– А может быть, и нет. Может быть, этот человек не изобразил его, потому что хочет, чтобы мы ехали прямо к маяку. Она с раздражением вздыхает. – Господи, Гвен, твой образ мышления меня иногда пугает. – Нам нужно ехать на консервный завод, – говорю я. – Давай не будем заставлять его ждать. Кец хватает меня за руку, когда я прохожу мимо нее, направляясь к водительской дверце. – Или – только дослушай меня! – нам нужно подождать, пока Сэм пришлет нам подкрепление, настоящие силы. – МалусНавис написал – десять минут. – Я мягко высвобождаюсь. – Десять минут до наступления последствий. Чьи фотографии он прислал тебе? Она не отвечает, просто стоит, глядя в сторону и стиснув кулаки. Потом кивает. Мы садимся в «Хонду» и едем к заливу. 23 ГВЕН По пути из города мы не видим ни одной живой души. Ни одного лица в окне, ни машин, ничего. Город сейчас кажется подделкой, декорацией для киносъемок. Весь день кажется каким-то неправильным. Удушливо-влажный, но прохладный. Запах разложения становится сильнее по мере того, как мы едем все дальше с открытыми окнами, и «Хонда» с ее почти не существующей подвеской подскакивает на каждом ухабе и выбоине. Крики чаек звенят в воздухе, словно удары колокола. Чем ближе к берегу, тем отвратительнее становится смрад. Я гадаю, не выкинуло ли на побережье тушу дохлого кита. Этот ужасный, едкий, рыбный запах вызывает желание зажать себе нос и рот. Вместо этого я дышу глубже, надеясь, что привыкну. Люди способны адаптироваться, в этом наша подлинная сила. Мы можем приспособиться к чему угодно, если приложим достаточно времени и сил. Но Джонатан – хитрый, странный Джонатан – не намерен дать нам такой возможности. Я паркую «Хонду» у ограды с тыльной стороны консервного завода. Кеция смотрит на меня, я смотрю на нее, никто из нас не произносит ни слова. Наконец мы выходим. Кец открывает багажник и протягивает мне дробовик; второй она оставляет себе. У каждой из нас есть привычное оружие, но она вдобавок передает мне охотничий нож, и я вешаю его на пояс. Кец прихватила с собой два полицейских бронежилета, и мы надеваем их тоже. Вес их давит на плечи, но одновременно слегка успокаивает. – Просто для ясности, – говорит Кец. – Это конец для твоей и моей карьеры, если мы сделаем это, а потом окажется, что мы ошибались. И это может быть именно то, чего он хочет. – Мы не ошибаемся, – отвечаю я ей. Но она, тем не менее, права. Вероятно, это все равно положит конец ее карьере детектива; она вне зоны своей юрисдикции и нарушает все возможные правила, будучи вооружена до зубов и готова убивать. Так же, как и я. Мне много раз удавалось выкрутиться из сложных ситуаций – возможно, лишь затем, чтобы в конечном итоге проиграть. – Ладно. Я просто хотела прояснить ситуацию. Держимся вместе и не разделяемся. – Согласна. Кец… – Она захлопывает багажник и оборачивается ко мне. – Ты не должна этого делать. Пожалуйста, подумай о ребенке. Кец качает головой. – Я тоже люблю тебя, Гвен. Но суть в том, что следующим, против кого обратится этот тип, будет Хавьер – раз уж я зашла так далеко. Я не хочу, чтобы мой ребенок рос без отца только из-за того, что я отступила. И кроме того… может быть, этот человек действительно хочет заполучить тебя. Но я хочу добраться до него. Престер заслуживает этого. Выбор. Я не уверена, что мы выбираем правильно и что правильный выбор вообще есть. Но в одном Джонатан прав: любой наш поступок – это выбор. И у любого нашего поступка есть последствия. – У тебя есть болторез? – спрашиваю я, и Кец качает головой. – А складная лестница в кармане? – Заткнись и сними колпак с колеса, – говорит она. – Ты совершенно не умеешь импровизировать. Я улыбаюсь и при помощи ножа сколупываю колпак с колеса «Хонды». Кец берет его, подходит к ограде, опускается на колени и начинает копать Почва мягкая, песчаная, Кеция выкапывает яму, насыпав рядом большую горку земли, потом ложится на спину и проползает под оградой. – Что еще хорошо в бронежилете, – замечает она, – в таких вот случаях он делает тебя почти равномерно плоской. Не то чтобы мне это особо требовалось. Мы с Кец не отличаемся пышными формами, так что вырытый ею подкоп годится и для меня, хотя приходится слегка поизвиваться. По ту стороны ограды я перекатываюсь на четвереньки, встаю и делаю первый шаг по голой земле. Здесь она утоптана плотнее, эту часть территории явно использовали в качестве кафетерия на открытом воздухе; несколько ржавых металлических столиков и пожелтевших пластиковых кресел все еще стоят тут и там. Не могу себе представить, чтобы летом здесь было так уж приятно сидеть – но, несомненно, все-таки лучше, чем в здании завода. С этой стороны дверей нет, поэтому мы обходим здание и доходим до парковки, выходящей к разгрузочной зоне с шестью поднимающимися воротами. Цемент на площадке потрескался и крошится, словно сухая почва; внимательно глядя, куда ступаем, мы направляемся к разгрузочной зоне. Кец дергает металлическую дверцу для персонала. Заперта. Мы проходим к воротам для разгрузки. Одна двигается, но едва-едва, поднимается дюймов на шесть и намертво застревает. Щель узкая, но я без вопросов подхожу к воротам и протискиваюсь под ними. Мой ремень цепляется за нижнюю кромку ворот, и на секунду меня охватывает паника – мне кажется, что ворота сейчас автоматически опустятся и раздавят меня, разрежут пополам… но потом я втягиваю живот, дергаю пряжку ремня и все же ухитряюсь проползти. Приподнявшись на колени и держа в руках тяжелый дробовик, оглядываюсь по сторонам. Помещение пусто. Пустой склад, где когда-то стояли поддоны с консервами, которые предстояло развезти по ближайшим окрестностям, а может быть, и по всему округу. На цементном полу все еще остались едва заметные следы от этих поддонов – чуть более темные прямоугольники. В остальном здесь совершенно пусто, как будто все вымели дочиста. Не видно ни паутины, ни битых стекол. Окна расположены высоко, под самым потолком, и свет, пробивающийся сквозь них, разгоняет кромешный сумрак. У меня есть фонарь, но я предпочту поберечь аккумулятор. Мое сердце колотится, в висках стучит. Смрад мертвой рыбы здесь еще сильнее; этот запах почти можно пощупать, он словно излучается из голого цемента. Как люди выдерживали это день за днем? Должно быть, им никогда не удавалось отмыть от этой вони свои волосы, кожу, одежду… Кец проскальзывает под дверью и несколько секунд стоит рядом со мной, молча осматривая помещение. – Что ж, – говорит она. – Возможно, это бесполезно. – Этот склад – да, – соглашаюсь я. – Но давай заглянем дальше. Кец кашляет, уткнувшись носом в локоть. – Знала бы – взяла бы таблетки от тошноты. Ни одно место преступления из всех, какие я видела, не воняло так мерзко. Она права, но мы идем дальше. Мы пересекаем пустой склад до дальней левой стены, в которой видны широкие двустворчатые двери, достаточно большие, чтобы в них проехал автопогрузчик. Они распахиваются, даже не заскрипев. Я готова. Готова выстрелить в него, если он стоит там. Я не стану колебаться. Я так сосредоточена на этом, что забываю задуматься о том, почему двери открываются так гладко. А потом меня ослепляет неистово-белый свет проблесковых ламп и оглушает волна звука, такого хаотичного и громкого, что он обрушивается на меня, точно удар. Этот шум бьет по ушам, по нервам, парализует, заставляет меня рухнуть на колени. Я роняю дробовик и зажимаю уши; я готова сделать что угодно, лишь бы прекратить это – но ничего не помогает; мои ладони, прижатые к ушам, лишь слегка приглушают этот звук. Я ничего не вижу, ослепительные вспышки бьют по глазам. Я соображаю, что сработала какая-то ловушка, и падаю на пол… хотя должна была сделать это в первую очередь. Пытаюсь откатиться прочь, и чем дальше я оказываюсь от дверей, тем слабее ощущения. Но я по-прежнему ничего не вижу, в ушах раздаются беспорядочные удары колокола. Кец. Где Кец? Кто-то подхватывает меня под мышки и волочит прочь от этого хаоса, от этой громкой и ослепительной пытки. «Спасибо. Спасибо, Кец», – пытаюсь сказать я, но не знаю, действительно ли что-то говорю, шепчу или кричу. Слух по-прежнему не действует. И зрение тоже. Я вижу только ослепительно-белые призраки вспышек; они движутся, извиваются и дергаются. Шум становится слабее. Вспыхивающие лампы – тусклее. Я чувствую, что меня тащат куда-то в темный и тихий уголок, и неожиданно ощущаю позывы к тошноте. Перекатываюсь набок, и мой желудок выворачивается наизнанку; я чувствую ужас, стыд и полную потерю контроля над собой. Слышу, как всхлипываю и давлюсь, но эти звуки кажутся мне тихими и отдаленными, словно воспоминание. – Кец… – шепчу я или думаю, что шепчу. – Кец… На краю моего затуманенного зрения возникает тень, надвигается и склоняется надо мной. Я пытаюсь сфокусировать взгляд. Это не Кец. Это он. Пустое безмятежное лицо, лишенные всякого выражения глаза. Голова сбоку сплющена давним ударом, но все-таки зажила. Прошли годы после похищения его сестры. Годы, за которые он научился притворяться нормальным – или почти нормальным. Суетливая неуверенность Леонарда Бэя ушла бесследно. Он деловито обыскивает меня, обнаруживая и забирая все мое оружие. Я чувствую, как он дергает меня за каждую штанину по очереди, потом переворачивает мое тело лицом вниз. Пластиковые путы стягивают мои руки за спиной – быстро, эффективно и безжалостно. Я не могу добраться до пистолета, прикрепленного к лодыжке, даже если он все еще там. – Это ради твоей собственной защиты. – До меня эти слова доносятся почти неразборчиво, как будто с поверхности воды, в то время как я нахожусь глубоко под водой. – Поверь мне. Он снова переворачивает меня. Я пытаюсь обрести контроль над собственным телом, но могу лишь безрезультатно извиваться, пока он не вздергивает меня на ноги, взяв за воротник куртки – так же безжалостно и уверенно. Я не вижу, куда мы идем, различаю только тени и силуэты бетонных колонн и каких-то железных опор. Акустика помещения меняется, или же ко мне возвращается слух, и я понимаю, что мы проходим мимо замершего производственного конвейера, похожего на абстрактную скульптуру. Запах здесь просто ужасен, он забивает мою глотку, словно кляп. Но все выглядит невероятно чистым. – Я знал, что ты выберешь это, – говорит он. Его голос пробивается сквозь непрекращающийся звон у меня в ушах. – Умные люди всегда делают это сами с собой. Ты просто никак не можешь это предотвратить. – Кец, – выговариваю я. – Где Кец? – Пытаюсь упираться, заставить его замедлить шаг, но ничего не получается. Когда я цепляюсь ногой за опору, мимо которой мы проходим, он просто высвобождает ее одним рывком. – Что ты сделал с Кец? – С ней все в порядке. Я не хотел причинять ей вред, ты понимаешь? Дело не в ней. Я уважаю то, что она делает. Мне кажется, что он уже протащил меня мимо всей производственной линии, но она все тянется и тянется. Конвейерные ленты и металлические контейнеры, расползающиеся во все стороны. Потроха машины. Миллионы рыб прошли этим путем. Миллиарды. Все были умерщвлены, выпотрошены, порезаны и упакованы для того, чтобы их удобнее было есть. А теперь этим путем тащат меня. – Ты сказал, что есть выбор! – ухитряюсь выкрикнуть я, и теперь мой голос наконец-то звучит почти нормально для моего собственного слуха, хотя в ушах у меня не прекращается громкий шипящий свист, от которого я, наверное, не отделаюсь до конца своей жизни. – Это не выбор! – Мы еще даже не начали, – отвечает он. – Ты знаешь, сколько времени нужно, чтобы уничтожить жизнь? Одна секунда. – Голос у него странно плоский и невыразительный, словно этот человек не знает, как передавать эмоции при общении, и даже не пытается это сделать. Если у него и был акцент, то со временем он потерял его. – Иногда это бывает дольше. Моей сестре понадобилось намного больше времени, чтобы умереть. Минуты. Я не знаю, что на это ответить. Я не могу проверить, висит ли еще у меня на поясе нож. Дробовика больше нет. Я не знаю, осталось ли у меня хоть что-то полезное. – Три, – произносит он. – Два. Один. Мы на месте. Он прекращает тащить меня куда-то, и я немедленно перекатываюсь вправо, пытаясь вывернуть ему запястье, освободиться, но мне не удается застать его врасплох. Он допускает, чтобы я по инерции сместилась вправо, а потом я ощущаю, что лечу вперед – он швырнул меня, словно шар в боулинге. Я пробую остановиться, но он отступает назад, и его нога крепко упирается в мою поясницу, когда я валюсь ничком. Рывок, слабый, но резкий укол боли. Мои руки свободны. Я пытаюсь приподняться. Он пинает меня с такой силой, что вышибает воздух из моих легких, а потом я снова скольжу вперед, в темноту. Слышу, как за моей спиной захлопывается дверь, лязгает засов. Я слышу лишь свое паническое дыхание и громкий шлепок, когда мое тело падает на пол. «Плитка», – соображаю я. Пол вымощен плиткой, он обжигающе холодный. Здесь темно, как в угольной яме, не считая бледных призраков проблесковых ламп, все еще танцующих у меня перед глазами. Я заставляю себя успокоиться и расслабиться. Он остался снаружи. Я одна в темноте. Мне нужно просто дышать и думать. Мои руки и ноги свободны. Я могу встать. Нужно лишь быть осторожной, чтобы ни обо что не разбить голову или не споткнуться и не сломать кости… Мой страх перед темнотой всегда был довольно умеренным, но эта беспросветная чернота похожа на кошмар. Я не хочу двигаться. Я хочу свернуться в комок и спрятаться. Вместо этого заставляю себя проверить свое состояние и имущество. Чувствую, как на запястье пульсирует порез, оставленный пластиковыми стяжками, но он, похоже, неглубокий. Я пытаюсь нащупать нож, но ножны на поясе пусты, как и наплечная кобура. Я тянусь к запасному пистолету, который пристегнула к лодыжке – и, о чудо, он все еще при мне! Этот человек не нашел его. Это маленький револьвер калибра.38, смертоносный на близком расстоянии. Ощутив его невеликий вес у себя в руке, я ощущаю, как мне становится намного лучше. Ищу подменный телефон, который сунула в карман куртки. Но его тоже нет. Здесь тоже смердит, еще хуже, чем в конвейерном цехе. Так сильно, что я кашляю и задыхаюсь, и мне кажется, что меня снова стошнит. На этот раз пахнет не рыбой. Я знаю этот запах, этот конкретный запах, который так хорошо маскирует рыбная вонь. Здесь находится мертвое тело. Довольно большое. Неожиданно загорается свет, более яркий, чем я надеялась, и я обнаруживаю, что быстро отползаю назад, пока не упираюсь спиной в металлическую дверь, не в силах отвести взгляд от того, что вижу. Я нашла Шерил Лэнсдаун. Я кричу. Я не могу сдержать этот крик – он вырывается из моего рта, словно пламя паяльной лампы, пронзительный, отчаянный и полный ужаса. Самым первым мне приходит в голову сравнение с разбитой фарфоровой куклой, только вот фарфоровые куклы не истекают кровью, когда им откалывают руки и ноги. Конечности Шерил отделены от туловища и лежат на точно выверенном расстоянии от него. Ее голова все еще на месте. Шерил по-прежнему одета в джинсы и фланелевую рубашку. Лезвие, которое отделило ее ноги и руки от тела, было таким острым, что ткань была ровно прорезана, а не разорвана.