– Но дядя Дейв ищет ее, они с тетей Розой уезжают и хотят попрощаться. Нетти несет Эди наверх, а я продолжаю проталкиваться сквозь толпу, обшаривая взглядом лица. В большой гостиной Олли слушает, как его кузен Пит в лицах рассказывает историю, похоже, как-то связанную с ослами. – Люси! – окликает он. – Где мама? Все о ней спрашивают. Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж без особой надежды – Диана с Томом уже год им не пользовались. Дверь в первую спальню – ту, где я поставила кроватку для Эди, – закрыта, и я на цыпочках прохожу мимо. Я заглядываю в соседнюю комнату, где Харриет и Арчи, лежа на кровати, пялятся в экран, широко раскрыв глаза и рты. Дверь в соседнюю спальню, бывшую спальню Тома и Дианы, тоже закрыта. Я медлю перед ней, затем легонько стучу. – Диана? Не услышав ответа, я захожу внутрь. Я никогда не бывала в этой комнате раньше, и она, честно говоря, нелепая. За дверью передо мной открываются коридор, гостиная, спальня (хотя Том и Диана спят внизу уже больше года) и ванная комната размером с наш старый рабочий коттедж. Наконец, за последней дверью есть гардеробная, от которой заплакала бы даже Кэрри Брэдшоу, укомплектованная баром и подвижной стремянкой, которая скользит на полозе вдоль стены. В центре комнаты стоит оттоманка, на которой сидит, обхватив голову руками, Диана. – Диана? Она поднимает глаза. Она плачет, но ее лицо не распухло и не покраснело. Макияж вокруг глаз не смазан. Диана даже плачет, держа себя в руках. – С тобой все в порядке? Почему-то сейчас она кажется бесконечно уязвимой. Она жалко пожимает плечами, как будто плечи у нее слишком тяжелые, чтобы их поднять. Потом вздыхает. – Невозможно бесконечно повторять одно и то же. «Да, это была чудесная служба». «Да, солнце прекрасно светит». «Да, Тому понравилось бы». Я дошла до ручки, поэтому сбежала сюда и спряталась. Я киваю. Она оглядывается по сторонам. – Какая бессмыслица, верно? Сама комната… Это идея Тома. У меня едва хватает одежды, чтобы заполнить этот шкаф. – Она указывает на один из дюжины шкафов. – Том во всем хватал через край. Больше – значит больше, значит лучше. Безумие, что я его не возненавидела, а? – Она смеется и продолжает, не дожидаясь моего ответа: – Наверное, мне стоит переехать в дом поменьше. Нет смысла оставаться здесь одной. Но теперь, когда он ушел, я не уверена, что смогу его оставить. Том – часть этого дома. Я чувствую его здесь. – Я тоже его здесь чувствую, – подаю голос я. Диана внимательно смотрит на меня. Она сжимает губы, и на какой-то мучительный миг мне кажется, что она вот-вот сорвется. Ее губы кривятся, подбородок морщится. Но в самый последний момент она берет себя в руки. – Надо полагать, все меня ищут, – говорит она странно нормальным голосом. – Ты за этим сюда пришла? Сказать мне, чтобы я спускалась? Она не двигается, но я вижу, что она готовится. Сейчас она вытрет лицо, поправит блузку, спустится вниз и сделает все что нужно. В конце концов, именно этим и занимается Диана. Но она не должна, не сегодня. Поэтому я качаю головой. – Никто даже не заметил твоего отсутствия, – говорю я. – Все под контролем. Оставайся здесь столько, сколько нужно. Остаток дня я провожу, разговаривая с людьми, которых никогда не встречала, принимая пожертвования для фонда, посвященного БАС. (Диана просила приглашенных не приносить цветы, а сделать пожертвования, и, хотя я не думаю, что она имела в виду наличные деньги, я в итоге получаю конверт, набитый огромной суммой наличных. Я делаю себе зарубку на память: надо выяснить, как именно передать их в фонд.) Когда официантам наступает время уходить, я расписываюсь за выполнение заказа кейтеринговой фирмы и открываю задние ворота, выпуская их фургон, а после сама встаю за стойку бара. Патрик и Нетти слишком много выпили, и, когда Нетти возвращается за вином, я завариваю ей чашку чая, хотя сомневаюсь, что она его выпьет. К семи вечера все дети спят на втором этаже. К восьми вечера люди снова проголодались, и я заказываю пиццу. Насколько мне известно, Диана все еще в гардеробной. Я сказала гостям, что она плохо себя чувствует и прилегла, – я очень надеялась, что гости воспримут это как намек, что надо расходиться, но они, кажется, не понимают. В десять вечера я делаю поднос сэндвичей и отправляю его по кругу. Нетти в стельку пьяна, и Патрик в таком же состоянии. Олли относительно трезв, и как только отбывают Пит и остальные его кузены, приходит, чтобы помочь мне с Нетти. – Возьми сэндвич, Нетти, – уговариваю я. – Заварить тебе еще чашку чаю? Нетти угрюмо качает головой: – Я хочу вина. – Думаю, тебе хватит, сестренка, – говорит Олли. – В любом случае вино у нас кончилось. – Мама даже на похоронах собственного мужа экономит на выпивке, – бормочет Нетти. Я снова пытаюсь вложить ей в руку сэндвич с ростбифом и хреном, но она его отталкивает. – Она даже не спустилась сюда поговорить с людьми! Я думала, она с бoльшим уважением отнесется к памяти отца. А теперь, вот увидите, она продаст дом! И получится, словно папы вообще тут никогда не было. – Сомневаюсь, что она так сделает, – пытаюсь успокоить ее я. – Еще как сделает, – говорит Нетти. – Я свою мать знаю. Она, вероятно, оставит все свое состояние приюту для бродячих собак. Я ухожу от них на кухню. Мне нужно разгрузить посудомоечную машину, а Нетти все равно не в состоянии разговаривать. Я думаю о Диане, которая сидит в той огромной комнате. Интересно, сдвинулась ли она с места после моего ухода? Я собираю для нее тарелку сэндвичей и завариваю чай, а потом поднимаюсь в ее комнату. Она уже лежит в постели, но глаза у нее открыты. Она смотрит в стену. – Патрик и Нетти еще здесь, но я закажу им такси. В доме более или менее прибрано, но завтра я вернусь и помогу тебе пропылесосить и помыть полы. Диана смотрит на меня, сквозь меня. – Я принесла тебе сэндвичи и чай на случай, если тебе захочется. Я жду, но она не отвечает, поэтому я поворачиваюсь и иду обратно по коридору. Уже переступая порог, я слышу слабые слова: – Спасибо, дорогая. 43 ДИАНА ПРОШЛОЕ… Именно Том настоял на том, чтобы Олли никогда не узнал, что он не настоящий его отец. Поначалу я с ним не соглашалась, но Том был непреклонен. – Сомневаюсь, что надо лгать ему, Том. Не следует лгать детям. – Люди всегда так говорят. Но почему это должно быть обязательным правилом? Давай попробуем проанализировать минусы и плюсы, а? Если не скажем Олли, то рискуем, что он когда-нибудь узнает и обвинит нас в том, что лишился возможности общаться со своим биологическим отцом, который вообще не хотел, чтобы он появился на свет. А каковы преимущества, если мы не скажем? Олли будет считать, что родился в семье, где двое родителей любят друг друга, а сам он желанный ребенок. Он будет считать, что у него есть настоящая сестра. Он будет так же адаптирован, как и другие детей из полных семей. Почему мы должны отказывать ему в этом, чтобы он не мог потом обвинить нас? В конце концов, зачем еще существуют родители, если не затем, чтобы винить их во всех своих бедах? Том был настолько непоколебим, что я согласилась. В его логике, возможно, были изъяны, но, если он готов хранить секрет до самой смерти ради блага моего сына, я не могла спорить. Я сочла, что как раз такое решение и принял бы истинный отец. Поэтому я позволила ему его принять. «Тома здесь нет». Я так долго пыталась не быть слабой, что забыла, как это прекрасно. Сколько я себя помню, я должна была быть сильной ради своей семьи. В том, чтобы быть сильной, есть свои преимущества. Это заставляет тебя считать, что ты способна взвалить на себя что угодно и выстоять. Именно поэтому я прожила свою жизнь так, как прожила: упорно работала, не предавалась лени или унынию, не принимала слабость в себе или других. Но силу переоценивают. А быть слабой – лениться и унывать – удивительно приятно. «Тома здесь нет». Лежа на диване внизу, я смотрю в незажженный камин. Уборщица приходит по вторникам и четвергам, а сегодня среда, и это облегчение. А еще можно отменить уборку. Я сама могу прибраться в доме. – Не будь смешной! – произносит у меня в голове голос Тома. А что тут смешного? Честно говоря, уборщицы всегда были для меня скорее помехой. День уборки для меня всегда означал сначала яростное снование по дому, чтобы убедиться, что меня не сочтут неряхой, а потом необходимость исчезнуть, потому что сидеть дома и бездельничать, пока какая-нибудь девушка (неизменно иностранка) трудится до седьмого пота, вытирая грязь с унитаза моего мужа, было слишком ужасно, просто невыносимо. Том не разделял моих страданий из-за уборщиц. Будь он дома, то валялся бы на диване с газетой и чашкой кофе в руке. Помню, однажды я наблюдала, как он поднял одну ногу, потом другую, пока девушка пылесосила под его ботинками. Он подмигнул ей, и она хихикнула. Только Тому такое сходило с рук. «Тома здесь нет». Я не одинока. Есть люди, которым я могу позвонить, и они составят мне компанию. Олли всегда готов приехать. Я знаю, что он в мгновение ока бросит свой офис и придет, радуясь возможности сделать что-то хорошее для своей старой мамы. Вероятно, именно по этой причине его бизнес идет ко дну, – у него сбита шкала приоритетов. Он должен сидеть на работе и зарабатывать на жизнь, чтобы содержать жену и детей. Нетти приедет, если я попрошу, – если только она не занимается чем-то связанным с рождением ребенка. В ее иерархии приоритетов я занимаю довольно высокое положение, но не самое высокое, как и следует. Кроме того, у меня такое чувство, что у нее свои проблемы. С тех пор как Патрика заметили в Дейлсфорде, до меня стали доходить кое-какие слухи. Кто-то видел его в Брайте, кто-то – в Олбери. Патрик, как оказалось, ведет бурную жизнь. Когда-то я бы прямо спросила его, что он может сказать в свое оправдание. Теперь я едва могу найти в себе силы встать с постели. Я могу позвонить Кэти, Лиз или Джен. Они все звонили и присылали СМС, предлагали принести еду или сводить меня куда-нибудь. Пару дней назад Лиз удалось уговорить меня пойти в «Бэтс» выпить пару бокалов, но я все еще не совсем пришла в себя. Нормальная жизнь мне просто не по плечу, я еще не готова к норме. Том мертв. Мне нет дела до чьей-то невестки или чьей-то ссоры с мужем или забавной истории про проблемы с недержанием мочи и собачьей площадкой. Все это меня не волнует. Потому что Тома здесь нет. Я скучаю по нему. Даже неделю назад, когда Том был едва жив, я все еще могла дотронуться до него. Он всегда был теплым, как любой человек. Тепло и было его сверхсилой. Люди хотели, чтобы он их направлял. Друзья хотели быть рядом с ним. Наши дети любили его больше всех. Я любила его больше всех. Матерям не полагается так говорить. Но это правда. Я родилась на свет, чтобы любить Тома Гудвина. В дверь звонят. Я стараюсь игнорировать звонок. Мой диван – как спасательный плот, внешний мир – кишащее акулами море. Схватив плед, я укрываюсь с головой, надеясь, что придет сон и поможет мне продержаться до вечера, а там я наконец смогу переодеться в пижаму и скользнуть в успокаивающую темноту ночи. Я смогу съесть тост, выпить чашку чая и включить телевизор, чтобы нарушить тишину, воцарившуюся в этом большом старом доме. Иногда по ночам я воображаю, что Том все еще здесь. Я делаю вид, что встала и готова еще раз помассировать ему икру, которую свела судорога, или дать еще глоток воды. Те мгновения, которые у нас были в предрассветные часы, теперь кажутся невообразимо роскошными, те украденные мгновения – он и я против всего мира. – Сейчас приду, любовь моя, – шепчу я в пустом доме. – Сейчас тебе станет лучше. В дверь снова звонят. – Лучше ты открой, Том, – шепчу я и закрываю глаза.