– А зачем мама их прятала? – Затем, что… может быть, она… все-таки… была злой? – предполагает он, вскидывая руки, будто защищаясь. – Нет! Подожди! Может быть, она прятала письма, потому что считала, что так будет лучше. Что если он один раз тебя бросил, то уйдет снова, а ты слишком хрупкая, чтобы выдержать такое опять. И раз уж он покинул тебя в час нужды, то ему нельзя доверять, и когда он написал, то… она приняла тайное, но вполне объяснимое решение скрыть все от тебя? Я киваю и мысленно поворачиваю эту теорию так и сяк, отыскивая ошибки или неточности, проверяя на прочность, как простукивают дыню в магазине. – Наверное, – сдаюсь я, – такой поступок совершают не со зла? Она видела, что со мной стало, когда он ушел в первый раз, как мне было плохо, и решила защитить меня от подобного в будущем. Может, так и было… – Вот только… – Майкл хмурится и прикусывает нижнюю губу. – Что – вот только? Мне не нравится твое «вот только». – Вот только слишком долго это от тебя скрывали, понимаешь? Почему бы не рассказать тебе обо всем, когда ты поправилась и окрепла достаточно, чтобы жить дальше? Ты пережила смерть отца. Нашла работу. До того, как твою маму разбил первый инсульт, было достаточно времени, чтобы все тебе выложить. Возможно, я просто не понимаю, но почему не отдать тебе коробку с письмами, чтобы ты сама решила, как к этому относиться? Предположить можно все что угодно. Например, она собиралась тебе рассказать, но не успела. Никто не знает, когда случится инсульт, такое не планируют, то есть болезнь застала ее врасплох, а потом она уже не могла с тобой толком общаться. И все же… Не знаю. Никак не могу понять, почему она тебе не рассказала. Честное слово, не могу. Понимаю, мы не рылись в коробке, но писем и открыток там много, очень много – и возникает вопрос: сколько лет он тебе писал? Я отвечаю Майклу раздосадованным взглядом, хоть и понимаю – это несправедливо. Ведь я сама попросила его найти логическое объяснение. Даже после всех инсультов мама вполне могла общаться, пусть и не слишком красноречиво, но могла, тем более со мной. Конечно, она говорила о самом насущном – об одежде и туалете, о телепрограмме на неделю, просила болеутоляющие лекарства, – но я всегда ее понимала. Возможно, ей было слишком трудно выразить свои мысли и чувства о чем-то более сложном или, когда мозг пострадал от кровоизлияния, она просто забыла о письмах? Как ни жаль, но правды не узнать. – Плоховато справляешься с задачей, Майкл. Твоя речь на тему «Докажи, что моя мать не ходячее зло» – полный провал. – Знаю, знаю… может быть, не стоит обсуждать это да и думать тоже не надо… особенно сегодня. Пойти лучше в паб и спеть что-нибудь под караоке? – Сегодня нет караоке. – Разве нас этим остановишь? – Я… нет. Я не могу так просто все бросить. Мне кажется, нет, я знаю, что все ее действия были продиктованы благими намерениями. С ее точки зрения. Она меня любила. Моя мама. Даже если этот поступок кажется неправильным, даже если он и был неправильным, она сделала это только из любви, как бы странно она ни представляла себе любовь. А значит, она не злая, и что бы ни случилось, когда я буду читать эти письма, я постараюсь, хотя бы постараюсь, об этом помнить. – Ты права, – отвечает он. – Она тебя любила – сомнений нет. Однако в нашей семье любят странным образом, тебе не кажется? У меня сложилось ощущение, что твои родители не желали видеть Джо. А ты лишь доказала их правоту, вляпавшись в историю, не окончив школу. И тогда они… ну, в худшем случае либо соврали тебе, когда сказали, что он уехал, либо не пустили его к тебе, когда он попытался начать все сначала. Возможно, они желали добра, но результат получился сама видишь какой – ты сидишь тут, разгребая этот чертов замес, а он, наверное… не знаю. Да и кто знает? – Ни один из этих вариантов хорошим не назовешь, – вздыхаю я и касаюсь коробки кончиком пальца, мысленно проникая внутрь, в воображаемую вселенную, где есть Джо. И где мы вместе. – Не особо. А еще мне интересно, как они это провернули – твоя мать подкупила почтальона? – Откуда мне знать? Может, она убила почтальона и съела его с фасолью под бокал кьянти. Такое ощущение, что я провалилась в кроличью нору и меня уже ничем не удивишь. Это случилось так давно, и я в те дни не слишком «дружила с головой», если можно так выразиться, да и… Я помню, как меня в конце концов привезли домой – меня не раз переводили из больницы в больницу, все сплошь чистенькие, но такие тоскливые заведения – так вот, я тогда подумала, что дома ничего не изменилось. Почти ничего. Я сидела вот здесь, за этим столом, а мама сновала по кухне, заваривала чай, пока папа понес мою сумку наверх, в спальню, а медсестра, которая меня привезла, говорила что-то о погоде и записывала номера телефонов на случай, если я опять сорвусь. Меня привозили домой и раньше, но ненадолго, а тот раз я помню, помню, как подумала, что две вещи явно изменились. – Какие? – нетерпеливо спрашивает Майкл. – Не молчи, неизвестность сводит меня с ума. – Во-первых, пропал маленький домик в саду, сарай для инструментов. На том месте пробивалась трава, но все равно темный прямоугольник бросался в глаза. Мама сказала, что произошел «несчастный случай», но волноваться не о чем. И еще: поставили новый почтовый ящик, как в американских фильмах. Такой, у дороги, чтобы почтальон оставлял в нем письма и газеты и не… – …и не подходил к дому? – заканчивает за меня Майкл, глядя в сад, на тот участок, где трава по-прежнему плохо росла, так и не оправившись после того, что бы с ней тогда ни случилось. – Да. Все так. Я на такие мелочи внимания не обращала. Пыталась сохранить рассудок. А потом, когда все-таки спросила о почтовом ящике, мама ответила, что почтальон приходит очень рано и они не хотели меня будить, ведь мне нужно было выздоравливать. Понимаешь, это было неважно. Меня заботили куда более серьезные вещи, чем рассуждения о том, как родители решили получать журналы и счета за коммунальные услуги. Зато теперь… наверное, теперь все ясно. Вот уже несколько лет, как я сама забираю почту из ящика у дороги. Это началось еще до того, как мама заболела, а уж после ее инсультов – больше было некому. И ни разу я не получала ничего необычного. Писем и открыток не было. Они перестали приходить. И я не знаю почему. Майкл внимательно смотрит на коробку, бросая на меня косые взгляды, как будто ждет, когда я выговорюсь. Он знает, что решение принимать мне, и только мне. Я молчу и не шевелюсь, лишь старательно дышу, как какой-нибудь персонаж из психоделического научно-фантастического фильма семидесятых годов, перед которым открываются параллельные миры. В конце концов Майкл не выдерживает. – Можно все выяснить, – торопливо произносит он, глотая окончания слов. – Можно открыть коробку, все вынуть, рассортировать по датам отправления и посмотреть, что получится. Или – и я говорю серьезно – я могу взять коробку, привязать к ней что-нибудь тяжелое, вроде тетиной металлической коробки для чая в форме совы, и сбросить в канал. И забыть навсегда. Майкл еще не договорил, а я уже отчасти согласна с его вторым предложением. В глубине души мне даже хочется сказать «Да». Стереть все, что было, забыть и не вспоминать. Не думать о вопросах, секретах и сомнениях. Ведь я обычная женщина, живу скучно, тихо, дни похожи один на другой. Я не героиня фэнтези, готовая отправиться навстречу приключениям. И план Б – концы в воду, в буквальном и в переносном смысле, – наверняка одобрила бы вся наша семья. Мама, папа, тетя Розмари и дядя Саймон настойчиво порекомендовали бы мне так поступить. Кухня будто бы наполняется их голосами: «Незачем ворошить прошлое», «Не буди лихо, пока спит тихо», «Не сыпь соль на рану»… банальности, которые говорят лишь об одном: молчи, избегай опасности. Приличия прежде всего. И Майклу, и мне не удалось избежать издержек такого воспитания. Ему пришло в голову предложить мне такой план, а я серьезно размышляю, не принять ли его предложение, и ни он, ни я не высыпали письма и открытки на стол и не набросились на них, копаясь в переживаниях. – Знаешь, раньше я была гораздо храбрее, – говорю я, обращаясь к Майклу, к себе и даже к коробке. – Отважнее. Я была совсем другой. Майкл склоняется ко мне и накрывает мою руку ладонью. Я и не предполагала, что мои пальцы так дрожат, пока не ощутила тепло его руки. – Джесс, ты по-прежнему храбрая, – мягко произносит он. – Отважная. Ты вернулась из настоящего ада. Потеряла ребенка. Возлюбленного. Похоронила отца. А теперь и мать, после долгих лет заботы о ней. Ты очень храбрая. Майкл на удивление похож на Джо. Не внешне, а тем, как вовремя он находит нужные слова. Как он умеет разглядеть во мне то, чего я в себе не вижу. И я улыбаюсь ему. Джо был моим кумиром. Он всегда меня защищал, с самого первого дня, с первой встречи. Когда меня сбивали с ног, он протягивал руку помощи. Он никогда не смеялся над моими слабостями и низкой самооценкой. Когда мы сняли квартиру, я была беременна и пугалась собственной тени. Боялась ходить в забегаловку на нашей улице, где готовили кебаб. Одна мысль об этом приводила меня в ужас. Стоять там в очереди к прилавку было все равно что готовиться к битве, игравшие на улице дети казались засадными отрядами. Однако Джо не смеялся надо мной, он говорил, что гордится мной, потому что я все равно делала то, чего боялась. – Ты вышла на охоту и добыла нам кебаб, Джесс, – говорил он. – Ты смелая и отважная, когда без этого нельзя, – и никому не позволяй убедить себя в обратном. Джо всегда казался стойким и практичным, он знал, как выжить на улицах большого города, в его облике и манере держаться было нечто такое, что не позволяло людям прицепиться к нему. Я так и не смогла подобрать точного определения его манере, он как будто говорил всем своим видом: «Не лезь, не то пожалеешь». Со мной он был добрым, как и со всеми, кто имел для него значение, но слабаком не был никогда. Однажды я сказала, что очень завидую этой его уверенности в себе и в своих силах. Он грустно улыбнулся и ответил, что лучше бы ему не учиться этому в юности и что я не так все поняла. Настоящая храбрость – это не бесстрашие, не отсутствие страха, а решимость не позволить страху управлять твоей жизнью. Как я поступала, когда шла покупать кебаб. – Это, – громко говорю я Майклу, указывая на коробку, – очень похоже на кебабную забегаловку. – Понятно, – с сомнением в голосе отвечает он. – Коробка похожа на кебабную забегаловку. А что делают с кебабными? – Я до чертиков боялась кебабной. Боялась прохожих, мимо которых нужно было пройти, чтобы попасть туда, боялась работников этой забегаловки, боялась всякого, кто стоял в очереди за кебабом навынос, даже детей. Нет, правда, даже малыши смотрели на меня как на хромую газель, отбившуюся от стада. Но каждую пятницу я ходила в ту кебабную, несколько лет подряд. С тех пор, когда мы только переехали в ту квартиру и я была беременна, и до того, как… больше там не жила. В конце концов все работники кебабной выучили, как меня зовут, а я узнала их имена, и они помнили, что мне салат без лука, а Джо любит кебаб с острым соусом чили. Юсуф смешил Грейси, размахивая над головой сосисками, как будто это кроличьи уши… а после несчастного случая, когда я жила во тьме и в памяти о том времени почти ничего не осталось, я все же помню, как Юсуф приходил к нам по пятницам и бесплатно приносил кебаб… Майкл, как я могла об этом забыть? Я даже не съездила к нему, не поблагодарила, а он был так добр. От этого воспоминания накатывает волна грусти – доброе дело, которое так и осталось без признания, – и я точно знаю: содержимое коробки, которую мы нашли на чердаке, наверняка пробудит к жизни еще много болезненных и печальных воспоминаний, которые будут гораздо серьезнее, чем несказанное «спасибо» за бесплатную питу с курицей. – Ничего, – мягко произносит Майкл, – еще не поздно. Ты можешь его поблагодарить. Я отвезу тебя туда, когда захочешь. Стараясь связать мир Майкла с моим миром, я ошеломленно смотрю ему в глаза. – А вдруг он вышел на пенсию? Или переехал? Или умер? Может быть, его там нет, и я никогда не узнаю, что с ним случилось, и никогда не смогу ему рассказать, как много он значит для меня… – Мы все еще говорим о владельце кебабной забегаловки или перешли к чему-то большему? Я киваю и опускаю голову, так что пряди волос закрывают лицо. Мне так грустно, что хочется плакать, и по глупой привычке я пытаюсь утаить слезы от Майкла. – Да, наверное, мы перешли к чему-то большему, – соглашаюсь я из-под моей естественной вуали. – Даже не знаю, в чем на самом деле мораль истории с кебабной забегаловкой. – Мораль такова, моя прелесть: даже когда тебе было страшно, ты шла вперед и делала то, что нужно. И в итоге нашла нового друга и привнесла нечто новое в свою жизнь. История о кебабной призывает быть храброй, но и предупреждает, что у храбрости могут быть последствия, от которых, возможно, захочется плакать. Я вижу сквозь стены, и для меня не секрет, что творится за этой блондинистой челкой, мадам. В ответ на его шутку я смеюсь, точнее, это полусмех-полувсхлип, не могу удержаться и откидываю волосы с лица. Несколько прядей липнут к влажной коже, как спрей-серпантин. Наверное, у меня лицо в красных пятнах, тушь потекла, а глаза красные и воспаленные. Выгляжу не лучшим образом. Решительно встретив взгляд Майкла, я будто бы утверждаю, что вот она я, здесь, во всей уродливой красе. – Вот это да, – говорит он, отвечая мне притворно-восхищенным взглядом, – ты никогда не была прекраснее! Так и гомосексуалиста в натурала превратишь! Шансы вызвать мою улыбку – примерно семь миллионов к одному, но у Майкла получается, и я ни с того ни с сего наклоняюсь к нему и целую в щеку. Только железная воля не дает ему в ужасе отпрянуть – это я чувствую. – Майкл, – говорю я, – ты будешь подарком для кого угодно, будто то мужчина, женщина или животное. Спасибо тебе – за все. За то, что заботишься обо мне. Что слушаешь. Но теперь, наверное, тебе пора. На его лице, будто кадры кинохроники, мелькают сомнения – значит, нужно их развеять. Ведь я – Победительница кебабной забегаловки, сильная и отважная. – Со мной все в порядке, Майкл, ну или насколько вообще можно быть «в порядке» после похорон родной матери и на пороге принятия судьбоносного решения. Однако уверяю тебя, мне не грозит нервный срыв. Мне просто надо побыть одной. Подумать о том, что делать дальше, отдохнуть и хотя бы взглянуть на то, что лежит в этой коробке. Не тревожься обо мне, ладно? – И все же я о тебе беспокоюсь, – говорит он, вставая и залпом допивая остатки джина. – Я-то думал, что буду утешать горюющую после похорон Джесс. А мне показали совершенно другую Джесс, несколько ее ипостасей, если уж начистоту. За последний час я узнал о тебе больше, чем за всю жизнь, и эти новости меня не очень-то обрадовали. Вот я и тревожусь, как же иначе? Конечно, все так. И это вполне разумное объяснение – мегатонная ядерная бомба тайной семейной истории буквально свалилась Майклу на голову. И я еще пытаюсь не судить слишком строго маму за ее скрытность, хотя сама столько лет скрывала кучу секретов от Майкла. Думала, что так правильно, что так я его защищаю, держу вдали от бессмысленных тайн, которые могут причинить ему лишь боль, – но именно так, возможно, рассуждала и мама. – Ясно. Спасибо, что беспокоишься обо мне. Но со мной все хорошо, и мне просто нужно передохнуть в одиночестве. Он с отвращением морщит нос, но понимает, что спорить бесполезно. – Хочешь побыть одна – понимаю, – говорит он в манере Греты Гарбо, – и покоряюсь. Однако я солгу, если не скажу, что сгораю от любопытства… я тоже хочу узнать, что в этой коробке, на какие вопросы даны ответы и какие ответы вызывают вопросы, и все остальное. Ты мне расскажешь, правда? Не спрячешь все куда подальше, не притворишься, что ничего не случилось? – Не спрячу и не притворюсь, хотя прекрасно понимаю, откуда у тебя такие подозрения. А теперь вот что – вызову-ка я такси. Мы же не позволим тебе сесть за руль «Фиата 500» в легком подпитии? Пока я звоню по телефону, Майкл моет чашки и бокалы, а потом с задумчивым видом прислоняется к столешнице рядом с раковиной. – Как бы то ни было, – объявляет он, – Джо просто чертовски потрясающий. Глава 10