Ланни и Ви стоят у внедорожника плечом к плечу и разом оборачиваются, когда мы подходим. – Ты напугала меня до чертиков, – говорит Ви и смотрит на меня – пристально и недобро. – Что это вааще было? – Паническая атака, – коротко отвечаю я ей, как будто совершенно не стыжусь этого. Стыдиться нечего, но мне тяжело признавать свою слабость, особенно перед ней. У Ви есть безошибочный инстинкт хищника, и хотя она не жестока, но когда нападает, даже словесно, то делает это с убийственной эффективностью. – Поехали, мы отвезем тебя домой. – По ходу дела, учиться стрелять мне больше не светит, – замечает Ви. – Вижу, ты снова попала в знаменитости. – Она лезет в карман и достает сложенный лист бумаги. – Я сняла это с одной из тех вон тачек. Я знаю, что это, еще до того, как разворачиваю лист. Листовка. Точно такая же, как та, которую я забрала у хозяина тира. Подняв взгляд, вижу такие же плакатики, трепещущие под «дворниками» по всей стоянке. Мне хочется завыть, но я этого не делаю. Просто говорю: – Давай отложим это до тех пор, пока я не найду другой тир. Это Ноксвилл, тут их полным-полно. – Около дюжины, на самом деле. Но я знаю, что если мой преследователь продолжит охоту за мной, меня будет легко найти, куда бы я ни направилась. Дюжину мест он сможет обойти за пару дней. Мне нужно остановить его. Немедленно. Сэм оглядывается на меня и видит листовку, которую передала мне Ви. Я слышу, как он резко втягивает воздух, но ничего не говорит. Вижу, как кровь отливает от его лица. Ему это тоже причиняет боль – я даже не могу прикинуть, насколько и как. – Хочешь поговорить об этом? – спрашивает он. Я качаю головой. Я не хочу говорить с ним. Знаю, что это иррационально и жестоко: он не виноват в том, что кто-то воссоздал его давнее творение и использовал теперь против меня. Он не виноват, но у меня ощущение, будто виноват именно он. И мне нужно как-то уложить это в голове. Но я не успеваю ничего сделать, потому что Ланни подается вперед с заднего сиденья и выхватывает у меня плакатик. – О господи! – Отдай, – говорю я ей, и мой голос звучит слишком громко, слишком напряженно. Ланни не отдает. Она знает, что у нее в руках, она слишком хорошо это помнит. – Они снова занялись этим, – произносит Ланни, и голос ее звучит, как у маленькой девочки, потрясенно и обиженно. Я чувствую, как воздух застревает у меня в горле, слезы обжигают мне глаза. Вижу, как Коннор берет листовку, изучает ее, потом аккуратно складывает и отдает обратно Ви. В кои-то веки та благоразумно держит рот на замке. В машине не слышно ни звука, кроме внешних дорожных шумов. Если я не могу перестать винить Сэма, он тоже не может перестать винить себя. И на этот раз ему приходится видеть, как все это действует непосредственно на моих – наших – детей. Мне приходится подавлять злую мысль о том, что он заслуживает этого за свои прошлые действия. – Погодите, вы чего, все и раньше это видали? – спрашивает наконец Ви. – Люди размещали их в других местах, где мы жили, – отвечает Коннор спокойным нейтральным тоном. – Они хотели, чтобы мы уехали, и мы уезжали. Неизбежность, кроющаяся за этим спокойствием, разрывает мне сердце. Я действительно позволяла, чтобы «Погибшие ангелы»… Сэм… гоняли нас с места на место – годами. Я делала это ради своих детей. Но также и я сделала это со своими детьми. – Мы никуда не уезжаем, – говорю я Коннору и на секунду ловлю его взгляд в зеркале заднего вида. – Мы только-только начали жить нормально, – подхватывает Ланни. – Я только нашла подруг! Голос ее звучит расстроенно, но не сердито. Ярость, охватывающая меня, мешает мне дышать, но несет с собой странную свободу. Я задерживаю дыхание, сжимаю кулаки и думаю: «Отлично. Только придите за нами, сволочи!» Даже Ви теперь молчит, чувствуя, что здесь слишком глубоко для нее, а течения достаточно быстрые, чтобы утопить неосторожного пловца. Эта река молчания, загрязненная яростью, болью и страхом, течет непрерывно, не останавливаясь, пока мы не высаживаем Ви у ее дома. Я смотрю, как она идет к дверям своей квартиры с нелепо ярким оружейным кейсом и сейфом, а потом входит внутрь. Сэм снова выруливает на дорогу и везет нас домой. Домой. Теперь это место кажется мне уже не столько домом, сколько крепостью, готовящейся отразить нападение. Мне не следовало ни за что ослаблять бдительность. Сэм заводит внедорожник в гараж, и мы сидим в машине, пока дверь гаража не закрывается. Обычно Ланни или Коннор выскакивают первыми, но сейчас мои дети сидят смирно и тихо. Наконец Коннор произносит: – Мы собираемся об этом поговорить? Ты знала об этих листовках, верно? Вот почему у тебя случилась паническая атака. – Не здесь, – говорю я. – В доме. Сэм кивает и выходит первым. Мы следуем за ним, и я вижу его слишком жесткую осанку, слишком напряженные плечи. Сэм отлично умеет делать непроницаемое лицо, но язык тела выдает его, если знать, на что смотреть. Я забираю наши пистолеты и несу их в спальню, чтобы спрятать в основном оружейном сейфе. Любимый револьвер Сэма кладу в гнездо с одной стороны, а свой пистолет – с другой; замок сейфа настроен на отпечатки пальцев. В другом сейфе, более вместительном, хранятся охотничье ружье, дробовик и два пистолета поменьше. Патроны и снаряжение для чистки оружия. Я запираю все это и иду на кухню, где Сэм разливает красное вино в два больших бокала. Один он подталкивает по столу ко мне, не глядя мне в глаза. – У нас не все в порядке, верно? – Он спрашивает это тихо, но я слышу боль в его голосе. Беру бокал и поворачиваюсь к нему. Дети разошлись по своим комнатам, и я тоже стараюсь приглушать голос. – Сэм, ты знал, что «Погибшие ангелы» снова затевают это? – Нет. – Он произносит это решительно, и я верю ему. – Я думал, что они бросят все это. В последний раз, когда я проверял, мы были далеко не в первых строках их списка монстров. – Но и не вычеркнуты из него. – Не думаю, что они когда-нибудь нас оттуда вычеркнут. – Сэм, – говорю я мягко, но настойчиво. – Не «нас». На плакатах только я и дети. Это заставляет его умолкнуть. Он крепко зажмуривается, потом говорит: – Знаю. Прости. – Я слышу виноватость в его голосе. Он начал это. Он знает, сколько вреда это уже принесло и продолжит приносить. Но ничего не может с этим поделать, и я вздыхаю, признавая это. Сэм открывает глаза, и на несколько долгих секунд мы встречаемся взглядами, прежде чем он спрашивает: – Гвен, что ты собираешься делать? Я чувствую, как прочная почва между нами дрожит и рассыпается в прах, и ненавижу это каждым нервным волоконцем. Кто-то сделал это с нами. Но не Сэм. Я знаю это. Я хотела бы и почувствовать это – но не могу, на это нужно время. Так что сейчас я просто протягиваю руку поверх этой неустойчивой почвы, беру его ладонь, придвигаюсь ближе и шепчу: – Остаться. – Это одновременно обещание от меня и вопрос ему. Я чувствую, как его охватывает облегчение, когда он обнимает меня – долгое теплое объятие, которое успокаивает кричащую от боли часть моей души. Я надеюсь, что для него это значит то же самое, но в том-то и беда человеческого существа: ты никогда не знаешь этого по-настоящему. Никогда. Ты никогда не знаешь, что может сделать человек, которого ты любишь. Или что он способен сделать. Иногда ты не знаешь этого даже о себе самой. Проследив за тем, чтобы дети вовремя легли спать, мы немного успокаиваемся; взяв бокалы с вином, выходим на крыльцо. Здесь совсем не так, как было когда-то в Стиллхауз-Лейк: с этого крыльца открывается вид на тупик и на фасад соседнего дома, а не на водное пространство – прохладное, успокаивающее, идущее легкой рябью. Но и здесь у нас есть крытое крыльцо, на котором стоят два кресла-качалки, и мы сидим вместе и молча пьем вино. Я разрушаю это тихое настроение, поведав Сэму про нового, встревожившего меня преследователя. После продолжительной паузы Сэм рассказывает мне о звонке из газеты. Я едва не проливаю свое вино. – Кто-то заказал некролог о моей смерти? – Вероятно, тот же самый человек, тебе так не кажется? Черт, он мог озаботиться и этими листовками. Я делаю глубокий вдох. – Но с объявлением ты разобрался. Оно не… – Не появится в газетах или на их сайтах? Нет. Но мы должны понимать, что против нас играет какой-то хороший тактик. Должны оставаться настороже. Меня подташнивает от этой мысли. Во всем этом так много жестокости! И я понимаю побуждения, стоящие за этим. Легко выносить суждения на расстоянии, легко чувствовать удовлетворение, когда кто-то другой испытывает боль, которую, по твоему мнению, заслуживает. То, что делает этот человек – если это только один человек, – всего лишь более крупная и токсичная разновидность всеобщего мелочного удовлетворения. – Что-нибудь еще? – со вздохом спрашиваю я у Сэма. Сегодня был адский день. Я делаю большой глоток вина. – Слава богу, нет. Это все, что я могу рассказать. Но мы с этим справимся, ты же знаешь. – Он берет меня за руку, и мы сидим так и молчим. – Ты же веришь мне? – Я люблю тебя, Сэм. – Но ты мне веришь? Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него, и обнаруживаю, что он пристально смотрит на меня. Я испытываю побуждение солгать ему. Защитить себя. И всей душой сопротивляюсь этому побуждению. – Честно? Я пытаюсь изо всех сил. Сэм… я ненавижу это. Я ненавижу то, что все мои инстинкты велят мне схватить детей в охапку и защищать их от всех и от всего, даже от тебя. Я знаю, что это неправильно. Я знаю, что ты – любовь всей моей жизни, человек, которому я должна верить превыше всего. Но мне еще нужно научиться этому. Оно не происходит само по себе. Произнося это, я боюсь, что он обидится… и понимаю, что этот страх – тоже часть того, от чего я должна отучиться. Мэлвин укоренился в моей душе глубоко, словно рак, но я должна выкинуть его прочь, даже если мне придется для этого волочь его за окровавленные клешни. Мне кажется, будто часть этой зловредной опухоли отмирает, когда Сэм говорит, спокойно, как всегда: – У меня тоже не получается само по себе. Ты это сделаешь, Гвен. Я верю, что ты найдешь способ. И я никуда не ухожу. Этот дар вызывает у меня на глазах жгучие слезы. Я поднимаю руку Сэма и касаюсь ее губами в знак молчаливой признательности. – Итак, – говорит он, – кто-то портит нам жизнь. Что мы будем с этим делать? Я делаю глубокий вдох и отвечаю: – Мы его найдем. – Чертовски верно. Мы чокаемся бокалами и допиваем вино.