Жаль только, что оно наступило не раньше, чем они обсудили содержание завещания. 39 ЛЮСИ НАСТОЯЩЕЕ… Странно снова оказаться у Тома и Дианы. Джерард строго-настрого запретил нам выносить что-либо, кроме личных вещей, но Нетти и Патрик были здесь вчера, и с тех пор уйма всего исчезло. Например, ваза, которая красовалась в фойе. Я не могу их винить. Из-за финансовых трудностей, которые мы испытываем, у меня может возникнуть соблазн самой взять вазу-другую. Я рада, что Олли не предложил. В последнее время он ведет себя странно, но я рада видеть, что он все еще тот честный человек, за которого я вышла замуж. В библиотеке я наблюдаю, как он открывает фотоальбом, перелистывает несколько страниц и кладет его обратно, не глядя. – Знаешь, нам не обязательно делать все это сегодня. – Когда-нибудь мы должны это сделать, – говорит он. – Так почему не сейчас. Я беру его за руку, веду к дивану и сажусь рядом. – Олли. Поговори со мной. Он закрывает глаза, потирая лоб большим и указательным пальцами. – Так дом на меня действует… странно находиться тут без нее, правда? Не могу поверить, что ее больше нет. – Я тоже не могу. Он открывает глаза и смотрит прямо перед собой. – У меня нет родителей. В сорок пять это не должно бы меня пугать, но мне страшно. И к тому же сестра знать меня не желает. – Он моргает несколько раз, словно обдумывая услышанное. – Ты все, что у меня есть, Люси. Ты и дети. – Мы никуда не денемся, – говорю я ему. Он смотрит на меня. И медленно кивает. Я пытаюсь вообразить, какой будет наша жизнь сейчас, наша новая жизнь, теперь, когда мы разорены. Мне нужно найти работу. Старшим детям придется ходить после школы на продленку, а Эди – в ясли. Все будет по-другому, это точно. Но мы никуда не денемся. Олли смотрит на меня. – В последнее время ты выглядишь иначе. Твоя одежда не такая… безумная. Я смотрю на свои черные джинсы, серую футболку и балетки без украшений. По переду рубашки ослепительными пайетками вышита Эйфелева башня, но, по моим меркам, это относительно простой наряд. У меня даже нет никаких аксессуаров для волос или украшений. Единственное украшение, которое я ношу, – это ожерелье, которое мне оставила Диана. – Мой стиль… эволюционирует, – признаю я. Олли улыбается. – Такое мама могла бы надеть. Я улыбаюсь в ответ. Я не говорю ему, что у Дианы не было джинсов и она перевернулась бы в гробу, если бы услышала, что кто-то предложил ей надеть рубашку или футболку с пайетками. Его замечание, мол, в последнее время я предпочитаю более простые, более практичные наряды, вполне обоснованно. Как ни странно, Диана могла сыграть в этом свою роль. Мы осматриваем еще несколько предметов, а потом решаем, что на сегодня хватит. Уже садясь в машину, я слышу хруст гравия на подъездной дорожке. – Люси! Олли! Мы разом поворачиваемся и видим, что к нам направляются Ахмед и Джонс. Я тут же перехожу в «режим повышенной готовности». – Привет, – неуверенно говорю я. Они приближаются. И они не одни. Рядом с Ахмедом – женщина в тренировочном костюме, и вид у нее далеко не дружелюбный. Она решительно останавливается в нескольких метрах от нас. – Это был он, – тихо говорит она Ахмеду. – Определенно он. Ахмед остается рядом с женщиной, а Джонс проходит еще несколько шагов к нам. – Что-то случилось? – спрашивает Олли. – Мы только что снова опрашивали соседей, – говорит Джонс. – Пытались выяснить, кто последним видел вашу мать перед смертью. Она оглядывается через плечо на женщину в спортивном костюме, на женщину, которая смотрит на Олли, но не в лицо, как будто боится встретиться с ним взглядом. Как будто нервничает при виде Олли. – Это был он, – повторяет женщина уже громче. – О ком вы говорите? – спрашиваю ее я. – Я живу через дорогу, – отвечает она. Мне она в лицо смотреть вполне готова. – Я собиралась на пробежку… ну… на прошлой неделе, в тот же день, когда убили Диану, и видела, как он, – она тычет пальцем в Олли, – проходил в ворота. – Вы были здесь, Олли? – спрашивает Джонс. – В тот день, когда убили вашу мать? Олли озадаченно качает головой: – Нет. – Да были же. Это были вы. На вас были темно-синие брюки и клетчатая рубашка. – Тут женщина старательно кивает, словно убеждает в этом саму себя. – Синяя с белым! – Вы, наверное, его с кем-то перепутали, – говорю я. – Или, может быть, вы видели Олли в другой день? И то и другое – вполне разумные объяснения. Кроме того, внешность у Олли не слишком приметная. Высокий, среднего телосложения, каштановые волосы. Было бы легко отмахнуться от утверждений соседки, и именно так я и делаю. Пока в голове у меня не вспыхивает некая картинка… Олли возвращается с работы в день смерти Дианы. На нем темно-синие брюки и сине-белая клетчатая рубашка. 40 ЛЮСИ ПРОШЛОЕ… – Шшш, – шепчу я детям, когда мы входим в дом Дианы и Тома. Конечно, мои увещевания впустую. Невозможно заглушить шум детских подошв по мрамору, Арчи с Харриет несутся по комнате, звуки от кроссовок – как шлепки. Теперь мы сами открываем себе дверь. У меня такое чувство, что Диана от этого не в восторге, но сейчас ее занимают практические дела, ведь она круглосуточно заботится о Томе, а то и дело открывать дверь – решительно непрактично. Следуя за детьми, я качу коляску с малышкой Эди через весь первый этаж. С тех пор как Том прикован к креслу-каталке, вся жизнь в доме сместилась на первый этаж. Вообще говоря, мне так больше нравится. Когда тут внизу стало больше мебели, дом кажется заполненным, в нем возникает ощущение уюта, которого ему не хватало раньше. Кроме того, до всего теперь ближе. Если позвать кого-то, он тебя услышит. – Это мы, – говорю я, когда мы входим в заднюю комнату. Кресло Тома – у стола. Сидя рядом с ним, Диана вслух читает газету, но останавливается, чтобы обнять Арчи и Харриет, которые бросаются к ней в полном самозабвении. – Обнимите дедушку, – приказывает она. Они неуверенно смотрят на нее, и она кивает, мол: «Ну же!» Теперь они его немного боятся. Его руки скрючены, голова опущена. Его трудно понять, но он полон решимости продолжать говорить. Я думаю, это замечательно, но детей это раздражает, они теряют терпение или, что еще хуже, говорят что-то грубое. «Дедушка плюется», – может ляпнуть Харриет. Или: «А что у дедушки не так с головой?» – Дедушка тебя слышит, – говорю я фальшиво-веселым голосом. Но, в отличие от меня, Диана не собирается ничего затушевывать. Пару недель назад она попросила Арчи и Харриет представить себе, каково это, когда хочешь что-то сказать, а тебя никто не слушает. Через несколько минут Арчи пришел ко мне и сказал, что всегда будет слушать дедушку, и, к его чести, с тех пор он очень терпелив. Харриет не проявила такого сочувствия, заявив, что не понимает, почему бы ему просто не смотреть телевизор, зачем трудиться с кем-то разговаривать. Я колеблюсь между пониманием того, что она всего лишь ребенок, и чувством ответственности за то, что однажды Харриет окажется в большим мире и будет навязывать свое мнение любому, кто будет слушать. Конец близок. Тома уже несколько раз то клали в больницу, то выписывали – из-за самых разных болезней: инфекция верхних дыхательных путей, проблемы с дыханием, боли и общая слабость. Диана постоянно в движении: кормит Тома, возит его в кресле, дает ему лекарства. Она звонит врачам и медсестрам, дает указания, договаривается. Она словно бы стала продолжением его: стоит ему только взглянуть на нее, как она вскакивает со стула и начинает ухаживать за ним. Болезнь Тома временно положила конец семейным проблемам. Мы все действовали как единая слаженная команда: возили его на приемы к врачам, мотались по городу за различными приборами, предназначенными для того, чтобы сделать его существование чуть более комфортным. Но у всех разбито сердце. У меня разбито сердце. Я не могу понять, как эта семья выживает без него. Я наблюдаю, как Диана то и дело вытирает слюну, скапливающуюся у него в уголках рта. Она что-то говорит ему, и вокруг его глаз собираются морщинки, губы кривятся, и я знаю, что он пытается улыбнуться. Когда Том умрет, мы будем безутешны, но для Дианы все обернется намного хуже. Не знаю, что с ней будет. Не знаю, как она будет жить дальше.