Как только Майкл уходит, воцаряется напряженная тишина, будто дом на меня сердится. Оглядывает холодно, с безмолвным неодобрением. Даже давно знакомые настенные часы тикают равнодушно и глухо, будто спрятавшись под грудой подушек и одеял. Я заставляю себя поджарить ломтик хлеба, достаю бисквитное печенье и наливаю еще чашку чая. Есть совсем не хочется. Я не ощущаю потребности в пище и никакого удовольствия от еды не испытываю, однако подсознательно понимаю, что если хочу самостоятельно соображать, действовать и не попасть под влияние обстоятельств, тело нужно кормить, обеспечивать необходимым питанием. Так надо. Перекусив, убираю тарелки и прохожу по комнатам первого этажа, высматривая, не надо ли где что помыть или почистить. Нет, не надо. Почти все стоило бы выбросить, и, бродя из комнаты в комнату и оглядывая массивную мебель, давно вышедшие из моды украшения и чистые, но истоптанные ковры, отрешенно отмечаю, что придется заказать мусорный контейнер. Моего в этом доме, в сущности, ничего нет. То есть, строго говоря, конечно, есть, мне еще предстоит встретиться на этой неделе с юристом, но дом со всем содержимым перейдет мне. Будут и выплаты по страхованию жизни, и сбережения, оставшиеся даже после оплаты маминого лечения, а за ипотеку родители давно рассчитались. Теперь дом стоит кучу денег, которая тоже достанется мне, если я решу его продать. Поглаживая твердый выпуклый рисунок на обоях, я не представляю, что должна чувствовать. Может быть, отказаться от этого дома, дать ему шанс на новую жизнь с новой семьей, которая будет любить его больше, чем я? Или остаться здесь и сделать его по-настоящему моим, заново покрасив стены, перестелив полы и обновив безделушки? В моих силах воссоздать даже невероятно идеальные комнаты, как в выставочных залах «ИКЕА». Однако сейчас это не важно, такие решения не принимаются в одну минуту. В любом случае о финансовой стороне дела можно не беспокоиться – тут мне повезло. И все же, молча бродя из комнаты в комнату, я признаю, что с удовольствием поменяла бы финансовые приобретения на некоторую определенность и цель в жизни. Пока мама болела, у меня не было свободной минуты. Я присматривала за ней по вечерам и в выходные, а когда уходила на работу, мое место занимали сиделки. В школе я всегда была чем-то занята. И дома тоже. Теперь нет мамы, которой я нужна, и, если разумно распорядиться наследством, вовсе незачем работать с утра до вечера. Я свободна и все же в западне. Ловушка, впрочем, воображаемая. Возможно, мне нужно отгрызть себе призрачную лапу, чтобы освободиться? Знаю, я достаточно тянула время, задергивая шторы и включая неизвестно зачем свет в пустых комнатах. И я возвращаюсь на кухню. День клонится к вечеру, солнечный свет меркнет, переходя в загадочный полумрак, такой привычный в это время года. Птицы обмениваются вечерними сплетнями, жизнь на улице идет своим чередом. Не изменяя привычке, я включаю на кухне свет и задергиваю шторы, создаю уютный мир, маленький и укромный. Сажусь за стол, придвигаю поближе коробку и снимаю крышку. Помедлив, делаю глубокий вдох и начинаю выкладывать содержимое на стол. Бумаги и открытки немного пыльные и шершавые на ощупь, однако картонная коробка и папиросная бумага сделали свое дело – и у меня в руках ничего не рассыпается. Мама могла бы все это выбросить, однако аккуратно упаковала и сложила на хранение, будто каким-то чудом знала, что однажды этим свидетельствам прошлого придет время вернуться к жизни. И я ей благодарна. По крайней мере, думаю, что благодарна. Она распечатала конверты с открытками, а письма остались нетронутыми, и снова мне не найти ответа: почему на одни мама взглянула, а на другие – нет, какому непонятному правилу она следовала, поступая так, а не иначе? Моя мама – загадочная личность. Когда все аккуратно разложено на столе, мне хочется лишь одного – гладить строчки, написанные рукой Джо, целовать их и прижимать к себе, как будто так я поцелую и обниму его. Будто бы нежные поглаживания выцветших чернил откроют волшебную дверь, и меня перенесет к Джо, где бы он ни был, кем бы он ни стал. Быть может, он женат и растит восьмерых детей, или живет в тибетском монастыре, или руководит группой бразильских уличных танцоров, или жарит бургеры в «Макдоналдсе». Неважно – я просто хочу его снова увидеть. Пока это просто желание, но я понимаю, что оно быстро перерастет в необходимость, и это пугает. Сортируя содержимое коробки, я немного успокаиваюсь. На самом деле я довольно скучная личность, по крайней мере, так кажется со стороны. Люблю составлять списки и следовать логике, раскладывать все по алфавиту, заносить в каталог и хранить важные документы как положено. Так я чувствую, что контролирую ситуацию, а мне это очень нужно, потому что где-то в темной глубине моей души неизвестные силы тайком планируют побег из порядка в хаос. Сначала я раскладываю бумаги в маленькие стопки – письма, поздравительные открытки, почтовые открытки. Потом мне приходит в голову, что так, наверное, неправильно и лучше бы разложить все по датам. Я не представляю, как долго он писал и о чем, но знаю, что длилось это не один год – достаточно взглянуть на поздравительную открытку с цифрой пять. К открыткам я прикасаюсь особенно осторожно, что вполне разумно. В конце концов, поздравительные открытки, адресованные моей умершей дочери от моего потерянного возлюбленного, – опасные бомбы, которые могут взорвать мои и без того расстроенные нервы. Я притворяюсь, что передо мной бумаги, нужные для работы в школе, с первоклашками, и я должна все разложить и пометить разноцветными стикерами, хоть и без самих стикеров. Липкие листочки всех цветов радуги у меня есть, но я знаю, что желание уйти от стола и отыскать их – не более чем отговорка, попытка отложить важное дело. Спустя некоторое время, используя все имеющиеся в коробке письма и открытки, я выстраиваю приблизительный временной график событий. Письма начали приходить в июне 2003 года, когда меня забрали в больницу. И продолжали приходить почти до конца 2009, потом наступает перерыв, и в 2013 году появляется только один конверт. Я отказываюсь даже вообразить возможные причины такого поворота и сосредоточиваюсь на том, что у меня в руках. Поздравления на дни рождения в дополнительных пояснениях не нуждаются, я и так в состоянии сообразить, когда их отправили – в октябре каждого года, начиная с 2003-го, когда ей исполнилось бы четыре, и до 2009-го, когда она могла бы отметить десятый день рождения. Все открытки очень красивые, блестящие, это поздравления с праздниками, до которых моя милая девочка не дожила. На несколько секунд меня уносит вихрь воображения – я представляю себе Грейс десятилетней, целый десяток лет, осененный ее ангельскими крыльями. Наверное, локоны у нее так и остались бы светлыми, а улыбка была бы первоклассной, характер – бесстрашным и открытым. Она ходила бы в начальную школу, в ту самую, быть может, где сейчас работаю я, у нее было бы много друзей и отличные оценки по литературе. Добрая, но и любящая покомандовать девочка наверняка уговорила бы меня завести собаку, может черного лабрадора, который так понравился ей когда-то в парке. Она была бы замечательной крошкой, от которой исходит свет, впрочем, как всегда. Я позволяю себе унестись на крыльях воображения на несколько минут, всего лишь на несколько минут, понимая, что расплачусь за мысленную встречу с выросшей Грейс сполна – но позже. Конечно, я и раньше представляла себе возможное будущее. Не нужно держать в руках поздравительную открытку, чтобы увидеть вероятную жизнь с дочерью, останься она жива, – эти мысли всегда со мной, где-то рядом, так называемые «потери будущего», если говорить языком психиатров. Знаю, мне не суждено увидеть, как она растет и меняется, как хорошеет; никогда не увидеть ее влюбленной, или с разбитым сердцем, или родившей детей. Знать – просто, а принять – гораздо труднее, и иногда я не могу отказать себе в мимолетной иллюзии, в полете воображения, которое покажет, как все могло бы быть. Пока я смотрю на картинки возможного будущего, мне хорошо, тепло и сердце наполняется радостью. Счастливое будущее видится так живо – протяни руку, и коснешься дочери, сожмешь пальцами ее ладошку, скажешь ей, что все будет хорошо. Все будто бы происходит наяву. В конце концов видение тает – это случается, когда у меня не остается сил жить в этой фантазии и сохранять рассудок – вот тогда я плачу по счетам, срываясь в реальный мир и падая так глубоко, что вытаскивать себя из тьмы на свет приходится очень и очень долго. Я расставляю поздравительные открытки в ряд, одну за другой, и, восхищаясь их яркостью и разноцветными картинками, представлю себе Грейс, вижу, как она радовалась бы, получив каждую из них. Внутри они подписаны одинаково: «Нашему прелестному ангелу Грейси. Мы втроем против всего мира. Я люблю вас обеих. Сейчас и всегда, папочка Джо-Джо». И три крестика-поцелуя. Хоть я и знаю, что на каждой открытке меня ждут те же слова, я открываю их по очереди, касаюсь пальцем написанных шариковой ручкой строк и читаю их все, каждое слово вслух, пока не выучиваю наизусть. Возможно, к десятому дню рождения ей разонравилось бы имя Грейси. И может быть, «папочка Джо-Джо» превратился бы просто в «папу». А она не осталась бы таким уж ангелочком. Однако теперь она застыла во времени, невероятно идеальная и навечно любимая. Некоторые открытки остались в конвертах, и я кладу их обратно, сохраняя все как было. Каждая капля информации, каждое свидетельство переписки для меня – священные реликвии. Кроме поздравительных открыток, передо мной пачка толстых писем, несколько почтовых открыток и конвертов, в которых вместе с открыткой обнаруживаются какие-то маленькие выпуклые штучки, скорее всего жевательные резинки, если судить по датам на конвертах. Сейчас любая деталь имеет для меня особую ценность – если Джо отправил письмо или открытку из Лондона или из Дублина, это подсказывает мне, где он был в то время. Не стану даже предполагать, что письма и открытки отправлены из разных мест с единственной целью – меня запутать, потому что в этом нет никакого смысла, да и штемпели на конвертах все еще видны. Почтовые открытки я прочитываю быстро, на каждой из них не более одной или двух коротких фраз. На некоторых знакомым почерком Джо с петлями и завитками написано: «Жаль, что тебя нет рядом» – и три знакомых крестика-поцелуя. На других: «С днем рождения, Джесс» и те же три крестика. На одной открытке слов больше, но они складываются в слишком грустную фразу, думать о которой не хочется, и я возвращаюсь к сортировке бумаг. Разложив на столе почтовые открытки, я недолго рассматриваю идиллические картинки на каждой из них – дублинский парк Сант-Стивенс-Грин, сельские виды Ирландии, песчаные дюны Корнуолла, лондонский Тауэр. Джо был в этих местах с конца 2004 года, когда была отправлена первая открытка, и до 2008 года, когда он отправил последнюю. Нераспечатанные конверты пугают меня гораздо больше. Некоторые увесистые, буквально набиты исписанными листами бумаги. Быть может, потому мама их и не распечатала, ей тоже было страшно узнать то, что в них скрыто, ощутить боль, причиной которой отчасти явилась и она. Эти письма вполне могут полностью изменить мой взгляд на жизнь и уж точно изменят то, как я вижу прошлое. Джо – живой человек, не супергерой, хоть и казался мне тогда всесильным, и читать его письма будет трудно. Не обойдется без боли, сожалений и даже гнева – ведь он наверняка считал, что я все эти годы делала вид, что его не существует. По этой самой причине я и не распечатываю писем. Я не готова к тому, что они принесут. Судя по адресам на конвертах, некоторые были отправлены в больницу, теперь закрытую, куда меня отвезли в самом начале. Оттуда письма передали маме. Это совершенно ясно. Возможно, она договорилась обо всем с персоналом. Или я сама не захотела их прочитать и вернула врачам. Мне вряд ли удастся вспомнить до мельчайших подробностей то, что происходило тогда со мной. Другие письма были адресованы мне, и на них указан адрес этого дома. Доставили их, вероятно, когда меня еще здесь не было, или потом, когда у дороги установили странный почтовый ящик, и позже спрятали на чердаке. Некоторые явно побывали в руках почтальонов, другие будто бы попали в дом с посыльным – на них нет адреса, лишь выведено мое имя. Я изучаю старые марки и почтовые штемпели на конвертах и открытках и даже вынимаю из кухонного ящика старую лупу, которую туда положил еще папа, приговаривая, что «когда-нибудь она пригодится». Вот и пригодилась. Мне удается разобрать пункты отправления и даты на большинстве конвертов. Некоторые штемпели смазаны, на них ничего не прочесть, но, судя по всему, большинство писем отправлено из окрестностей Манчестера, а другие – из более далеких мест. Даты и географические названия на конвертах, открытках и поздравлениях – самые разные, из них, как из кусочков мозаики, я выкладываю путь, который может привести меня обратно к нему, или хотя бы покажет мне вехи жизни, по которой Джо шел без меня. Откинувшись на спинку стула, я рассматриваю аккуратные стопки. Как старомодно они выглядят с точки зрения нынешнего поколения – Майкл и его ровесники перешли на цифровое общение, мои же одноклассники еще помнят, как отправлять открытки из отпуска по почте, а не выкладывать фото с пляжа в Интернете. Я помню, как стояла в очередях на почту, а передо мной пожилые дамы получали пенсии и как доставала из почтового ящика ежемесячные отчеты о состоянии банковского счета на самой обычной бумаге. На самом деле у меня, кажется, до сих пор завалялись в сумочке почтовые марки, привычка, унаследованная от мамы – она всегда говорила, что марки должны быть под рукой «на всякий случай». Есть что-то невыразимо приятное в том, чтобы разложить письма и бумаги, коснуться их, сжать в руках и вообразить, как их касался Джо, как держал их в руках. Так мы будто бы касаемся друг друга. С текстовым сообщением или с письмом, полученным по электронной почте, такое не пройдет. Совершенно другое ощущение – у меня, во всяком случае. Эти письма настоящие, без привкуса виртуальности. За годы, проведенные рядом с мамой, выпадало немало скучных вечеров, когда мне приходила в голову мысль: а не выяснить ли, что случилось с Джо? Я даже пробовала погуглить его и всякий раз со смешанными чувствами смотрела на результат – интернет напоминал мне, что «Джо Райан» – имя весьма распространенное. Интернет может увлечь в неожиданную одиссею: например, отыскивая имя певицы, чей голос звучит по радио, вдруг обнаруживаешь, что прицениваешься к домам или квартирам в городке, из которого таинственная певица родом, или вдруг получаешь рекламные объявления о распродаже дешевых копий платья, в котором эта дива появилась на церемонии вручения «Грэмми». Мне не хотелось отправляться в такую интернет-одиссею в поисках Джо. Конечно, можно сузить круг поисков и найти того самого Джо Райана, однако меня всякий раз что-то останавливало. Здравый смысл. Трусость. Сочетание того и другого. Я закрывала окно поиска и приказывала себе прекратить всякие глупости, потому что прошлое давно быльем поросло, и к чему выяснять, что стало с Джо – он ушел, когда я была в больнице, куда попала из-за нервного срыва после смерти нашей дочери. Нет, я не испытывала к нему ненависти, я понимала, что он тоже был убит горем и подавлен, но и помнила, как тогда он причинил мне боль, сильную боль, совсем не нужную. А теперь все изменилось. Оказалось, что тогда все было не так. Никакой боли он мне не причинял, или она пришла не от него. Может, и не стоило проводить в одиночестве все эти годы. И сожаление, с которым я всегда вспоминала о том, как оборвалась по его вине наша любовь, тоже было лишним. Заперев входную дверь, я еще раз обхожу дом. До сих пор непривычно оказаться в этих стенах одной, хоть мама и умерла больше недели назад. Мне все кажется, что пора бы сделать что-то привычное и важное – выложить одежду из комода, или сложить грязное белье в стиральную машину, или наполнить мамину коробочку с лекарствами на завтра. Кажется, что я должна поговорить с мамой, успокоить, помочь ей перебраться из гостиной в постель, стараясь не уронить ее достоинства, пока мы бредем по коридору и она цепляется за мою шею дрожащими руками с вечно холодными пальцами. Но теперь я одна. Отправляю короткое сообщение Майклу, чтобы подтвердить – со мной все в порядке. Перекладываю письма и открытки в коробку, но на этот раз в том порядке, в каком они были отправлены. Наливаю стакан воды и прихватываю заодно и остатки джина. С телефоном, напитками и коробкой с письмами я поднимаюсь по лестнице в спальню. В этой комнате я спала с раннего детства – здесь высокие потолки и широкие окна. Сколько воспоминаний хранят эти стены! Я играла здесь совсем маленькой, устраивала кукольные чаепития. Смеялась со школьными подругами, слушая, как Сир Микс-э-Лот распевает о больших задницах, и вздыхая по Эдварду Руки-ножницы. Здесь я мечтала о Джо с нашей первой встречи, лежа на кровати, воображала, как он целует меня, обнимает, как занимается со мной любовью – воображала так, как способна девочка, которая никогда ничем подобным не занималась. В надежде, что и он, возможно, испытывает к ней такие же чувства. И вот я снова здесь. По-прежнему мечтаю. Воображаю. Надеюсь. Я ложусь в постель, и гладкие хлопковые простыни приятно холодят разгоряченную кожу. Распечатав первое письмо, я погружаюсь в чтение. Глава 11 26 июня 2003 Привет, Бэмби! Пишу, потому что к тебе не пускают, милая, и я не знаю, что еще сделать. Я пытался, и не раз, но через охрану у дверей заведения, в которое тебя увезли, мне не прорваться. Я не считаюсь твоим родственником, а твоя мама не отвечает на звонки. Никто меня не слушает. Я даже не знаю, получишь ли ты это письмо, но хотя бы попробую. Очень по тебе скучаю, и мне очень жаль, что все так сложилось. В тебе по-прежнему вся моя жизнь, ты же знаешь, правда, Джесс? Мне так стыдно, что я тебе не помог, не заметил, как далеко все зашло. Наверное, был поглощен собственной болью и не понял, насколько тебе хуже. Я видел, что тебе грустно, ты похудела, боишься разговаривать с людьми и выходить из квартиры, но не понимал, насколько все серьезно. Когда ты просыпалась посреди ночи от кошмаров, я думал, что это ничего, пройдет. К нам несколько раз заходила женщина из полиции, я с ней поговорил, и она сказала, что встречала такие случаи, как наш, и что со временем тебе станет легче. Я как будто придумываю себе оправдания. Ничего подобного. Я должен был за тобой присматривать, заботиться о тебе. Это была моя самая важная обязанность, и я тебя подвел. Нет у меня оправданий, я просто устал, расклеился и злился на все на свете, стараясь не показывать тебе этого, чтобы не сделать хуже. Твердил себе, что все наладится, а полгода пролетели, как один день, полгода без Грейс, и лучше не стало. Тот день, когда нам пришлось вызвать «Скорую», стал одним из худших дней в моей жизни. Я позвонил твоей маме, потому что не знал, что делать, и она вызвала врачей и машину, тех самых, которые решили, что тебя надо увезти. Они были правы, Джесс, и надеюсь, что ты меня простишь. Ты плакала и цеплялась за меня, а потом ухватилась скрюченными пальцами за дверной косяк, брыкалась и кричала, умоляя меня о помощи. Говорила, что поправишься, будешь себя хорошо вести, если только я позволю тебе остаться дома. Со мной и Грейси. Я хотел бы тебя оставить, правда хотел, но твоя мама была права. Не хочу ее ни в чем винить, потому что она сделала все как надо. Возможно, ты случайно включила одновременно все газовые конфорки, я знаю, у всех бывают нелады с памятью. И когда ты сказала, что хочешь остаться с Грейси, то наверняка имела в виду, что хочешь жить там, где мы жили вместе с ней.