– Почему бы вам не отдохнуть? – говорит один из них. Почему бы и нет… Можно ничего не предпринимать. Можно тупо сидеть в убогом затхлом номере без солнечного света, свежего воздуха и достаточного пространства для передвижения… А у меня сердце разрывается и душа ноет, пока я пытаюсь осмыслить все произошедшее. Я прикасаюсь к телевизионному пульту, к гладильной доске в узеньком стенном шкафу, к куску мыла рядом с раковиной. И каждый раз перед глазами возникают образы людей, проживавших в этом номере до меня, горничных и плачущих детей, любовников на одну ночь. Мой дар возвращается ко мне в виде вспышек, мелькающих в ритме стаккато картин, видеть которые мне совершенно не хочется. Мой дар так долго «спал», что всплывающие в памяти воспоминания – которые и не мои вовсе, а чужие – мое сознание воспринимает как нежелательное и пугающее вторжение. Мы только что сбежали из Пасторали, и мой разум пока не полностью восстановился. Он еще замутнен, еще не избавился от диссоциативного расстройства – взаимодействия между памятью, идентичностью, восприятием и эмоциями до конца не отлажены. Я все еще не уверен, кем являюсь в действительности. Сон нейдет. Я лежу один, в кровати, пахнущей тем, чему название я позабыл: каким-то ненатуральным отбеливающим веществом. Вперив взгляд в низкий потолок, я думаю о Калле. О чужих людях, обступивших ее, об иглах, исколовших ее тело, и волнительно пощелкивающих приборах. А утром в холле меня не поджидает ни один полицейский. Хотя они пообещали, что первым делом заедут за мной и отвезут в больницу. Стоя за креслами, обитыми материей с шахматным узором, я разглядываю бассейн. Еще довольно рано, и из всех шезлонгов возле него занят лишь один: какая-то женщина читает книгу под сенью большого зонтика, и трепещущий синий прямоугольник перед ней подмигивает ясному небу. В холле, в нескольких футах от меня, все так же работает телевизор. В ушах звенит навязчивая реклама – сначала чистящего средства для ванной, потом гигиенических прокладок для женщин, а затем хранилища с бесплатным пользованием в первый месяц. Чистота и правильная организация пространства. Чистота и избавление от ненужных вещей. Эти лозунги, как назойливые насекомые, раздражают барабанные перепонки. И я в попытке защититься от них уже шагаю к раздвижным дверям холла, когда из телевизора слышится имя: Колетт. Тормознув, я поворачиваюсь и вытягиваю шею. Вслушиваюсь в слова, что произносит голос, разносящийся из динамиков. Ну почему нельзя убавить чертову громкость? Так же можно оглохнуть! Это вещает местная новостная станция. С экрана телевизора на меня смотрят седовласый диктор и ведущая с неестественно голубыми глазами: «…Вчера в больницу была доставлена женщина с ребенком, убежавшая из отдаленного лесного поселения примерно в часе езды к югу отсюда. Но установить ее личность удалось лишь сегодня утром. Полиция и власти убедились, что это действительно Эллен Баллистер, молодая актриса, исчезнувшая из своего дома в Малибу одиннадцать лет назад. До сих пор ее считали погибшей». Пол едва не уплывает из-под моих ног. В этот момент в холл заходит мужчина. Поравнявшись со мной, он смотрит на экран, потом качает головой и скашивает взгляд на меня: – Охрененная история, правда? По словам ее мужа, она оставила записку перед исчезновением. Написала, что едет на побережье, хочет провести выходные одна. Но домой так и не вернулась. Каким-то образом ее занесло в этот лес. Возможно, амнезия, предполагают врачи. Она не может вспомнить, что с ней случилось. – Незнакомец снова качает головой, но по его глазам я понимаю: он потрясен и заинтригован этой историей. – Она даже родила ребенка в лесу, от другого мужика. Вот оно как в жизни бывает. Такой сюжетец ни один писака не выдумает. Невероятно! Мужчина смотрит на меня в ожидании отклика, кивка в знак согласия. Но я даже бровью не повожу. Каким-то образом Эллен Баллистер оказалась в Пасторали. Возможно, она отправилась на ее поиски под стать Мэгги. А может, наткнулась на нее случайно (что, впрочем, маловероятно). А потом она забыла, кем являлась. Забыла, как и все мы. Эллен забыла, что была другой за пределами общины. Но теперь она вернулась назад. С новорожденной дочкой. Отвернувшись от телеэкрана и общительного мужчины, я выхожу из отеля. Слух пошел, и я подозреваю, что очень скоро и меня замучают расспросами о Калле и обо мне самом. У патрульной машины возле входа в отель стоит молодой офицер – руки в карманах, глаза буравят бассейн. Похоже, он предпочел бы намазаться солнцезащитным кремом и поплескаться в воде, а не возиться со мной. – Сэр, – обращается он, не называя меня по имени, которым я назвался вчера полицейским: Тео. Возможно, они заподозрили, что это был обман или, на худой счет, не полная правда, и ждут развития истории. А лично от меня – признаний. Офицер распахивает передо мной пассажирскую дверцу, не вынуждая садиться назад. И мы выезжаем с гостиничной парковки. Я стараюсь ни к чему не притрагиваться в салоне. У меня нет ни малейшего желания видеть лица тех, кого когда-то арестовали и, надев наручники, затолкали в эту машину. Хотя денек выдался погожим, облака висят низко, а воздух душный, насыщенный влагой и смрадом автомобильных выхлопов. Слава богу, мой полицейский эскортник – тип неразговорчивый. И мы в полном молчании проезжаем мимо нескольких ресторанчиков, кофейни, двух магазинов бытовой техники и церкви. Городок маленький, но с плотной застройкой. Здания стоят тесно, чуть не прижимаются друг к другу, а участки с индивидуальными домами разграничены заборами. Мне не по себе. Я чувствую себя не в своей тарелке, наблюдая в окне быстро меняющийся городской ландшафт. Наконец, проехав еще около мили, мы останавливаемся у больницы, угнездившейся на вершине пологого холма. Я торопливо открываю дверь. – Я подожду вас здесь, – кивает мне молодой коротко стриженный офицерик с остекленевшими от скуки глазами. Палата Каллы на втором этаже. Ох уж эти отбеленные поверхности и тикающие аппараты… Когда я захожу в палату, Калла поднимает веки и протягивает мне руку; ее глаза мгновенно увлажняются. – Прости меня, – поцеловав жену, выдавливаю я. Калла мотает головой, по щекам уже струятся слезы: – Ты ни в чем не виноват. – Я должен был отобрать у него пистолет быстрее. А тебе велеть бежать. Снова покачав головой, Калла улыбается: – Я бы все равно не оставила тебя одного. Ты же знаешь, какой я бываю упрямой. Я киваю, и она притягивает меня к себе, чтобы я снова ее поцеловал. – Я хотел навестить тебя вчера вечером, но мне не разрешили. – Врач говорит, что меня могут выписать уже завтра. Или послезавтра. Губы Каллы едва шевелятся, жена выглядит слабой и бледной, но она жива! – Ранение неглубокое, пуля застряла между ребрами. Я быстро поправлюсь. Я сжимаю ее руку в ладонях. Мне следовало находиться здесь, когда она пришла в сознание, и самому переговорить с докторами. Я вообще не должен был оставлять жену одну. – Я сказала им, что это был несчастный случай на охоте, – говорит Калла, – и что никто не виноват в происшедшем. С того момента, как выбрались из леса, мы наплели столько лжи, словно боимся правды. Словно защищаем то место, из которого сбежали. – Здесь холодно, – прерывает молчание Калла. Выпустив ее руку, я натягиваю на нее больничное одеяло по самый подбородок, но жена добавляет: – Не в этом смысле. И я впервые ухмыляюсь: – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Калла чертит пальцем на моей ладони круги: – Ты сказал им, откуда мы приехали? – Нет. Я сказал, что мы жили в лесу. И больше ничего. Я не рассказывал полицейским об общине. – А может, стоит рассказать? – Это все изменит. Как знать, возможно, остальным в лесу лучше, чем было бы здесь. – Лучше жить во лжи? – спрашивает жена. – Жить в страхе перед Леви? Моргнув, Калла прикасается к левому боку, к тому месту, где из ее плоти извлекли пулю. А я дотрагиваюсь до ее плеча, всем сердцем желая забрать у нее всю боль, засадить ее в свою грудную клетку. – Не знаю… Я действительно не знаю, что теперь происходит в общине. Но переживаю за людей, оставшихся там, и за то, что с ними будет, если мы ничего не предпримем. Но какая-то часть меня также беспокоится о том, что я не смогу стать тем мужчиной, каким прежде был – когда жил не в лесу, а в этом мире. А еще я опасаюсь, что не смогу вытравить из себя того человека, которым стал в Пасторали. Я боюсь, что не смогу понять различия между этими двумя мужчинами. Лицо Каллы разглаживается, она немного успокаивается. – Как там Колетт со своей малышкой? – Ее настоящее имя – Эллен. До приезда в Пастораль она была актрисой. Об этом рассказали в новостном репортаже, по телевизору в отеле. – Ты остановился в отеле? – смеется глазами жена. – Ну да. – И как тебе там? – Пахнет прачечной. Калла усмехается и тут же съеживается, снова хватаясь за ребра. Ее глаза начинают закрываться. Похоже, от лекарственных препаратов в капельнице жену клонит в сон. – Тебе надо отдохнуть, – говорю я. Сглотнув, Калла силится открыть глаза. – А если ты не прав? – произносит она сонным голосом. – Что, если ее настоящее имя вовсе не Эллен? А то, которым она называла себя в Пасторали? – с еле заметной улыбкой прикасается к моей руке Калла. – Возможно, лишь это имеет значение. – Возможно, – отвечаю я. Но Калла уже спит, тихо посапывая; ее волосы разметались по подушке. Калла Мое имя не Калла. Я Мэгги Сент-Джеймс. Семь лет назад я зашла в густой лес и позабыла обратную дорогу. А теперь я лежу на больничной койке, и меня раздражает тошнотворный душок гигиенической чистоты. По-моему, нет ничего хуже запаха стерильно чистой палаты. Мне по нраву другие запахи – земли и пыльцы, старых книг и старого дерева. Я провела в больнице три дня. И сейчас врачи готовы отпустить меня домой. Домой? Но где он, мой дом? Медсестра сказала мне, что Колетт – Эллен Баллистер – уже выписалась из больницы. Мужу и прочим родным, приехавшим за ней, пришлось пробиваться сквозь толпу репортеров, кинооператоров и фотографов, которым не терпелось заполучить кадры с некогда подававшей большие надежды актрисой, вернувшейся спустя столько лет, да еще и с ребенком на руках. С ребенком, чьим отцом оказался другой мужчина, а не законный муж, которого Эллен оставила. Ребенком, который теперь должен выжить. Это мне тоже сказала медсестра. Колетт наконец-то дала дочке имя: Кловер Клементина Роуз. Хорошее имя, «пасторальное». Кловер – «клевер»… Тео приезжает за мной после обеда. Сев в его старенький пикап, я опускаю стекло, откидываю голову на подголовник и с наслаждением подставляю лицо ветерку. Но путь близкий, и уже вскоре Тео помогает мне пройти по холлу гостиницы к лифту. В номере я подхожу к окну и окидываю взглядом незнакомый ландшафт. Мир, обросший коростой бетона, иезуитски подмигивающий тебе уличными фонарями и действующий на нервы пронзительными автомобильными гудками. – В отель позвонили твои родители, – говорит за моей спиной Тео. – Они знают, что ты здесь. Я резко оборачиваюсь: