А затем пауза, обмен взглядами – молчаливое прощание Феи и Тео. Возможно, мы больше с ней не увидимся. Тео заходит в лес. И боль меня находит; она гложет мои ребра, устремляется по позвоночнику вверх, пытается вгрызться в сознание: «Я здесь! Я – пламя, выжигающее брешь в твоем теле. Я вспорю твою плоть, заставлю ее истечь кровью!» Еще крепче прижимаюсь лицом к груди Тео, сжимаю зубы, прикусываю нижнюю губу. «Ты не сможешь донести меня до пикапа», – мысленно обращаюсь я к мужу. Или вслух? – У нас нет выбора, – отвечает Тео. Мы идем по тропинке вперед; первой движется Колетт, прижав к груди свою малышку. Я пробую снова открыть глаза, посмотреть из-за плеча Тео, не гонится ли кто за нами. Но не могу поднять веки. Мы покидаем Пастораль. Мы оставляем в ней сестру. Да, я понимаю, почему она вернулась за ним. За ним. В бессвязном потоке мыслей кристаллизуется одна: это он повинен во всем, что случилось. Во всем, чего мы не можем вспомнить. Человек, которого любила Би. И теперь она решила все исправить. Би Он чудовище! Это он поджег родильную хижину и наблюдал за тем, как она горела, зная, что внутри находились Фея и Колетт с ребенком. Он полагал, что если они погибнут, то никто больше не попытается уйти из Пасторали за помощью для малышки. И он видел, как Паркер нацелил пистолет на Тео. Вероятно, надеялся, что тот застрелит всех нас, не позволив нам покинуть общину. Мы для него – изменники, проблема, которую надо решить. Для него лучше, чтобы мы стали мертвыми. Потому что, живые, мы можем раскрыть все его секреты. Но я теперь вижу! И впервые так долго всматриваясь в темноту, я следую за Леви по пятам. Его шаги эхом разносятся по затвердевшей летней почве; тень Леви блуждает среди высоких сосен. С неба падают тяжелые капли; над долиной начинается гроза. Но я больше не страшусь дождя. Леви заходит в Пастораль с тыла, перед моими глазами появляются общинный сад. Дождь орошает ровные стройные ряды кукурузы и овощей, ярко-зеленые листья, и мой взгляд ненадолго задерживается на них, зачарованный зрелищем. Я уже позабыла, как мерцают дождевые капли; их блеск порождает во мне такой взрыв эмоций, что мне хочется и плакать, и кричать одновременно. Но Леви остановился на углу огорода, всего в нескольких ярдах от меня; его длинная косая тень замерла недвижно в лунном свете. Он наблюдает за мной! Похоже, он просек, что я пошла за ним, и завел сюда, в сад, подальше от других глаз. Где он может со всем покончить… – Ты сумела сбежать из чулана, – говорит он тихо, с той вкрадчивой нежностью в голосе, от которой я раньше млела, а теперь меня только воротит. Леви подходит ближе, но я не отступаю ни на шаг. – Ты всегда отличалась волевым характером. Мои челюсти сжимаются, зрение на миг мутнеет, но быстро фокусируется. Как бы мне не потерять его вновь! Меня страшит даже мысль о том, что это была лишь временная отсрочка от темноты. – Ты позволил бы им заживо сгореть? – спрашиваю я Леви. – Для сплочения и укрепления общины порой требуются жертвы. – Меня ты тоже запланировал принести в жертву? – Я еще не решил. Тяжелая нижняя челюсть Леви ходит из стороны в сторону. – Ты видишь, – констатирует он без тени удивления. – Ты смотришь прямо на меня. – Что бы ты со мной ни сделал, морок выветрился. – Мне и самому было любопытно, как долго он продлится, если я перестану внушать тебе, что ты слепа, – усмехается Леви. Я чувствую пульсацию в висках, внутри закипает гнев. – Я понимал, что ты меня однажды покинешь… Если я тебе не помешаю. Если не лишу тебя этой возможности… Ты всегда была бесстрашной; ты даже в юности готова была всем рискнуть, чтобы покинуть Пастораль. Мне пришлось тебя остановить, заставить тебя поверить в свою слабость. Леви склоняет голову набок, словно так ему меня лучше видно. Капли дождя струйками воды стекают по нашим телам. – Ты внушил мне, будто я слепа. Лицо Леви слегка мрачнеет. – Я сделал это, потому что любил тебя, – поясняет он. Я непроизвольно морщусь от этих слов: – Это не любовь! В памяти всплывают все те летние дни, что мы с ним проводили на лугу. Леви зачитывал мне отрывки из своих книг, а я слушала, сплетая былинки, сорванные у ног. Мы были подростками, когда он стал произносить надо мной фразы, почерпнутые в одной из книг, прося при этом замедлить дыхание. Леви называл эту практику гипнозом, уподобляя ее игре. Глупости, над которой мы вместе смеялись. Он говорил мне: «Идет снег», когда небо было голубым и ясным, а солнышко приятно пригревало. Мне становилось зябко, и я подбирала под себя колени. Леви понуждал меня убегать посреди ночи из дома и встречаться с ним возле пруда. Он отлично понаторел в этом – в одурачивании моего сознания настолько, что я делала все, как он велел. А в то лето я стала подумывать об уходе из Пасторали и склонять его к побегу. Но Леви хотел остаться. Всегда хотел. Он знал, что рано или поздно – после смерти Купера – возглавит общину. Это уже было решено. Купер растил и воспитывал Леви, как собственного сына, учил его руководить людьми и управлять общиной. После кончины Купера Леви должен был переселиться в его дом и сменить его на посту предводителя Пасторали. А мне очень хотелось вырваться из этого леса. И узнать, что находится за его рубежами. Но в один прохладный летний день, когда уже повеяло осенью, Леви начал отрабатывать новый трюк. Он прикасался кончиками пальцев к моим закрытым векам – аккуратно и нежно – и побуждал меня вообразить темноту. Полную, окутывавшую все тело, застилавшую мне зрение так, что я видела лишь тени. И я послушно представляла. Пока небо не стало серым пятном и все вокруг меня не поблекло до такого же оттенка. Леви отнимал у меня краски жизни. День за днем. Неуклонно, неумолимо. Знай я, чем все закончится, я бы воспротивилась. Но я даже не догадывалась, что он задумал. И безропотно подчинялась плавной, мягкой модуляции его голоса, наслаждаясь запахом его кожи – ароматом сосен и земли, забивающим мои ноздри. А Леви все нашептывал мне о темноте и о тенях. И однажды, на исходе дня, чернота заволокла мои глаза и больше не рассеялась. Ландшафт исчез, и последним, что я видела, был Леви. Потом я забыла, что это он был повинен в моей слепоте. Я позабыла, какие слова он мне шептал на ухо. Леви лишил меня не только зрения, но и воспоминаний. Он посчитал, они мне больше не понадобятся. И стер их посредством того же гипноза. А теперь я терзаюсь вопросом: как быстро ему пришла новая идея? Раз Леви смог убедить меня в слепоте, он и других насельников Пасторали мог убедить в чем угодно. Через год умер Купер, и Леви стал предводителем нашей общины. – Ты лгал мне… каждому из нас! – Я защищал вас. – От чего? От ветрянки? – Мои брови выгибаются дугой. Я бросаю вызов Леви. Он должен сказать правду! Хватит лжи! Я больше не поддамся чарам его голоса. – Реальный мир опасен, – отвечает Леви. – Он разрушен и болен. – Откуда тебе это знать? Ты же никогда не покидал Пасторали. – Купер много мне рассказывал о нем. Он говорил, что я должен защищать общину от внешнего мира. Делать все возможное. – Он не этого хотел. – На секунду зажмурившись, я снова смотрю на Леви. – Это правда или нет? – требую я от него ответа. – Деревья больны? – Я выдумал историю, в которую вы все поверили, – вздыхает Леви. И я вдруг вижу перед собой того подростка, которого запомнила из детства. Изящный изгиб рта и мягкость, прежде теплившаяся в его темно-зеленых глазах, – вот такого юношу я полюбила всем сердцем! Настолько глубоко, что верила всему, что он мне говорил. – Купер рассказал мне историю о первых поселенцах, которые здесь осели. И об исчезнувшей девушке, которую они потом увидели в лесу; она выглядела одичавшей, обезумевшей, нездоровой, как будто подхватила какую-то болезнь, будто ее чем-то заразили деревья. – И на основе той истории ты выдумал новую? – Кто знает? Быть может, первопоселенцы были правы и деревья на самом деле чем-то болели. Леви отводит взгляд на сад; капли дождя разбиваются о длинные листья кукурузы, содрогающиеся от каждого удара. – Поначалу я сказал общине только, что дорога небезопасна, нам надо держаться в пределах периметра и защищать себя от внешнего мира. Но никто не желал меня слушать. Все продолжали мечтать о сношениях с внешним миром и даже о торговле. Виски Леви подергиваются, словно признание в том, о чем он никогда не говорил, больно щиплет его глаза. – Мне нужно было всех запугать, чтобы люди по-настоящему страшились этого леса, дороги. Мне надо было, чтобы они боялись за свою жизнь. Леви сглатывает, и его лицо искажает печальная мина. «Уж не мнит ли он себя страдальцем?» – Каждую неделю на собрании я рассказывал людям одну и ту же историю: о болезни, живущей в лесу. И очень быстро они позабыли то время, когда не боялись ветрянки. Все уверовали в нее! Даже ты… – Это ты заставлял меня вырезать метки на деревьях! Ты использовал меня! Леви кивает, уже не скрывая того, что творил: – Мне нужно было сделать ветрянку реальной, заставить людей безоговорочно поверить в опасность, подстерегающую их за нашим периметром. Я лишь качаю головой: – И ради этого ты закопал Эша и Тёрка в землю, нанес им порезы и убедил всех в том, что они заразились… В глазах Леви проблескивает холод. – Община увидела то, что я повелел ей увидеть. – Ты убил их, хотя в том не было нужды! Леви подступает ко мне на шаг. Его лоб разглаживается: – Я был вынужден так поступить. Мне надо было доказать свою правоту. Если ты решишь покинуть Пастораль, я накажу и тебя. Под взглядом Леви мои ноги прирастают к земле. – Я делал это, чтобы защитить все, что мы здесь построили. Я думаю о нашей общине. О людях, все же выходивших за периметр, чьи тела мы порой замечали в лесу. Замечали… только никто из нас не отваживался пересечь границу и занести их в Пастораль. Мы верили, что в их смерти повинна ветрянка. А в действительности виноват был Леви! Леви, навязывавший нам правила общежития, придуманные им самим. Леви, добивавшийся нашего повиновения. Он убивал членов общины, чтобы отстоять свою ложь, сделать обман правдой. Но на самом деле Леви достиг одного: он сделался убийцей. И вот теперь он стоит в футе от меня с каменным, равнодушным лицом, но я вижу, как тяготит его этот груз. Тяжкое бремя вины. Алкоголь лишь заглушает то, что Леви хочется, но не удается забыть. – Ты убивал нас, – холодно говорю я. Не болезнь, а Леви – монстр, которого нам следовало бояться.