Мне требуется несколько жутких секунд, чтобы осознать, что еще я вижу. Пальцы на руках и ногах Шерил безжизненны, плоть их приняла синеватый оттенок; они активно разлагаются, как будто конечности ее были отделены вот уже несколько часов назад – возможно, сутки. Но ее лицо и открытая часть шеи все еще остаются розоватыми. Бледное, но живое тело. Она открывает глаза. – Эй. – Голос ее звучит спокойно, как будто она чем-то одурманена. Зрачки необычно расширены, они напоминают черные дыры. – Тайлер? Она жива. Каким-то невозможным образом жива. И я заставляю себя взглянуть на ее тело, на те места, где прежде были руки и ноги. Раны закрыты чем-то вроде жидкого пластыря, но по краям равномерно кровоточат. К телу ее тянется трубка капельницы, катетер закреплен на шее. По трубке поступает кровяная плазма и какая-то прозрачная жидкость. Должно быть, это сильное обезболивающее. Потому что Шерил не кричит. Она улыбается, как будто услышала шутку. Потом лицо ее искажается, глаза наполняются слезами, и Шерил произносит: – Я не хотела. Она словно ведет разговор с кем-то, кого здесь нет. Я медленно, невероятно медленно оправляюсь от паралича и приподнимаюсь на корточки, потом встаю. Заставляю себя отвести взгляд от Шерил и осмотреть помещение. Это маленькая комнатка, выложенная белой плиткой – плитка на всех четырех стенах, на полу, даже на потолке. В полу – отверстие стока. Ее кровь утекает туда. Помимо этого маленького отверстия, единственный путь наружу – та дверь, куда меня втолкнули. На дальней стене видна электрическая розетка, в нее включена маленькая колонка, выглядящая здесь странно неуместно. Я улавливаю на ее верхней плоскости блеск стекла. Камера. Джонатан наблюдает. – Ты должна сделать выбор, – звучит его голос. – Ты можешь сидеть в этой комнате и смотреть, как Шерил умирает. Вероятно, это займет немало времени. Обезболивающее в капельнице скоро кончится, как и кровь. Это будет мучительная смерть. Я не знаю, что сказать. Прилив ужаса так высок, что я чувствую себя полностью поглощенной этим при-ливом. Наконец я ухитряюсь ответить: – Ты сказал, что есть выбор. – Я оставил тебе выбор. Оглядываюсь по сторонам. Здесь нет ничего, кроме колонки. Шнура, который соединяет колонку со стеной. Электрической розетки. – Ты хочешь, чтобы я убила ее током? Задушила ее? Он вздыхает, как будто я сказала глупость. – Нет. Это было бы жестоко. Я прижимаю дрожащую руку к губам, чтобы удержать еще один крик – или дикий, безумный смех. «Это было бы жестоко». Он сумасшедший. Он полностью безумен. – Я оставил тебе пистолет, – продолжает он. – В нем один патрон. Тебе решать, как с этим поступить. – Зачем ты это делаешь? – Я предоставлял Шерил выбор в каждом случае, – отвечает он. – Она хорошо умеет убивать людей, но ты уже это знаешь. Тут старушка, там муж… Но мне нужно было знать, как далеко она может зайти на самом деле. Не каждый убийца сто́ит моего времени. Я рассказал ей о выигрыше в лотерею. Сказал, что женюсь на ней, без какого-либо брачного контракта. А потом увезу ее в Париж на своем частном самолете. Но я говорил, что не сделаю этого, если она не будет полностью свободна. Это все, что я сказал. Я не говорил ей, что нужно делать. Я дал ей выбор. Я чувствую, как пол уходит у меня из-под ног, и вынуждена прислониться к белоснежной чистой стене. – Ты… ты… – Я сказал ей, где мы встретимся, – рассказывает он. – Когда я прибыл на условленное место, она стояла там одна. Ни машины, ни детей. Она сделала свой выбор, Джина. – Его голос звучит разочарованно. – И продолжила делать. Я предположил, что в том доме, который ты навещала, может оказаться видеозапись того, как мы ехали по дороге, и это будет большой проблемой. Она взяла пистолет и… исправила это. Я предположил, что Престер, возможно, сумеет выследить нас. Ты знаешь, что произошло. Она была искренне разочарована тем, что он скончался от сердечного приступа до того, как она успела убить его. Я не говорил ей, что делать; она выбирала сама. Все выбирают. И теперь твоя очередь. – Ты долбаный монстр, – шепчу я. – Нет. Нет. – Хорошо, – говорит он. – Я позволю тебе подумать об этом. Он умолкает. Я тоже. Я снова сажусь, прислонившись спиной к двери. Во рту у меня сухо, точно так же, как сухи мои глаза, которыми я смотрю на Шерил. На женщину, которая, если верить этому спокойному, ровному голосу в динамике, осознанно решила утопить двух своих маленьких дочек, чтобы сбежать с тем, кто обещал воплотить в жизнь ее алчные грезы. Некоторые люди заслуживают смерти. Я знаю это. Я верю в это. Мэлвин заслуживал смерти. Но даже он не заслуживал подобного. Опускаю пистолет. Его вес больше не успокаивает меня. Закрываю лицо ладонями, словно ребенок, пытающийся спрятаться. Но спрятаться не удастся. От этого – не удастся. Я должна сделать выбор. Позволить ей умереть жуткой смертью, в агонии, с криками боли, – или быстро прекратить ее страдания. Я бессильно роняю руки на колени и поднимаю лицо к потолку. Я не вижу неба. Я не знаю, есть ли там бог. Но я молюсь. А потом спрашиваю: – Что случится, если я убью ее, Джонатан? Он не отвечает. Может быть, он не сделает вообще ничего. Может быть, он оставит меня запертой здесь с ее разлагающимся телом, чтобы заставить сделать еще более жуткий выбор. Может быть, в крайнем случае, я смогу повеситься на этом электрическом проводе. А может быть, он хочет, чтобы я поверила во что-то еще более ужасное: что он отпустит меня и предоставит мне жить с этим. Наконец динамик произносит: – Мой отец всегда говорил, что кризис проявляет характер. Ты – Джина Ройял. Ты помогала убивать беззащитных девушек. – Я этого не делала, – шепчу я. Я чувствую себя усталой. Невероятно усталой. – Я не знала о том, что он делает. – Кризис проявляет характер, – повторяет он. – Так что увидим. Когда я зову его по имени, он больше не отвечает. Я искренне не знаю, что я собираюсь сделать. Кто я такая. Чего он хочет. Я просто всхлипываю и отчаянно жалею, что еще раз не сказала Сэму о моей любви к нему, не поцеловала своих детей, не сказала им, что только ради них пережила весь ад своего прошлого. Жалею о том, что не могу извиниться перед Кецией за все. «Просто сделай это», – думаю я, но голос, который звучит в моей голове – неправильный. Это не мой голос. И я знаю, что этот тихий шепот принадлежит Мэлвину. Это холодная, расчетливая часть моего разума, до которой Джонатан хочет добраться и взять под контроль. Эта часть пытается убедить меня, что застрелить Шерил будет милосердием, и я не знаю – возможно, это действительно так. Или, может быть, это будет просто поступком убийцы. Мэлвин хочет, чтобы я это сделала. Именно поэтому я не могу этого сделать. Джонатан потерял нечто важное, когда получил травму головы. Я не знаю, что это было – какая именно часть мозговых функций прекратилась в результате удара, – но то, что осталось, представляет собой логическое дерево решений, без всяких эмоций. Он выигрывает, потому что выводит эмоции из уравнения. Потому что у него есть уникальная способность выдерживать то, чего не выдержали бы другие. Я делаю глубокий вдох, встаю и несколько секунд колеблюсь. Пистолет – такой легкий выбор… Очень легкий. Это избавило бы ее от мучений. И в каком-то смысле избавило бы меня. Я сажусь рядом с Шерил и смотрю на нее сверху вниз. Потом прикладываю руку к ее щеке и говорю: – Я здесь, Пенни Карлсон. Я вижу тебя. Я рядом. Все в порядке. Я знаю, что тебе больно. Я знаю, что ты ничего не понимаешь. Но я здесь, рядом с тобой. Это невероятно жестоко. Так жестоко, что я едва могу смотреть на то, что делаю. Но кровезаменителя в капельнице осталось мало, считаные капли – как и обезболивающего в прозрачном пакете. Я сижу и говорю с Шерил. Она отвечает мне тихими, несвязными фразами, а потом начинает приходить в себя, когда действие лекарств заканчивается. Мы разговариваем о ее родителях. Она плачет. Мы разговариваем о солнечном свете, цветах и траве, и о том, как ветер шелестит в листве деревьев. Я пою ей какие-то песни, тихо и ласково. Ближе к концу, когда капельница почти пустеет, Шерил смотрит на меня уже почти совсем осмысленным взглядом и спрашивает: – Ты здесь, чтобы убить меня? Из-за того, что я сделала с моими детьми? – Ее глаза снова наполняются слезами. – Я их убила. Я это сделала. Зачем он заставил меня сделать это? Он не заставлял. Я знаю это: не потому, что он мне сказал, но потому, что он гордится своим контролем над людьми. Он заставляет их делать ужасные вещи. Он приманивает их тем, чего они хотят? Как там говорит старая поговорка – «Честного человека не обманешь». Но все мы, на том или ином уровне, бесчестны. Даже святые совершают промахи. Я не могу взять Шерил за руку, но касаюсь ладонью ее лба, просто чтобы она чувствовала контакт. – Пенни, он просил тебя делать еще что-нибудь после той ночи? – Больно… – произносит она со странным изумлением и делает резкий вдох. Голос ее дрожит, когда она продолжает: – Мне больно, ты можешь это прекратить? Пожалуйста… – Скоро не будет больно, – обещаю я, и эти слова ранят меня саму. – Он просил тебя сделать еще что-нибудь, милая? Она плачет. Ее дыхание учащается, становится рваным. – Я не чувствую своих рук. Я не могу ими пошевелить. – Все в порядке, – шепчу я и глажу ее по волосам. – Ты можешь ответить на мой вопрос? Она моргает, сглатывает и говорит: – Мне пришлось. Те двое… они видели нас на дороге. Мне пришлось сделать это. – Те мужчина и женщина, которых Кеция нашла мертвыми. – Я просто защищала нас. – Он просил тебя сделать это? – Он сказал… он просто сказал, что это проблема. Как больно, боже… – Ее голос слабеет, вдохи делаются чаще и мельче. Кожа становится бледной. Она истекает кровью, ее мозгу и другим органам перестает хватать кислорода. – Я не хотела этого делать. Это было нужно. Иначе я потеряла бы все. Мне не хватает духу спросить ее о Престере. Ни о ком и ни о чем больше. Сейчас я не чувствую ничего кроме ужаса, отвращения и странного, жутковатого сочувствия к ней, глубинного сострадания одного человеческого существа к другому. Я могу только оставаться здесь и быть свидетельницей всего этого. – Обними меня, – шепчет Пенни. – Мамочка… Потом она начинает неудержимо кричать. Она вся дрожит. Это ужасно, но я не колеблюсь; кладу ее голову на свои колени и проливаю слезы над ней. Целую ее в лоб и говорю, что все будет хорошо, хорошо, хорошо – до тех пор, пока она уже не может даже кричать и только рвано, судорожно всхлипывает. Пока эти всхлипы не перерастают в тихий хрип. Пока она просто не… уходит.