* * * Коннор справляется лучше, чем я могла подумать. Почти не вздрагивает при звуках выстрелов. Он спокоен и решителен, когда я обучаю его правильной стойке и положению рук. Когда Коннор наконец делает первый свой выстрел, то попадает в мишень. Не в самый центр, конечно, но все же в круг. Большинство детей в подобном случае торжествовали бы, но не мой сын. Он смотрит на мишень критически, ставит пистолет на предохранитель и кладет на барьер – так, словно занимался этим всю жизнь. – Я промахнулся, – говорит он. – Ты попал. Пуля в пределах круга. – Это его не остановит, – говорит Коннор. И эти простые слова многое говорят мне о моем сыне и его отношении к оружию. Он занимается этим не ради забавы, развлечения или острых ощущений, как прочие юнцы в этом тире, которые взвизгивают и хлопают в ладоши, когда им удается сделать хотя бы относительно удачный выстрел. Как и для меня, для Коннора это мера выживания. Чистого, примитивного выживания. Мне это горько. Мне больно от того, каким тусклым, должно быть, ему видится этот мир. Как неизбежно то, что это умение ему понадобится – он не хочет учиться этому, но бестрепетно учится. Мой сын так отважен, что у меня перехватывает дыхание. Я кладу руку на его плечо, и хотя он не отстраняется, я чувствую, как напрягаются мышцы под моей ладонью. Настороженность. Это еще одна заноза в сердце для меня как для матери: знать, что мое прикосновение больше не может умерить его боль. Что оно, по сути, может лишь сделать эту боль острее. Я позволяю этой горечи пройти через меня и осесть, и лишь потом могу заставить свой голос звучать нормально. – Со временем у тебя начнет получаться лучше, – говорю я сыну. – Но на сегодня давай остановимся, ладно? Смотрю на часы; прошло уже полтора часа. Ланни прямо сияет от гордости за свою меткую стрельбу, и они с Ви делают торжествующее «дай пять», в то время как Сэм смотрит на это, покачивая головой. Я показываю Коннору, как правильно укладывать пистолет в кейс, потом он и девочки усаживаются на скамью у стены, а мы с Сэмом занимаем места у соседних окошек. Стрельба для меня – это свобода. Внутри меня воцаряется тишина и отрешенность от мира – не мешает даже грохот, который не могут заглушить затычки в ушах. Остаюсь только я, мишень и тяжесть пистолета в моей руке. Это уверенность, которую не может даровать мне ничто другое. Я встаю в стойку, целюсь и веду беглый огонь, поочередно посылая пули то в «голову», то в «сердце». Сэм рядом со мной делает то же самое. Положив пистолеты, мы приближаем мишени и отходим назад, чтобы сравнить результаты. Абсолютно равные. Один из его выстрелов в «голову» мишени оказался на волосок точнее. Черт. Мне нужно почаще приходить в тир. Я не осознаю, что дети присоединились к нам, пока Ланни не говорит из-за моего плеча: – Господи, мам… – В голосе ее звучит потрясение и гордость. Я обнимаю ее одной рукой, и все наши разногласия моментом улетучиваются. – Женщина с оружием – это вам не хрен собачий! – провозглашает Ви. – Ви! – Что? Я только качаю головой. В конце концов… она не так уж неправа. Когда мы уже собираем вещи, звучит сирена, и все отступают от окошек, опустив стволы и поставив их на предохранители – по крайней мере, большинство следуют протоколу. Я вижу, как хозяин тира идет вдоль ряда, делая замечания тем, кто проявил небрежность; но направляется он прямо к нам. Я чувствую, как напрягаются мои плечи, когда он останавливается и поворачивается к нам, и я вижу, что Сэм тоже смотрит на него. Никто из нас не проявляет агрессии, но мы оба настороже. Дети, похоже, еще ничего не осознали, но по взгляду светло-голубых глаз мужчины я понимаю, что сейчас произойдет, – еще прежде, чем он произносит: – Послушайте, мне очень жаль, но я получил жалобу. – Насчет нас? – предполагает Сэм. – Нет. Насчет нее. – Он смотрит прямо на меня. – Я намерен попросить вас больше не приезжать сюда. Я возмещу вам оплату посещений. – Вы выгоняете мою маму? За что? Она соблюдала все правила! – До Ланни доходит почти сразу, и, как я могла предположить, моя дочь не намерена мириться с этим. Она выступает вперед, высоко вскинув голову. Щеки ее горят, глаза сверкают, и я рада, что Коннор удерживает ее, положив руку ей на плечо. Я слишком сбита с толку, чтобы вмешаться, это все застигло меня врасплох. И к тому же я оказалась в неловком положении у всех на виду; я терпеть не могу, когда люди рассматривают меня и перешептываются. Один-два достают свои смартфоны, чтобы снять происходящее на видео. Мне слишком хорошо это знакомо. Еще один оживший кошмар. Меня подташнивает, невесомая чернота подступает к горлу из желудка. – Остынь, девочка, – отвечает Ланни хозяин тира, и это худшее, что он вообще может сделать. Я вижу, что Ланни сейчас рванет, словно вулкан. Коннор крепче сжимает ее плечо, но она стряхивает его руку. – Ладно, идемте все со мной. – Этот человек точно так же не хочет публичных сцен, как и я. Моя дочь открывает рот, чтобы сказать что-то, что уже не сможет взять назад, и я быстро перебиваю ее самым ровным тоном, какой могу изобразить: – Конечно, я рада буду разобраться в этом. Но давайте с вами пойду только я. Сэм останется с детьми. Я не спокойна. Чувствую, как пол под ногами превращается в зыбучий песок, но надо уйти отсюда, подальше от посторонних глаз – это единственное, что я могу сейчас сделать. Более того, мне нужно, чтобы Ланни остыла. Она должна научиться самоконтролю, если хочет выжить в мире, который с радостью доведет ее до последней грани. Я должна подать ей пример хотя бы в этом. Но прежде чем повернуться, я вижу на лице дочери разочарование и неверие, и это причиняет боль, словно пощечина. Сэм придвигается ближе к ней. Хорошо. Его успокаивающее воздействие – именно то, что сейчас требуется. Я тоже пытаюсь успокоиться, но чувствую, как крошечные волоски на коже встают дыбом, как урчит мой желудок. Я знаю, что будет: я достаточно часто с этим сталкивалась. Я лишь надеялась, что в таком большом и равнодушном городе на это понадобится больше времени. Мы входим в кабинет, но хозяин тира мнется, явно не зная, как начать этот разговор. Поэтому я разрешаю его затруднения: – Позвольте предположить. Кто-то – не нужно говорить, кто именно, это не имеет значения – опознал во мне Джину Ройял, бывшую жену серийного убийцы. И они не хотят видеть меня поблизости. Давят на вас. – Мэм, вы были арестованы в связи с тремя крупными делами, даже не с одним. – Меня не признали виновной, – возражаю я. Это звучит легковесно, но он должен знать, что на самом деле мне не было вынесено ни одного обвинительного приговора. Изначально меня арестовали и судили как предположительную сообщницу Мэлвина; тот факт, что меня признали невиновной, никогда не станет для кого-либо подлинным доказательством невиновности. – Послушайте, у меня было темное прошлое. Но оно есть у массы людей. Однако мне нужно место, где можно практиковаться. – Но только не здесь, мэм, – отвечает он. – Мои инвесторы не любят дурную славу. Пару секунд колеблется, потом открывает ящик стола, явно списанного с армейского склада и теперь стоящего посреди кабинета. Достает лист бумаги и подталкивает через стол ко мне. Еще не дотронувшись, я понимаю, что это. Мне знаком этот стиль, этот дизайн, все. Это плакатик «разыскивается» с моим изображением и портретами моих детей – они расположены ниже и выполнены мельче. Я даже не собираюсь читать подпись: это ложь относительно того, как я помогала Мэлвину Ройялу скрывать убийства и что мои дети – такие же психопаты. Я не только знаю, что там написано, – я знаю, кто сделал макет этой листовки. Изначально его создал Сэм – несколько лет назад. Это была часть долгой кампании по травле, которую вела группа «Погибшие ангелы», состоящая из родных и близких жертв Мэлвина – Сэм состоял в ней и помогал основать ее. Это часть нашего общего жуткого прошлого, и мы оставили это позади… но это все еще причиняет боль. Я чувствую, как раны открываются и из них начинает сочиться свежая кровь. На листовке использована моя фотография, сделанная во время ареста в тот день, когда преступления Мэлвина были раскрыты. Я все еще похожа на эту женщину, хотя одновременно едва могу ее узнать. Глаза совершенно пусты – от шока, вспоминается мне… но со стороны это может показаться бездушием и отсутствием эмоций. Джина Ройял была другим человеком, и я не хочу снова быть ею. И ненавижу то эхо, которое будит во мне это изображение, то землетрясение, которое оно порождает. Я осознаю, что не сказала ни слова. Подняв взгляд на хозяина тира, спрашиваю: – Где вы это взяли? – Сегодня их расклеили на всех столбах по соседству. Слухи распространяются, мисс Проктор, от них никуда не денешься. – У вас на парковке есть камеры наблюдения. Вы точно можете сказать мне, кто расклеивал эти листовки. – Я не могу сделать этого, мэм. Точнее сказать, не хочет. Я не давлю на него. Нет смысла. Беру плакатик и спрашиваю, могу ли я забрать его себе; мужчина кивает, и я складываю листок и сую в карман. Затем хозяин тира пишет мне чек на возмещение оплаты за всю семью, и я отправляю этот чек в тот же карман. Больше я не говорю ничего, даже когда он извиняется и протягивает руку. Он пытается избавиться от ощущения сотворенной им несправедливости, и я не хочу помогать ему в этом. Просто киваю и ухожу. Я не могу говорить, потому что если попытаюсь это сделать, то закричу. Выйдя из кабинета, я прохожу мимо детей и Сэма, игнорируя его вопросительный взгляд. Наконец, с трудом сглотнув, ухитряюсь произнести: «Идемте», – и направляюсь к ближайшему выходу из здания. Едва мы выходим за порог, как монстр атакует. Это не физическое нападение, это куда хуже. Я чувствую приступ паники от того, что оказалась на открытом месте, уязвимая, загнанная, затравленная, под прицелом множества глаз. Мой мозг реагирует на угрозу, выбросив в кровь адреналин почти в смертельных количествах, – но сражаться не с кем. Не с кем, кроме самой себя. Я не могу дышать. Я пытаюсь, но моя диафрагма словно смерзлась в камень, мои легкие словно наполнились льдом. Мой пульс звучит так громко, что я не слышу ничего, кроме этого биения. Я знаю, что должна контролировать это, могу контролировать, но ничего не получается. Тошнота подступает к горлу, словно растопленный жир, но я даже не могу извергнуть ее наружу. Я сползаю по стене, хватая воздух ртом, и вижу, как Сэм кидается ко мне. Когда он склоняется надо мной, я читаю по его губам: «Дыши. Старайся дышать». Сэм поворачивает голову, и мне думается, что он кричит что-то Ланни, которая стоит в шаге позади него, стиснув руки в кулаки. Она выхватывает из кармана телефон, роняет его, подбирает его и наконец набирает номер. Я хочу сказать: «Со мной все в порядке». Мне нужно сказать это, потому что я знаю – у меня вовсе не сердечный приступ, хотя это ощущается именно так. Это просто полномасштабная паническая атака. У меня их не было вот уже несколько лет. Я слышу голос Мэлвина, холодный и отчетливый, словно град, стучащий по крыше: «Я всегда знал, что ты слабая. Посмотри на себя, хнычущее ничтожество. Ты не можешь защитить наших детей. Ты и встать-то на ноги не можешь». Я закрываю глаза и ищу покоя среди этой бури. На этот раз слышу другие голоса. Моя дочь говорит: – Мама? Мама, все в порядке, «Скорая помощь» уже едет. Мама, все будет хорошо. А дрожащий, тихий голос сына у самого моего уха произносит: – Все нормально, мам. Я понимаю. И я знаю, что он действительно понимает – лучше, чем кто-либо еще. Потом возвращаются ощущения. Объятия Сэма. Лихорадочно-горячая ладонь Ланни, прижатая к моей щеке. Пальцы Коннора, сжимающие мою руку. Шторм утихает. Наступает тишина. Я делаю резкий, судорожный вдох. Голова у меня болит и кружится, но я здесь. Я с людьми, которые любят меня. В своем круге защиты. До меня вдруг с оглушительной ясностью доходит: я настолько старательно пыталась защитить их всех, что совершенно забыла защищать себя. Не в силах сдержать слезы, я крепко обнимаю всех троих. Ви остается на краю этого круга – причастная к нему, но в то же время отдельно-независимая, – и я хочу, чтобы она подошла ближе; я жалею, что не могу сделать для нее ничего больше. Мне хотелось бы, чтобы этот неожиданный, невесомый покой длился вечно. Но я слышу приближающуюся сирену «Скорой помощи» и понимаю, что этот покой уже начинает рассеиваться. * * * Фельдшеры со «Скорой» не находят у меня ничего особенного, кроме повышенного кровяного давления и низкого насыщения кислородом, но советуют мне обратиться с этим к своему врачу. Я благодарю их и вздрагиваю при мысли, во сколько обойдется нам этот вызов, но в то же время Ланни поступила правильно. Лучше счет за вызов «Скорой», чем похороны. Сэм стоит рядом со мной, пока медики уезжают прочь. Люди на парковке и на другой стороне улицы смотрят на нас, и их взгляды кажутся мне липкими руками, хватающими меня. Неожиданно мне отчаянно хочется оказаться подальше отсюда. – Поедем, – говорю я. – Ты поведешь машину. – Протягиваю Сэму ключи, он нежно целует меня в лоб, отстраняется и окидывает меня долгим пристальным взглядом. Что такое? – Ты в порядке, – говорит он, и я чувствую, как его короткая улыбка задевает какие-то потайные струны моей души. – И будешь в порядке.