– Ты превратил всех нас в пленников. – Нет, – возражает Леви, – я создал место, где вам ничто не могло навредить. – Кроме тебя! Леви на миг опускает глаза, но тут же снова возвращает взгляд на меня; из его глаз сочится леденящий холод, как будто он что-то просчитывает в уме – время, которое ему потребуется, чтобы вытянуть вперед руки и сжать мое горло. – Мне нужна была жена, которая не бросила бы меня и не решилась бы пойти против, – цедит сквозь зубы Леви. Я отступаю на шаг назад. К горлу подкатывает комок. – Я всегда хотел только тебя. Ты – единственная, без кого я не смог бы жить. Быть может, некогда так и было. Да только теперь все иначе. Он любил ту девушку, которой я была, когда ему подчинялась и не задавала вопросов на глазах у людей, которая была слепой, покорной и кивала всякий раз, когда он просил делать насечки на пограничных деревьях. А сейчас… сейчас мне нельзя доверять. Сейчас я опасна! – Я дал тебе все, что ты желала. Я дал тебе сестру, я дал тебе то, что не хочется потерять, – причины для того, чтобы остаться. Мыслям в голове становится тесно. «Он дал мне сестру». Покопавшись в глубинах памяти, я внезапно сознаю, что выжигает в моем сердце брешь: у нас с Каллой не было общего детства! Она появилась в общине позже, гораздо позже. И поселилась в фермерском доме – пришлая, чужая мне по крови. Но как же быстро я поверила в наше родство! А теперь она – с пулей в теле – пытается сбежать из Пасторали. И мы, возможно, никогда уже не увидимся. Мне надо отвернуться от Леви, помчаться к фермерскому дому, оттуда – к дороге. Я еще могу догнать их с Тео. Но Леви, словно считав мои мысли, резко устремляется вперед и хватает меня за руки. От его прикосновения мое тело содрогается от омерзения. Хотя всего лишь пару дней назад я таяла в объятиях Леви, стремилась прижаться к нему, слиться, стать с ним одним целым. Раньше, но не сейчас. Леви припирает меня к стене садового сарая. Спина врезается в горизонтальные бревна. Рана на виске саднит, кровь затвердела скорлупой на коже. Я сознаю, что Леви тяжелее меня, а он нависает надо мной, обдает дыханием мои волосы. И все-таки я не могу понять, чего он хочет: зажать меня в объятиях и поцеловать или обхватить руками мое горло и задушить. – Я мог бы убить ее, когда она пожаловала в общину, эту Мэгги Сент-Джеймс… И Тревиса я тоже мог убить. Я сделал бы это, и никто бы не узнал, – захлебывается бормотанием Леви. – Но я не мог допустить, чтобы люди в общине увидели, что чужаки способны пробраться к нам по лесу и не заразиться ветрянкой. Поэтому я предал их забвению. Леви рассказывает это так, словно он сделал благое дело, проявил милосердие, как человек с высокими моральными принципами. – Я позволил им сблизиться – Тревису и Мэгги. Затем внушил им кое-какие воспоминания, и вскоре оба во все поверили. Вы все поверили. Вы хотели верить в мир, который я для вас создал. Глаза Леви расширяются, руки все крепче сжимают мне горло. – Разум человека податлив и пластичен. Им так легко манипулировать. Ты хотела верить в то, что Калла с Тео жили здесь всегда, с основания общины. И ты в это верила. – Замолчав, Леви убирает с моих глаз прядь волос. – Иногда я даже задаюсь вопросом: как далеко возможно зайти? Во что еще я мог бы вас заставить поверить? Я с отвращением от него отворачиваюсь: – Любовь к себе ты тоже мне внушил? – Ну, ты же этого хотела… Мы все верили Леви благодаря его гипнозу! Он нашел способ, как нас убеждать, уговаривать лживыми словами, – он рассказывал нам байки, в которые нам хотелось верить. Мы, как самые глупые овцы, следовали за пастухом-монстром на заклание. Я пытаюсь вывернуться из его рук, но Леви лишь сильнее прижимает меня к стене. Его рот всего в паре дюймов от моих губ. – Я использую тебя, Би, чтобы укрепить веру всех остальных. Я скажу им, что ты заболела, заразилась ветрянкой под стать Эшу и Тёрку. Я им скажу, что ты пыталась сбежать из общины вместе с Колетт и ее ребенком. Но лишь вступила в лес, как гниль мгновенно проникла в тебя. Я скажу им, что ты умерла очень быстро, до отправления обряда. И я похоронил тебя на нашем кладбище. Из доброты и гуманности. И все насельники Пасторали еще раз удостоверятся, что покидать ее пределы нельзя, что в нашем лесу таится опасность. Твоя смерть их окончательно убедит. Рука Леви скользит по моему животу, замирает на нем, словно он способен почувствовать жизнь, развивающуюся во мне. Но уже через секунду эта же рука возвращается по моей груди снова к горлу. За ней неотрывно следят его глаза. Как будто Леви наслаждается каждым мгновением, моими последними нервными вдохами. – Ты всегда была моей любимицей. Ты нравилась мне еще в детстве, – пальцы Леви снова смыкаются на моей шее, нащупывают пульсирующую в ней кровь, поддерживающую жизнь в нашем ребенке. – Не делай этого, Леви, – пытаюсь обрести голос я. – Ты убьешь не только меня. Ты убьешь и нашего ребенка! На секунду его пальцы замирают, губы сморщиваются. – Я сделаю вас обоих мучениками, – ухмыляется он. – Пожертвую вашими жизнями во спасение остальных! Часть Леви всегда меня опасалась. Он боялся, что однажды я все вспомню, что зрение вернется ко мне и я расскажу всей общине, что он творил, что он в реальности представляет собой. Леви боялся утратить контроль. И теперь он пытается его удержать. Не мигая, вонзив пальцы в мои голосовые связки, Леви сдавливает мне горло. Всего несколько секунд – и я начну задыхаться, а мое тело – корчиться в конвульсиях, из последних сил борясь с Леви за глоток воздуха. Всего один глоток… – Ты не почувствуешь боли, Би, – вкрадчиво произносит он. Я сразу вспоминаю этот тон! Именно таким мягким, убаюкивающим голосом он нашептывал мне на ухо слова лжи, становившейся правдой. Именно такой голос Леви использовал для гипноза, чтобы добиться желаемого. Но я не хочу впускать его слова в свое сознание! Мои пальцы расцарапывают Леви грудь и шею, я стараюсь оттолкнуть его от себя, но голова уже кружится, а в глазах искрит. Внутри полыхает страх, сжигая боль в душе и теле. Еще миг – и остается только ужас. Но я вспоминаю! И руки тут же опускаются вниз. Пальцы ищут то, что заткнуто под пояс юбки. Есть! Вот она – гладкая деревянная рукоятка, я сжимаю ее в руке. Собравшись с последними силами, делаю выпад ножом. Лезвие прорезает ткань, плоть, утапливается в туловище Леви, и мою руку заливает теплая жидкость. Время замедляется, растягивается. Глаза Леви округляются, зрачки на миг расширяются и тут же сужаются до точек размером с булавочный укол. Его руки отпускают мое горло, тело осаживается и заваливается назад; рот разверзается в немом крике, а пальцы скрючиваются в конвульсии. Я захожусь кашлем, судорожно втягиваю воздух, ноги не держат меня, но я не позволяю себе упасть. Сделав шаг вперед, я снова хватаюсь за нож, не давая Леви вытащить его. Взгляд падает на маленький шрам на его подбородке. Тот самый шрам, к которому я так любила прикасаться и который так любила целовать в юности. Секундное воспоминание стирает решимость: «Я нанесу тебе еще один шрам. И ты уже не сможешь его залечить!» Я вдавливаю нож глубже. И наблюдаю, как при этом корчится Леви. Сердце бьется, стучит, колотится сильно, до боли. Я всегда знала слабость Леви. Его слабостью была я. И даже сейчас он недооценил, на что я готова была пойти, чтобы исправить то, что он наделал. Леви падает на колени, в его глазах мелькает недоумение, рот брызжет слюной, горло душит подступающая кровь. Я тоже опускаюсь наземь рядом с ним, не отводя от Леви взгляда. Пусть мое лицо станет последним, что он увидит! И запомнит – уже навсегда. Я вытаскиваю из его тела нож, рука пахнет кровью – с тем самым характерным, металлическим привкусом. – Я хочу, чтобы ты это ощутил, – говорю я Леви слова с трудом прорываются сквозь преграду из клацающих зубов. – Знай, это я забрала у тебя жизнь. Я лишила тебя всего! Кровь стекает с губ Леви. Зрелище жуткое, но я не отворачиваюсь: – Я всегда была сильнее тебя! Мои губы невольно кривятся в улыбке, а Леви ритмично моргает. Он пытается что-то сказать, но не может. Ложь больше не осквернит его рот. И никто не услышит его лукавых, обманчивых слов. – Ты всегда был слабым! Веки Леви подрагивают, он явно силится не закрывать глаза. И я снова всаживаю в него лезвие – на этот раз еще сильнее, еще глубже, по самую рукоятку, только ниже, туда, где почки. Чтобы положить конец его лживой жизни. И сразу подмечаю перемену в лице Леви; краски сбегают с него, кожа приобретает оттенок козьего молока. – Сдохни, лжец! – шиплю я, наблюдая за Леви. Истекая кровью, он заваливается на бок, руки повисают, как листья кукурузного початка. Грустное и отвратительное зрелище… Вытащив нож, я встаю на ноги, тело сотрясает дрожь, хотя внутри все пышет жаром. Я убила его! Человека, которого любила… Он это заслужил. С неба хлещет во всю силу дождь, вода ручьями течет по лицу Леви, разжижает кровь, впитывающуюся в сырую землю. В нескольких ярдах от нас аккуратные ряды кукурузы источают сладковатый аромат с легкой примесью пепла; местами оголившиеся початки ощетинились желтыми зубчиками. И я почему-то думаю о летнем урожае, о вкусе отварной кукурузы, которой мы лакомились на закате, сидя у костра, рассказывая старые байки и посмеиваясь над набившими оскомину шутками. Меня трясет от холода – от того, что я сделала. Но я старюсь дышать ровно. И прикладываю руку к животу. В нем трепещет пульс ребенка. Моего ребенка. Я прожила уже часть жизни. И половину ее – во тьме. Но теперь я ощущаю нечто новое: странное тепло, легкость, которой не ведала с детства. То, чего мне так недоставало! Небо становится серым с оттенком олова. А внутри меня нарастает уверенность: я выращу в этом лесу свою дочь – с незамутненным сознанием, не-затемненным зрением и не скованным страхом сердцем. Она будет безбоязненно выходить за периметр, гулять по лесу, лазать по скалам и бродить по диким дебрям. Я научу ее плавать в пруду за фермерским домом, собирать лимоны и лесные орехи. А еще – спать под звездами в теплые, тихие ночи. И, прикасаясь к ее веснушчатой переносице и маленьким миндалевидным глазкам, я не буду думать о нем… Потому что она будет моей дочкой. Только моей. Часть пятая Чужие Teo Когда-то я разыскивал исчезнувших людей. Это было до того, как две зимы назад, углубившись в горы Северной Калифорнии, я сам стал одним из пропавших. Я открываю дверь в минимаркет на заправке «Тимбер-Крик». Маленький колокольчик над ней заливается перезвоном, и на меня накатывает холодная волна воспоминаний, как будто я переношусь в ускользнувшее прошлое. Та же женщина с посеревшей кожей сидит за кассой под докучливое жужжание светильников с люминесцентными лампами и лениво глазеет в окно, постукивая пальцем по пачке сигарет той же марки. – У вас есть телефон? – спрашиваю я с порога. Тонкая бровь кассирши приподнимается. В глазах – та же настороженность, что сквозила в них в мой прежний визит в магазинчик. – Телефон есть, но не бесплатный. Вам придется раскошелиться. – Вызовите скорую помощь. При этих словах лицо кассирши меняется, словно все морщинки на нем подтягивают вверх невидимые нити. – А я вас помню, – кивает женщина. – Вы проезжали здесь пару лет назад, искали какую-то женщину. – Кассирша убирает руку с пачки сигарет. – Нашли? – Да, – поспешно отвечаю я. – Пожалуйста, вызовите скорую! Она ранена. Желтые белки кассирши мгновенно устремляются на мои руки; запятнавшая их кровь Каллы каплет на пол, застланный линолеумом. Кассирша на миг замирает, даже не моргает. А потом поворачивается и суетливо тянет руки к телефонному аппарату. Мне безразлично, что она наговорит полицейским. Выскочив на улицу, я подбегаю к пикапу и зажимаю руками огнестрельную рану в животе Каллы; рядом с ней на переднем сиденье-диване притихла Колетт с малышкой на руках. Мы не перекинулись ни словом, и никто из нас не знает, что произойдет дальше. Дождь ослабевает, небо после грозы становится бледным, почти бесцветным. Полиция прибывает под вой сирены и вихрящиеся отблески мигалок. Каллу переносят в санитарный автомобиль и увозят. Колетт с ребенком тоже забирают. Минуты теперь летят молниеносно. Гул голосов прорезают вопросы – о пуле в теле Каллы; о том, где мы были и как нас зовут. – Вы только что выехали из леса? – спрашивает молодой офицер с одутловатым лицом. Такое впечатление, будто он сомневается, что это не розыгрыш. – Спустя столько времени? Я рассказываю ему нашу историю. Но не все. Потому что внутри щемит странная боль – потребность защитить место, бывшее нашим домом. Сохранить его в тайне, даже сейчас. – Там остались еще люди? – требуют конкретики полицейские. Мне делается муторно. Другие люди… Может быть, они хотят, чтобы их всех нашли. А может быть, желают остаться ненайденными, изолированными в лесу, ставшем их домом. Могу ли я решать за них? Солнце уже клонится к западу, когда полицейские наконец-то решают, что мне нечего им больше сказать, и отвозят меня в отель в часе езды от заправки. В отеле есть открытый бассейн, континентальный завтрак и включенный на полную громкость телевизор в холле. В ушах и звенит, и стучит. У меня одно желание – поехать в больницу, навестить Каллу. Но полицейские охлаждают мой пыл: я смогу увидеть жену или Колетт только утром.