Скрипач вздохнул, достал фотографию, протянул ее Лукашу. Тот блаженно заулыбался: — Ишь ты, какая! Груди хорошие. Целовать их буду. Ты у кровати со свечой станешь, а я ее… — Чего? — У Захара желваки заходили на крупном некрасивом лице, он сжал огромные свои кулаки. — Да ничего. Мы как договаривались? Что ты ее рекомендуешь, правильно? А вот кто как это слово понимает, об этом можно и поговорить. Если ты мне пиво какое-нибудь рекомендуешь, то я его как минимум попробовать должен, так? У Захара и мысли работали туго, и слова рождались медленно, поэтому он только и сказал: — Я прибью тебя, понял? Лукаш выглядел по сравнению с Захаром мальчишкой. Невысокого роста, худощавый, да еще с бледной нежной кожей, не поддающейся загару. Даже лагерная жизнь не огрубила ее. Чужой силы на себе Лукаш не испытывал, умел ладить со всеми, но при этом перед авторитетами лишний раз не кланялся, держал свою марку, и его в общем-то уважали. — Понял, Скрипач, понял! Отложим наш разговор до лучших времен. А сейчас давай еще по разу кости кинем. На то, кто кого угощать будет, когда выйдем отсюда. Ты опять ничем не рискуешь: все равно ведь по такому случаю стол накрывать надо. Я, если ты не против, сразу к тебе в гости махну, поскольку мне все равно подаваться некуда. Сядем мы с тобой в саду, под яблоней, возьмем банку самогонки, нарежем огурцов с помидорами, маслицем их заправим… Масло на воле, правда, говорят, дефицит, по талонам, но я его люблю, и потому достану. Захар смягчился, мечтательно погладил короткий белесый чубчик: — Мать с маслобойни принесет, у нее там знакомая работает. — Вот и ладненько. Но сеструху-то пригласишь свободу нашу обмыть? — Я ж тебе говорю: она студентка, в Ростове учится, на экономическом. Дойник сидел, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, курил сигару, и пепел падал прямо на светлый полированный стол. Несмотря на жару, одет он был в темный костюм, и огромный, безобразно повязанный узел яркого галстука плотно стягивал у основания его длинную шею. Казалось, что Чеха он слушал вполуха, невнимательно, и больше был занят созерцанием новых обоев, лишь вчера украсивших его офис. В кабинете еще стоял запах извести и краски. Чех наконец закончил говорить и неуютно поежился, предчувствуя, какую реакцию вызовут сейчас его слова. И он не ошибся. — Засранцы! Думаете, это вы для меня денег не привезли? Нет, это вы их для себя не привезли! И раз не хотите зарабатывать… Чех осмелился перебить шефа: — Почему не хотим? Но я еще раз говорю, Пал Палыч: их было десятка полтора. Нас там прибить запросто могли. А Толяну морду начистили. — …Если боитесь зарабатывать, — несколько изменил свою же фразу Дойник и опять стряхнул пепел на стол, — то зачем вы мне нужны? Мне что, кормить, кроме вас, некого? — Мы не боимся, Пал Палыч. Но вы сто раз предупреждали, что не надо самодеятельности, вот потому я и пришел все доложить и посоветоваться, что делать дальше. — Посове-етоваться! — сказал врастяжку Дойник, выпрямился наконец на стуле, бросил докуренную до пальцев сигару в мусорную корзину и положил руки на стол. — Ну, слушаю я твои советы. Выкладывай, что предлагаешь. Чех дернул плечами: — Что скажете, то и сделаем. Я соберу своих, умоем мы этого Бильбао. Дойник скривился: — Их десятка два, вас с полсотни… Ты знаешь, какой потом разбор полетов будет? Шум на всю страну, ментов пришлют на каждого брата по десятку, копать станут. А нам светиться пока не надо, Чех. Чех тут же согласился: — Не надо, конечно. Тем более у самого Бильбао дядя милиционер. Капитан. Дойник бросил на парня удивленный взгляд: — И ты, засранец, предлагал тут драку устроить? Знал, что у этого типа выходы на ментуру, — и предлагал? — Я ничего не предлагал, я пришел рассказать все, как было. Я пробовал с ним договориться, на свой страх и риск, между прочим. Сказал, оставь себе пятьдесят процентов, и разойдемся. Он не захотел и этого. — Щедр ты чужие деньги разбазаривать. — Дойник встал, подошел к окну, тронул пальцем свежие пятна краски на стекле. — А что за капитан? Откуда? Я в районе вроде всех знаю. — Да оттуда же, откуда и Бильбао. — Что за кликуха такая чудная? — Не знаю. Его фамилия Калганов, зовут Сергей. А дядя — Рыков. Ну, который в милиции работает. — Рыков? — Дойник прищурился, потер висок. — Помню такого. Я его еще старшим лейтенантом знал. Заезжали как-то к нему вопросы решать… Павел Павлович Дойник сам никаких вопросов, конечно, не решал. Был он водителем второго секретаря райкома партии Старикова, ведавшего вопросами сельского хозяйства и промышленности. Долго, почти восемь лет возил его по району, вот волей-неволей все и всех изучил. Секретаря этого полгода назад турнули с должности, без лишнего шума спровадили на пенсию, хотя шум и мог подняться. Не так, как надо, распределил он легковые машины, пришедшие на район. А одну вообще замылил, продал на сторону. И с квартирами накладка вышла: дал, кому не полагалось. В другое время все сошло бы, как раньше и сходило, да пришел новый первый секретарь и стал шашкой махать, про перестройку говорить, старые кадры разгонять, чтоб, значит, своих в аппарат пристроить. Все же ясно, чего там… Дойника, правда, никто не гнал, может, он и остался бы в райкомовском гараже, да Стариков на своих проводах по душам с ним поговорил. Чует, сказал, Паша, мое сердце, что великий бардак в стране начинается и что надо каждому за себя сейчас думать. У меня, сказал он дальше, Паша, есть для этого голова, связи остались, но самому высовываться нельзя. Потому, если хочешь, предлагаю тебе возглавить фирму по вопросам недвижимости, хватка у тебя есть, в этом я убедился, с первоначальным капиталом помогу, все затраты мои, но потом, будь добр, о процентах не забывай. Как Стариков планировал, все пока так и получается. Работа кормит, и бывшему шефу Дойник исправно платит, потому как, во-первых, надо быть порядочным, а во-вторых, признаться, без звонков да советов старого райкомовца самому не раскрутиться. Но уже заработала машина, уже отлаживается механизм… Рынок — это уже придумано без участия Старикова. Это вроде как подработка, но очень хорошая подработка. Жалко такие деньги терять. Причем пацану отдавать. Может, правда, и не пацану, может, этот самый Бильбао от того же дядиного имени, по его указке так наглеет, что своим городком не ограничивается, тут территорию столбит. И ведь умно все сделал, если верить Чеху. Дойник взглянул на стол, где стояла коробка с сигарами, опять поморщился. Гадость, трудно к такому дыму привыкать, однако надо. Как к костюму и галстуку в жару. Стариков посоветовал: создавай имидж, делай так, чтоб от тебя не бензином и потом, а дорогим одеколоном веяло. Чтоб клиент по тебе судил о конторе. Этот урок старого партийца бывший шофер принял близко к сердцу, потому как он понравился. Поработал Дойник с высокопоставленными, может о них судить: не умнее они и не святее всех других, но вот могли же себя преподносить!.. Увидишь их, отутюженных, лоснящихся, и поневоле поклон бьешь. Теперь надо, чтоб все вокруг быстрее забыли, что был Дойник простым шоферюгой, что только и умел — коробки за шефом таскать. Теперь у него самого есть мальчики на побегушках, и решения он принимать научился вовсе даже не глупые. Варит, значит, голова. С Бильбао тоже нельзя фраернуться. Пацан этот, видно, наглый, но смелый. Чех тоже не дурак, но проиграл ведь пришлому, плакаться прибежал и предлагает сейчас ерунду. Масштабную драку устраивать — последнее дело. Другой есть ход. Хороший ход. Дойник заулыбался, хлопнул в ладоши, вынул из кармана помятую пачку «Нашей марки», закурил не для имиджа, а для души, — при Чехе так можно себя вести. Чех — пустое место. — Так какие приказания будут, Пал Палыч? Что с Бильбао делать? Я сегодня сам на рынок ездил — его пацаны там дежурят. Дойник глубоко затянулся, закрыл глаза. Сказал, не разлепляя их: — Буду думать. А ты иди пока домой. Не нужен ты мне пока. Чех вышел. А может, и совсем не нужен, подумал Дойник, услышав звук захлопывающегося замка. Бильбао победил? Отлично! Вот победителя и надо к себе приближать с уже готовой бригадой. Им работы тут хватит. Пусть, кроме рынка, частный извоз под контроль возьмут, торговые палатки. Торгаши сами плачутся, что им охрана нужна, а доморощенным таксистам организации дела в их предпринимательстве не хватает, мешают друг другу. Дойник знает, как им помочь, но пусть платят. Не ему лично: Стариков прав, светиться не надо. Черт-те как все еще повернется, потому на себя сейчас можно брать только деньги, а дел пусть не будет видно. Коленька сидит слишком близко к воде, мелкие брызги от волн долетают до него и окропляют страницы книги. Надо бы, конечно, отойти подальше, но к этому отшлифованному, удобному, как кресло, камню он привык за многие годы. На нем Коленька еще сказки читал. А любимый камень Сереги Калганова — рядом. Он почти не зовет друга по кличке, хотя кличка, конечно, красивая — Бильбао. Тельняшка и джинсы Сереги лежат на черном валуне, сам же он заплыл метров на двести и качается на волнах. Коленька тоже плавает неплохо, но волны такие прут, что лучше все-таки сидеть на берегу, листать Монтеня. Вот у кого голова мыслителя была! А жил ведь в какие времена? Даже не верится: еще тогда, когда Иван Грозный с опричниками головы казненных на колья насаживал… Отдыхающих сегодня нет, и потому слух улавливает чьи-то шаги за спиной. Коленька недовольно отрывается от Монтеня, но тут же успокаивается: нет, никто ему мешать не собирается. Высокая девочка идет вдоль моря, гордо держит головку, то ли делает вид, то ли действительно не замечает ничего вокруг. На этот раз можно даже ей не кивать, все равно не будет никакой реакции. Как и тогда, в вечер дальнего заплыва Сереги. И все же он кивнул ей. Она, как ни странно, остановилась, поправила взлохмаченные на ветру волосы: — Откуда я тебя знаю? — На Пушкинской встречались, в библиотеке. — Ты тоже в Ростове учишься? Коленька кивнул. — А здесь как оказался? — Живу здесь. С родителями. — Ясно. Она больше ничего не сказала и пошла дальше. Легкий халатик почти не скрывал ее тела. Длиннющие ноги, высокая грудь, тонкая талия. Фигура модели. Коленька опять уставился в книгу, но тут же услышал: — Эй! — Она теперь улыбалась, чуть наклонив голову. — Ты тут первый, кто не пристает. — И какой вопрос я должен задать в связи с этим? Девочка засмеялась: — Я никаких вопросов и не жду. Просто рада, что наконец-то встретила нормального человека. Тебя Коленька зовут, да? — Правильно. — А почему в ласкательной форме? — Я у родителей единственный и поздний. Родился слабым, не думали, что выживу. Вот они и носились со мной, пока усы расти не начали. Вслед за ними — учителя такое имя приклеили. Потом — все остальные.