– То есть от тебя можно попасть вообще куда угодно? А лоции? А развилки на съездах?.. – Это закрепленные линии, – терпеливо объясняет предок. – Например, ты захочешь не только повидать этих людей снова, но и не мотаться каждый раз через меня. Ты берешь Эрика за руку, приводишь его туда, приводишь обратно, он рисует – и готово, туда можно хоть на телеге ездить, оттуда может кто угодно прийти. – Например, те, от кого эти люди убегали? – спрашиваю я. – Точно! – быстро говорит предок. – И тогда твоей матери придется опять блокировать проход самым грубым из возможных способом, потому что остальных никто не знает, а делать избирательную проницаемость твой брат пока не научился. – Я должна обязательно ходить через тебя? – спрашиваю я. Он колеблется. – Теперь нет, – говорит он неохотно, – я бы солгал тебе сейчас, если бы мог. Но лучше через меня. Ты пока не умеешь накладывать защиту, а без нее твои милые ребята зарезали бы тебя еще до того, как ты смогла бы их увидеть. Они очень боятся чужих. – А ты меня научи. – Разумеется. Собственно, я просто показывал тебе, что бывает, что понадобится… и какие будут последствия. Совсем контролировать процесс невозможно, но… в общем, ты справилась. – Слушай, – говорю я вдруг в полной растерянности, – я понимаю, магии нужно учиться, и к магии у всех разные способности… Но почему среди всех магов прошлого поколения никто не занимался вот этим?.. Ту же защиту ставить – это же как было бы хорошо! Йана вон ранили в последний раз, а Одноглазого, говорят, вообще чуть живого привезли… – Да потому что это же не магия, – сердито говорит предок. – То, что у нас последние полтысячи лет называли магией… Это как у одного ребенка есть фонарик с кнопкой, а у остальных нет, и он щелкает, а остальные ахают. Но сделать новых фонариков, да хоть батареек к ним, никто не умеет. Да даже сообразить, что это сделать можно, никто не додумывается!.. А сюда… кроме твоего отца восемьсот лет не заходил никто. Магия… Нет никакой магии! Когда нарисованный светом человек говорит вам, что магии не существует, – это сильно. Я не выдерживаю и начинаю смеяться. – «ВолгаЛаг», – говорит голос «Гвоздя», – вторая после «Миссисипи Призон» орбитальная тюрьма, находилась в Поясе Койпера. Семьдесят пять лет назад все четыре орбитальные тюрьмы были разобраны на отдельные блоки, перемещены и собраны обратно в областях пространства, опасных для эвакуационных кораблей. Тогда же был принят закон о добровольном участии заключенных в защите радужных мостов. – Стоп, – говорю я вполголоса, вздыхаю, ставлю велотренажер на среднюю передачу и кручу педали дальше. Значит, эта лайба стоит здесь семьдесят пять лет. Сколько-то из них были действительно опасными. «Гвоздь» наверняка знает только приблизительно, сколько именно атак отбил «ВолгаЛаг». Но вот за одиннадцать лет, пока мы тут торчим все вместе, не произошло ни одного инцидента. Диалоги между кораблями вроде как ведутся… – А как часто проходят видеоконференции между твоим командованием и «ВолгаЛагом»? – Последние пять лет видеопереговоры не велись. До тех пор частота стандартная – несколько раз в сутки при нашем спуске с моста, постепенное затухание до ежемесячных встреч в первые два года нашей стоянки. – А что такое произошло пять лет назад? – В период с двух до шести лет стоянки увеличение интервалов между созвонами шло постепенно. – Есть ли доступ к просмотру последней видеоконференции? – спрашиваю я на всякий случай. – Нет, так же как и ко всем остальным, доступ могут открыть только участники лично. Ну, это как раз было предсказуемо. А если зайти вот так? – А есть ли какие-то области данных, закрытые для меня, но открытые для остального рядового состава? – Таких областей нет, – рапортует «Гвоздь». Эх, такая гипотеза пропала. Мимо проходит Лал, старший по камбузу, и трескает меня по плечу. – Привет, киборг! – Что-то ты три раза присел – и назад. Кастрюли зовут? – ехидничаю я. – Да я же вернусь сейчас. Закваску нельзя надолго оставлять без присмотра. А ты, я смотрю, все надеешься мышцу на протезах отрастить? – Зато ножки у меня надежно стройные, – парирую я, – а попу не качать опасно, разожрусь, мальчики любить не будут! – Это Маккензи-то мальчик? – фыркает Лал. Сам он немногим младше по живым годам, но модничает. Лицо цвета крепкого кофе чисто выбрито и лоснится, снежно-белые волосы коротко подстрижены и затейливо выбриты по бокам. Красавчик, как ни посмотри. – Я ему передам, что ты считаешь его девочкой! – Ой, ой, – пугается Лал, – а вот так не надо. Что ты, вот правда, резкая такая? – С тебя котлета, – соглашаюсь я. – Не только резкая, но и меркантильная! – Лал воздевает руки и немедленно становится похож на жреца из какого-то старинного фильма. – И очень коварная! – добавляю я. Лал смеется и уходит. Практически любой человек, которого я могу встретить в этих коридорах, – легкий, общительный и снисходительный к окружающим. Все другие давным-давно лежат в морозилках. Не то чтобы кого-то запихивали туда силком. У всех после пары лет вахты наступает положенное время поспать, и обычаю наперекор идут немногие, я вот на «Гвозде», кроме Маккензи, таких не знаю. Но тонкость в том, что через три-четыре года коллеги решают, кого поднять из пяти-шести, а то и сорока-пятидесяти человек одного профиля. И поднимут тех, по кому скучали. Это, конечно, не относится к офицерскому составу и мозгоправам. У тех вахта строгая. Дежурит тот, кому положено. Помню, была одна такая – народ смены без нее в карты разыгрывал. Проиграешь – будешь в ее вахту на ногах. Выиграешь – спрячешься в морозилку. «Сержант Кульд, вам рекомендуется сменить тип нагрузки», – бурчит у меня в виске «Гвоздь». Ну вот. Почему он не измеряет, как у меня трещит голова от этой клятой физики? Чего я сегодня еще не делала? Растяжки. Пойду растягиваться. С час еще подинамлю, потом все-таки придется засесть за работу. Может быть, я и зря ною. Дошла до интересного – как испытывали первую ернинскую схему подъема на мост, ту самую восьминогую каракатицу. Да, поднимала она лучше, быстрее и больше груза в пересчете на число одномеров. Но сами понимаете. Еще хорошо, что первые испытания проводили на зоне, где от Солнечной системы было проставлено аж четыре радужных моста в одну и ту же систему Тау Кита. Иначе народу на восьминожке было бы весело: спуститься с моста, оглянуться и увидеть, как он догорает. И я же совершенно перестала понимать, чего Доллар так ругался? Именно проход на восьминожке (хотя и спалил одно окно – назад ее привезли разобранную, следующее окно жечь не стали, конечно), а точнее, вся прорва записей, сделанных наблюдателями и из Солнечной системы, и с борта самой восьминожки, и на финише, – короче, именно эти данные твердо позволили доказать, что окно – не сквозная дырка из точки старта в точку финиша, а у моста есть протяженность и разрушение одной его части не влечет автоматически изменения другой. Хотя технически теперь-то можно было бы попробовать пройти часть моста на восьминожке, потом переключиться на спираль Ё Мун Гэна и посмотреть, что получится… Рано или поздно, думаю, попробуют, яйцеголовые – неуемный народ. Короче, восьминожка разрушала мост строго за собой, после того как сама уже проходила в безопасное место. В зоне разрушения возникала прорва непонятных эффектов (что там, мне непонятных. Публикация этих данных сопровождается ремарками типа «непротиворечивые трактовки феномена отсутствуют»), а камеры, направленные вперед, показывали тишь да гладь и никаких волнений. Я бы на месте Доллара Ернина в обе щеки расцеловала за такую гору нетривиальных данных, а он… Ну, может, это был эффект того, из-за чего Ё Мун Гэна выслали, политика? Сейчас поди пойми без историка. Так-то по делу мне интереснее всего вопрос о том, как исследовался кусок пространства, где начинался прожженный восьминожкой мост Солнце – Тау Кита. Окно исчезло, а что-нибудь – ну хоть что-нибудь, хоть гравивозмущение, хоть магнитное поле, хоть гаек ведро, ну хоть что-то – оставалось? Ничего не пишут, сволочи. Приходится трясти эту переборку. Сходила к историку, потребовала от него поискать косвенные данные – может, кто-то из наблюдателей и участников эксперимента со стороны Солнечной системы оставил какие-нибудь записки, может, слухи какие-то в базе – раз ты не спишь, так и работай. Историк через пару дней прислал сообщение: «Ничего, продолжаю искать», – а я ковыряюсь в архиве, пока из совершенно открытой базы научных данных не выуживаю публикацию уже знакомой мне долларовской аспирантки «Исследование области пространства после резонансного (?) уничтожения окна Доллара в зоне 17-95-66, орбита Квавара». Квавар еще какой-то, вообще не помню такой планеты. В статье очень витиевато и с большим количеством таблиц рассказывается, что от схлопнутого окна не осталось ничего и даже определить точку схлопывания точнее, чем несколько сотен метров, не представляется возможным. Надо успокоить историка. Прошу «Гвоздь» скинуть ему статью и дать отбой поиску и снова иду в качалку, чтобы кого-нибудь не покусать. Во время наружных вахт «ВолгаЛаг» издевательски поблескивает, проходя у меня над головой вместе с дальней сдвоенной звездой. За то время, которое я не сплю, сдвоенная звезда перестала напоминать грушу и разделилась на два ясно различимых светила – мы сместились на своей орбите. А «ВолгаЛаг» смещается вместе с нами. И если бы окно Доллара оставалось действующим, оно тоже было бы где-то рядом. Украсть катер, да даже одноместный истребитель, невозможно. А просто подпрыгнуть на поверхности, отлететь на центробежной силе и потихонечку уползти к «ВолгаЛагу» на аварийной рулежке скафандра у меня что-то не хватает отчаяния. Ну допустим, кислород я потребляю на 12 процентов медленнее, чем большинство ремонтников, и нормального шестичасового запаса мне хватит на шесть с половиной. Но до «ВолгаЛага» тысячи две километров, разгоняться слишком быстро нельзя – выжгу запас, и чем тормозить? Влететь в тюремный борт со скоростью двести километров в час – мало радости, а если трюхать потихонечку, заведомо не хватит кислорода. Ни уточнять расстояние, ни спрашивать у народа, где бы промыслить лишний кислород, не хочу. «Гвоздь» услышит и с большой вероятностью свистнет о моем интересе тому или той, кто запретил мне поездку к соседям. Я трачу на ожидание и пассивную разведку три недели. Так-то мне не скучно: читать про восьминожек мне нравится (если не заставлять меня воспроизводить формулу расчета); с Маккензи, Лалом и подругой Лала, Эжени, мы играем в преферанс; опухоль на наружном шраме выложили сначала внутренней обшивкой, а потом точечно залили инертным гелем для уменьшения газопотерь. Жизнь моя, в сущности, неплоха. А когда свободно ползаешь на четвереньках между витками спирали и опухолью там, где человеку с подковками на ступнях пришлось бы жестко фиксироваться на растяжках, – бодрит. Приятно чувствовать себя незаменимой. Проходимость в узких щелях у меня уникальная. И тут-то все и происходит. Я стою под опорами спирали согнувшись и работаю – вошка здесь обкусает слишком грубо, а убрать надо только самый жесткий хитин по краям трещин, и пусть ровненько нарастает вверх по опоре, ничего страшного. В заушнике кто-то рявкает. Саид. – Группа, отбой тревоги, – тут же торопливо говорит он, – работаю с Ли. Ну понятно, адресовал в группу то, что хотел сказать в личку, – бывает. Но народ-то любопытный. – Чего там? – Да Ли горелку перестегивает. – Помочь? – Саид, Ли, помощь нужна? – Порядок, порядок, – успокаивающе бормочет Саид. – Порядок отцепа спутал, бывает. Часть несущих спираль конструкций – из простого инертного металла, без псевдобиологии; иногда приходится таскать с собой плазменную горелку. Баллон, разумеется, тяжелый и, разумеется, норовит отлететь по центробежной силе в условный верх. И есть, разумеется, порядок передвижения баллона: отцепил трос в одном месте, перецепил в другое, убедился, что держит, – и тогда можешь что-то делать со вторым и третьим тросом. Плюс сама горелка, понятное дело, создает реактивную тягу, не то чтобы могучую, но учитывать ее надо. А Ли, видать, спросонья – что он, вторую или третью смену как встал? – чего-то напутал. Так-то на этом чертовом баллоне отлетишь – замучаешься назад возвращаться… И тут я чувствую, как у меня от ужаса сводит мышцы спины. Нет-нет. Я не хочу летать по системе Алголя верхом на стеклолитовом баллоне с горючим газом. Спасибо, нет. Так-то в горелке добрых пять часов бесперебойной работы, можно хорошо разогнаться, и на торможение хватит… и управлять ее соплом удобнее, чем аварийными выхлопами скафандра… Заканчиваю смену, с трудом встаю на протезы и иду к себе таким шагом, будто пристегнула их в первый раз. Не доходя, сворачиваю и бреду к Маккензи. Надо сразу сказать ему, что я не за сексом – просто не смогу сегодня заснуть одна. В темноте, вцепившись в храпящего Маккензи обеими руками, я просыпаюсь, рыдая от ужаса. Во сне я перезаряжала горелку. В жизни я никогда не делала этого сама, видела, конечно, много раз. В паз рамы горелки вставляется сменный кислородный блок. Снизу на раме – фиксатор для запасного блока. Кислородные блоки те же самые, что и в аварийном дыхательном запасе. Незачем было делать разные баллоны для разных целей, хватает разных переходников. Сменного кислорода к горелке можно примотать хоть пять блоков. Никто не удивится. В каждом сменном блоке два часа дыхания. А травить метан из горелки можно и без огня, тягу он создаст и так. Маккензи просыпается и обнимает меня. Ничего не спрашивает, просто молча держит. Я плачу, но потом все-таки успокаиваюсь и засыпаю. Не сегодня. Даже не завтра. Спи, спи, Србуи. Меня везут по коридорам «ВолгаЛага» на обычной грузовой тележке. Сижу, держусь руками за края. Хоть не заставили лечь. Мой скафандр свернули и засунули вниз, в корзину. Еду в полной пассивности и разглядываю стены. Где-то – милый родной металлохитин, где-то – инертный металл, а то и странная ноздреватая керамика. Потолок светится ровным голубоватым светом. Больше разглядывать нечего, тележку толкает человек в костюме биозащиты, рядом второй – такой же. Один из них бормочет что-то вполголоса, похоже, обсуждает ситуацию по корабельной связи. Тележка сворачивает. Комната с медицинским оборудованием. За нами герметично закрывается дверь, тележка останавливается, мой возчик отходит и щелкает тумблером на стене. Что-что? А, стерилизация коридора. Что они думают, у нас на «Гвозде» чума, что ли?..