6. Иногда нам просто нужна штука 1 сентября, вечер Дорогая Изабель. Я – коллекция странностей, цирк нейронов и электронов: мое сердце – инспектор манежа, душа – воздушный гимнаст, а весь мир – мои зрители. Звучит чудно?, потому что так и есть, а так и есть, потому что я сама чудна?я. Мой сгинувший надгортанник – Причина № 3. Около года назад мама отвела меня в больницу, потому что меня все время тошнило. После нескольких тестов педиатр сказал, что мой надгортанник сдвинут – проблема необычная, но ничего такого, из-за чего бы стоило переживать. Вот только когда он сказал «сдвинут», мне послышалось «сгинул» – освежает, как удар мизинцем об косяк. Я тут же представила рассеянного Творца, что, почесывая голову, переворачивает Вселенную вверх тормашками в поисках сгинувшего надгортанника Мим. Врач прописал какие-то лекарства, но мой инфантильный пищевод гнул свою линию с варварским упорством. Чаще всего невозможно предсказать, где и когда меня вырвет, но иногда получается ускорить процесс. Дважды с момента переезда папа и Кэти оставляли меня дома одну. И оба раз я «ускорялась» в их спальне. Стояла на этом жутком берберском ковре и смотрела на их сдвинутые до упора столы. Компьютер для политического блогера, макбук для начинающего автора любовных романов. Две настольные лампы. Одна незастеленная кровать. С каждой стороны по тумбочке, на обеих книги и пачки бумажных носовых платков. Половину этих вещей я узнавала, другие были чужими. И все же вот они, смешанные воедино, знакомые и незнакомые – семья с несемьей. Как правило, в тот момент меня и выворачивало. На кровать со стороны Кэти. И, судя по количеству дезинфицирующих средств, которые потом туда выливались, можно было предположить, будто она клетку горилл чистит. Но, как я и сказала в начале этой записи, я «коллекция» странностей, и одна странность коллекции не сделает. Великое Ослепляющее Затмение – Причина № 4. Пару лет назад случилось солнечное затмение. И все учителя и родители такие: «Ни в коем случае не смотрите прямо на затмение!» Ну серьезно, они от подобного просто тащатся. Что ж, будучи самой собой, я наполовину услышала сказанное, наполовину обдумала, наполовину приняла к сведению и наполовину повиновалась – закрыла один глаз и посмотрела на затмение другим. Теперь я наполовину слепа. Немного попсиховав, я поступила, как и любой рациональный человек, заполучивший загадочный недуг: залезла в Интернет. В Сети нашлось и название для моей болячки (солнечная ретинопатия), и причина (появляется от долгого глазения на солнце), и временные рамки (обычно длится не более двух месяцев). Как я уже упоминала, все произошло пару лет назад, так что, полагаю, я уже смирилась с потенциальным постоянством своего состояния. (Только что поняла, что абзац пронизан круглыми скобками. Наверное, я сейчас просто сама чувствую себя зажатой в скобках.) (Короче.) К чему я все это? Почему мои медицинские загадки стали Причинами? Рада, что ты спросила. Я разработала теорию – мне нравится называть ее «принципом боли», – согласно которой боль делает людей такими, какие они есть. Оглядись, Из. Безликие повсюду: блестящие люди на сверкающих тачках, быстро ездят, быстро говорят. Рассказывают сказочные истории в экзотическом антураже, не забывая воткнуть как можно больше громких слов. Да взять того же мальчишку из моей школы – Дастина Как-то-там. Он без конца трещит о своем «поместье». Не доме. Долбаном поместье. Его мать наняла дворецкого/шеф-повара по имени Жан-Клод, который, по словам Дастина, каждое утро на рассвете занимается джиу-джитсу со всем семейством Как-то-там. (А потом они едят блинчики. Дастин никогда не забывает упомянуть блинчики.) Так вот – было бы просто посмотреть на него и подумать: «Боже, какая интересная жизнь! Хотела бы я быть на его месте. Горе мне, горе!» Но глаза Дастина, когда он говорит, словно тухнут – похоже на медленное угасание умирающего фонарика. Как будто в его лице забыли заменить батарейку. Подобную пустоту можно заполнить только страданиями и борьбой, и я-даже-не-знаю-чем… грандиозностью всяких штук. Дерьмовонью жизни. И ни штуки, ни дерьмовонь не найдешь, завтракая блинчиками. Боль важна. Не быстрые машины, громкие слова и сказочные истории в экзотическом антураже. И конечно, не какой-то француз-поджаренный-на-солнце-сенсей-слуга-мазафакер. Наверное, я хочу сказать, что научилась принимать свою боль как друга, какую бы форму она ни принимала. Потому что знаю: лишь она стоит между мной и самой жалкой разновидностью человека – Безликими. Так, начинаю нервничать из-за поднявшейся суматохи, потому вот тебе последнее о моей полуслепоте: я никому не говорила. До связи, Мэри Ирис Мэлоун, диковинный циклоп Арлин в обнимку с деревянной шкатулкой, источающая аромат букета-ассорти «Ранняя пташка», и я, погруженная в думы о мотивах злых мачех, сидим возле трассы «I-55» и наблюдаем, как «Грейхаунд» отряхивается. (После поспешного торможения Карл выпроводил всех из автобуса, а сам едва ли не по колено погрузился в нечистоты, копившиеся, наверное, не меньше недели.) Убираю дневник в рюкзак и осмеливаюсь осмотреться. Попутчики пялятся на меня не просто злобно, а буквально испепеляют взглядами: ультрамодная семейка из четырех человек в одинаковых рубашках-поло, мучительно уродливая блондинка под два метра ростом, два неистово спорящих японца, Джабба Хатт (на его лице вся боль научной фантастики), молодые британцы, похожий на персонажа Толкина пацан, Пончомен и многие-многие другие. Они болтают по мобильникам, бормочут себе под нос, и каждый зол на меня за прерванную суперважную поездку в Куда-то-ляндию. – Ты ведешь дневник путешествий, милая? Душка Арлин, царица Арета моей Одиссеи, крепче сжимает пальцы на деревянном ящичке. Сумку она оставила в автобусе, но не его. – Прости, – краснеет она. – Я заметила дневник, но не стоило любопытствовать. – Нет, что вы. Это… письма, наверное. Арлин кивает, и на секунду я думаю, что этим все и закончится. – Кому? – спрашивает она. Я вздыхаю, глядя на трясущийся автобус: – Вы не поверите, если скажу. Арлин прочищает горло в таком стариковском стиле, что непонятно, то ли это смех, то ли кашель, то ли предсмертное бульканье. – Хочешь услышать, куда я направляюсь? Обрадованная сменой темы, киваю. – В Независимость. – Свободные земли, – шепчу я с улыбкой. Она вроде смеется, но как-то невесело: – Это городок в Кентукки. Там живет мой племянник со своим… со своим бойфрендом. Так резко поворачиваю голову, будто кто отпустил сжатую пружину. Не то чтобы услышанное сильно впечатляет, но из уст Арлин… что ж, может, она и не такой божий одуванчик, как я думала. Она смотрит на меня искоса, приподняв один уголок рта: – Его зовут Ахав. – Бойфренда? – уточняю с улыбкой. – Нет. Племянника. Как зовут… бойфренда, точно не знаю. Мы еще не встречались. Они открыли автозаправку, и, по словам Ахава, дела идут хорошо. Хотя в старших классах он был чемпионом по плаванию, потому заправка – странный выбор. Но, полагаю, мужчина должен зарабатывать на жизнь. Полный сюрреализм. Племянник-гей Арлин, пловец-чемпион по имени Ахав, и его безымянный бойфренд открыли автозаправку в Независимости, штат Кентукки, и судя по тому, что Арлин слышала, дела идут хорошо. Даже не знаю, что сказать. По любому из пунктов. В итоге выбираю нечто вроде: «Рада за них». Арлин опускает взгляд на свою шкатулку, и, когда начинает говорить, кажется, что она беседует с ней: – Недавно моя младшая сестра, мать Ахава, перестала отвечать на его звонки. Мы тогда жили вместе, и я помню, как он звонил по три-четыре раза в день, а она не брала трубку. Я спросила, почему, а она замкнулась и начала плакать. Тогда я сама позвонила Ахаву. Спросила, что такого он натворил, раз мать не хочет с ним разговаривать. И знаешь, что он ответил? Я качаю головой. – Ответил: «Тетя, ты не поверишь, если скажу». – Тон Арлин меняется. – Ты не обязана говорить о своих письмах, Мим. Наверное, они личные, а коли так, скажи, мол, не лезьте не в свое дело. Но не утверждай, будто я тебе не поверю. Ты удивишься, узнав, во что я готова поверить в наши-то дни. Я секунду перевариваю ее историю. – Почему ваша сестра перестала отвечать на звонки Ахава? Арлин так и пялится на шкатулку. – Знаешь, в молодости я думала, что чем дольше проживу, тем больше всего пойму. Но теперь я старуха, Мим, и клянусь, чем дольше я живу, тем меньше вижу вокруг смысла. – Она умолкает, стискивает челюсть и продолжает: – Сестра не одобряла. Бойфренда. Она никогда не возмущалась вслух, но иные поступки красноречивее слов. Целую минуту мы молча наблюдаем за встряхиванием автобуса. Именно столько мне нужно времени, чтобы воспринять мудрость Арлин. – Предлагаю сделку. – Я указываю на шкатулку: – Скажите, что там, а я скажу, кому пишу. Арлин улыбается от уха до уха: – Боюсь, я бы предпочла больше этой темы не касаться. Удивительно, как сильно я разочарована. И не только потому, что очень хочу узнать о содержимом шкатулки, но и потому, что в глубине души, наверное, готова была рассказать об Изабель. – Эй, мисси! Торчащая из маленького оконца над задними шинами голова Карла безошибочно находит меня. Пучок его прилично раскудрявился. – Иди сюда, – велит Карл и вновь исчезает внутри.