– Не знаю. Но смешно. – Я рад, что тебе со мной весело. Слушай, милочка, выходи за меня замуж? – У меня вчера родилась двоюродная сестра, – весело говорит девушка, – наверняка ты ей понравишься, если немножко повзрослеешь! – Да нет, – говорит он, и лицо его вдруг перестает быть смешным. Наверное, из-за выражения глаз – словно изголодавшихся. – Я не шучу. Несколько секунд они молча смотрят друг на друга. – Извини, мальчик, – говорит девушка, – но я обещала другому. – Кому? – Я… не помню, – говорит она, – но это не важно. Важно, что я – его. Ты очень славный, прости. – Ты от меня никуда не денешься, – с лисьей ухмылкой говорит юноша. Девушка улыбается спокойной взрослой улыбкой и по-товарищески хлопает его по плечу. – Все правильно делаешь, приятель. На кого другого – глядишь, и подействует. Юноша смотрит на дом Петеана, машет рукой выходящему из дверей Колуму Навигену, ухмыляется снова и исчезает в толпе. 5. Работа – Держи меня за руку, пожалуйста. Качаю головой. Какое держи, когда пролежни обмыть надо. Его голос едва слышен. Но мне ли привыкать. – Не сейчас. Когда я буду умирать. Мне очень надо. Я осторожно поворачиваю его на бок. Простыни в пятнах. Черная гангренозная жижа. – Только не уходи, пока точно не умру. Я боюсь один. Я видеть тогда не стану, ты держи и говори. Я слышать тогда не стану, ты держи. Он умный, ученый человек, Ринат Амиров. Куда образованней меня. Но сейчас он говорит не чище, чем испуганный лимитчик. Русский язык сползает с него, как мясо с костей. Тридцать лет назад он женился на москвичке. Двенадцать лет назад жена ушла. Он не женился снова. Его некому забрать. Я унесу грязное и приду назад. Успокаивающе глажу Рината по ногам, укрытым простынкой. – Только вернись скорей, Алексеевна! Всяк в коридоре шарахается в сторону. Простыни из-под Рината пахнут смертью. Сестра-хозяйка отпирает передо мной дверь хозблока. – Засовывай сразу в машинку, я запущу. Она смотрит от двери. – Алексеевна, сегодня ж не твоя смена? Я молчу. Она качает головой. Я мою руки над облупленной ванной. Кому объяснишь, что тот, над кем я полгода просидела – сначала в двести тридцатой, потом в одиночной палате – да, в той, где сейчас ждет Ринат, – что человек, памятник которому занесен снегом на Клещихе – до второй развилки прямо, потом направо почти до опушки, – так вот, он обещал вернуться. Он вернется здесь же, где умер. Я узнаю его. Когда я задумываюсь, то понимаю: я старуха, ополоумевшая от горя. Да только почему бы нет? Лучше верить в чудеса, чем кататься старыми костями по полу и выть или смотреть часами в окно, как там происходит чужая жизнь. Мое сумасшествие дает мне силы и к тому же полезно людям. В любом случае много думать об этом мне не стоит. Не дай бог, оно пройдет. Пловцов, заведующий отделением, когда я вернулась в больницу, не стал смотреть на меня с вопросом, не стал задумчиво шептаться с другими за моей спиной. Он велел, чтобы меня оформили санитаркой по уходу. Пусть их шепчутся. Бабам не пошептаться – как мужикам не похвастаться. Пусть их. Ринат спит. Умаялся. Все ж таки полстакана водички сладкой выпил. Помылся. С полчаса еще поспит. – Ох, мамань, как же ты вовремя, – вздыхает Кирилл, когда я заглядываю в тридцатую, – я уж запарился звать. И как нарочно, парней никого. Ну да. Ходячие вечно в курилке. Сестру позвать – а она им что скажет: сами подложите. А они ж и сами не здоровые. Тяжело им, большой Кирилл. А мне разве тяжело? Своя-то ноша не тянет. А как не своя, когда мамой называет? Буфетчица Ниночка высовывается из раздаточного окошка. – Алексеевна, поди позавтракай! Обед скоро, а я тебе все берегу, не мою тарелку. Надо и то, поесть, пока Ринат уснул. Я снова мою руки. На умывальнике стоит полупустой тюбик крема для рук. Пусть стоит, девчонкам больше останется. Моим ли рукам мыла бояться? Вот и ем я геркулесовую кашу и бутерброд с сыром, а Ниночка мне все вздыхает да пересказывает, как у ней вечером Валерка опять бухой с базы вернулся и как меньшой снова болеет, в сад не ходит, и хорошо, с одной-то стороны, что Валерке сегодня не в смену, да вот какая из похмельного нянька… Знать бы ей, дурышке, какая она счастливая. Какой ни на есть Валерка, а свой, тоже бьется как может; и девочка ее в третий класс пошла. Ведь как вспомню свою квартиру, двухкомнатную, гулкую и страшную – деток если Бог не дал, да милого отнял, на кого жаловаться? Вот я и молчу, да на Ниночку смотрю, и она вдруг осекается. – Да, правда, все ж Ленуся со школы вернется, приглядит за обоими… В коридоре останавливаюсь и медленно оглядываюсь. Он здесь. В этом здании. На этом этаже. Из одиночки выходит дежурная сестра с пустым шприцем. – Амиров-то все тебя зовет, Алексеевна, – говорит она, проходя к процедурному. Я иду сквозь твердый холодный воздух. Огромный свет льется в высокое окно в конце коридора. Где Он? В операционной, за поворотом. Я знаю это так же точно, как знала долгие годы ночью – что это он, а не кто-то другой дышит рядом со мной. Я захожу в одиночку. Ринат смотрит на меня удивительно ясными глазами, словно Марина и не вкатила ему полную ампулу из шкафчика, содержимое которого пересчитывают трижды в сутки. – Алексеевна, скорей принеси какую-нибудь книжку, – тихо, но твердо говорит он. Он тяжело вздыхает, видя мое изумление. – Ты сама не говори. Ты мне книжку почитай. А я тебя за руку буду держать.