Проходит целая вечность, прежде чем ее тяжелое, булькающее дыхание наконец-то прерывается. Я сижу неподвижно. Не слышно ни звука, кроме звона последних капель ее крови, падающих в сток. Голос Джонатана произносит: – Кризис проявляет характер. – Я слышу, как замки на двери отпираются. – Любой выбор имеет последствия. Я заставляю себя заговорить, потому что должна это сделать. Но у меня нет ни малейшего желания разговаривать с ним. – Это было не правосудие. Это была жестокость. Ты вообще понимаешь разницу? Ответа нет. Я оставляю лежать на полу тело убийцы, детоубийцы – и, под самый конец, просто отчаявшейся, испуганной женщины, – и дергаю дверную ручку. Может быть, я умру, как только выйду наружу. Может быть, нет. Мне все равно. Он показал мне неприкрытый ужас. Ужас того, как мать ради выгоды убивает собственных детей. Ужас ее собственной смерти. Ужас того, как легко сказать: «Она это заслужила», – и какими неизмеримо пустыми будут эти слова. Может быть, кто-то другой может принять это решение. Я не могу. За дверью обнаруживается коридор. Никаких ловушек. Никто меня не ждет. Переговорное устройство над моей головой щелкает, и я смотрю на черную металлическую решетку. – В машине мы играли в игру, – произносит Джонатан. – После того, как она убила своих детей. Эта игра называется «Что ты предпочтешь?» Ты ее знаешь? – Нет. – Начинается с мелочи. Что ты предпочтешь: цент или десять центов? Что ты предпочтешь: салат или мороженое? Но с каждым вопросом ставки повышаются. Поэтому в конце я спросил – что ты предпочтешь: пулю в голову или лишиться рук и ног и остаться в живых? Вот это она и выбрала, Гвен. Я этого не выбирал. Выбирала она. Я сглатываю резкий, жгучий приступ тошноты. – Это была игра? – Не совсем. Есть такой шаблон. Плохие люди выбирают жадность и личную выгоду. Когда ты спрашиваешь их: «Что ты предпочтешь: нажать на кнопку и убить кого-то другого или отказаться и потерять миллион долларов?» – угадай, что они выбирают? Люди для них – это вещи, которыми они жертвуют ради собственной пользы. Я не был удивлен тем, какой выбор сделала Шерил. А вот она удивилась тому, что я спрашивал всерьез. Это логика ребенка. Дерево решений, доступное примитивному компьютеру. Мне плохо, мне жарко, меня шатает. Я вынуждена прислониться к двери. Неожиданно запах крови и разложения бьет мне в нос с новой силой, и я едва не падаю. «Я не могу этого сделать. Не могу». – Здесь есть и другие комнаты, если ты хочешь посмотреть, что выбрали они, – продолжает он. – Каждый из них был убийцей – неоднократно, много раз. Я считал тебя одной из них. Но ничего страшного, Джина. Ты удивила меня. Никто другой меня никогда не удивлял. Нужна истинная храбрость, чтобы так поступить. Или истинный садизм. На самом деле, я не уверен, что именно ты мне продемонстрировала. – Я найду тебя, – обещаю я. – Бойся этого. – С того самого дня я не боялся ничего, – отвечает он. Я не спрашиваю, с какого дня. Я знаю. В семнадцать лет – господи, в том же самом возрасте, в каком сейчас находится моя дочь! – в тот день, когда умерла его сестра, он перестал быть человеком и стал лишь обитателем собственного тела. С тех пор он прошел длинный путь. – Может быть, ты заново этому научишься, – говорю я. – До того, как это все закончится. – Надеюсь на это, – отзывается он. Голос его звучит задумчиво. – Искренне надеюсь. – Где Кец? – Он не отвечает. Я поворачиваюсь вокруг своей оси и кричу со всей силой кипящего у меня внутри гнева: – Где Кец?! Он не отвечает. Придется искать. 24 КЕЦИЯ Когда ловушка срабатывает, я стою позади Гвен, но это не помогает. Я падаю, словно мешок с песком, ослепленная вспышками ламп, оглушенная звуковой волной. Будучи полностью парализована шоком, чувствую, как кто-то стягивает мои лодыжки и запястья пластиковыми путами. В рот мне вставляют кляп. Я пытаюсь собраться с силами, сопротивляться – и не могу. Поскуливаю, свернувшись в комок и крепко зажмурившись, но все равно вижу огненные вспышки, которые обрушиваются на меня, точно град пуль. Звук настолько мощен, что физически придавливает меня к полу. Я думаю о своем ребенке, и умоляю его… ее… ту хрупкую жизнь, которая сейчас представляет собой лишь комок клеток в моем чреве, – жить. Сражаться и жить. Не знаю, сколько это длится. Я лишь испытываю ошеломляющее облегчение, когда чувствую, как мое тело утаскивают прочь от лавины света и звука – а потом она неожиданно и резко прекращается. Словно кто-то повернул выключатель. Потому что кто-то его повернул. Я страшусь за своего ребенка. Я не знаю, в порядке ли мое дитя. «Ты должна верить, – говорю я себе. – И должна выжить». Ничего не вижу, но чувствую, как меняется обстановка. Вместо гладкого бетона теперь вокруг теплый воздух. Солнце на моей коже, влажность. Свежий морской воздух, вытесняющий вонь консервного завода. Где Гвен? Я пытаюсь проморгаться, но вижу лишь смутные, искаженные призраки проблесковых ламп. В ушах у меня звенит, и я не могу различить, действительно ли что-то слышу или мне просто мерещится. Чувствую, как меня поднимают и куда-то швыряют. Поверхность проседает под весом моего тела. Машина. Я в машине. Лежу на ворсистом велюровом сиденье, чувствуя текстуру ткани. Кто-то говорит. Я слышу голос, но не знаю, что он говорит. Я испугана до мозга костей. Я не знаю, где нахожусь, что происходит, я не могу действовать, пока снова не обрету слух и зрение. Машина приходит в движение. Я знаю, что это не «Хонда»: здесь пахнет иначе. Ощущается иначе. Я в другом автомобиле, и у меня есть ужасное чувство, что рядом со мной не Гвен. Зрение возвращается первым, медленно раскрашивая мир зернистыми мазками цвета; когда я моргаю, на них накладываются белые круги. Вижу спинку сиденья и силуэт головы водителя. Не Гвен. Эта голова неправильной формы, кошмарно сплющенная сбоку. Джонатан Уотсон. Я пытаюсь дышать медленно и ровно и оценить обстановку. Голова у меня болит. Слух почти не работает, все еще забитый высоким резким звоном. Кляп сидит туго; вставлен он со знанием дела – когда я пытаюсь тереться лицом об обивку сиденья, он даже не смещается. Стяжки на моих запястьях наложены туго, так, что мне даже больно; лодыжки тоже ноют. У меня проблемы. Я осознаю, что Джонатан разговаривает – но не со мной. Перед ним стоит телефон, и он говорит в него, одновременно управляя машиной. Я слышу только звук, но не разбираю слова. Потом слышу другой голос. Он говорит с Гвен. Я пытаюсь кричать, но кляп заглушает мой голос. Чувствую, как машина притормаживает и останавливается, водительская дверца открывается, потом закрывается. Секунду спустя задняя дверца возле моей головы тоже отворяется, и на меня обрушивается свет. Я моргаю, пытаясь по-настоящему разглядеть этого человека. Но сделать это трудно. Он вытаскивает меня из машины и тащит по длинной, ровной бетонной поверхности. Это какое-то здание, и когда я ухитряюсь проморгаться и в достаточной степени сфокусировать взгляд, увиденное сбивает меня с толку. Просто… замкнутое пространство, теряющееся в полумраке над моей головой, с винтовой стальной лестницей, скрывающейся в вышине. Маяк. Я в маячной башне. Джонатан не останавливается. Следующее, что я осознаю́ – мы едем в лифте размером с кузов грузовика, он движется рывками и останавливается слишком резко. К этому моменту я могу видеть лучше и слышать более отчетливо. Но от этого нет никакого прока. Я пытаюсь сосредоточить внимание на Джонатане Уотсоне. Он выглядит совершенно незаинтересованным во мне, просто волочит меня, как предмет мебели, туда, куда ему нужно. Оттаскивает меня в угол и прислоняет к стене, словно сломанную швабру, потом отходит к лифту. Задвигает двери и набирает какой-то шифр на клавиатуре возле них. Я не могу сфокусировать взгляд достаточно, чтобы разглядеть, какие кнопки он нажимает. «Есть и другой путь вниз, – говорю я себе. – Лестница». Да, если я смогу освободиться… Оглядываюсь по сторонам. Это что-то вроде центра управления, возможно, для маячного фонаря; консоли выглядят новыми, блестящими, они снабжены сенсорными дисплеями. Я не вижу никаких острых углов, о которые могла бы перетереть чертовы стяжки. В помещении стоит одно-единственное офисное кресло на колесиках. На другом конце полукруглой консоли виден кластер мониторов, и, едва посмотрев на них, я не могу оторвать взгляд. Мониторов девять. На одном из них я вижу Гвен. Она сидит в комнате вместе с телом – с расчлененным телом, и хотя я не могу увидеть в деталях, чувствую ужас от этого зрелища. Я начинаю ползти куда-то, пытаясь найти что-нибудь, чем смогу воспользоваться. Джонатан Уотсон снова подходит ко мне и стоит, наблюдая. Потом качает головой и говорит: – Я не собираюсь причинять тебе вред. Ты ни в чем не виновата. Но я не могу позволить тебе вмешиваться. Это важно. Нужно, чтобы ты сидела смирно. Я хочу сказать ему о ребенке. Может быть, это что-то изменит. Но он, похоже, совсем не реагирует на мои попытки что-то промычать сквозь кляп; вместо этого достает наручники. Повернув меня набок, срезает стяжки с моих запястий, и я чувствую, как на моей правой руке защелкивается наручник. Потом Джонатан тащит меня к одной из стен и защелкивает второй браслет на вертикальной водопроводной трубе. Я валюсь вперед и едва не выдергиваю руку из сустава; замерев в неудобной позе, дышу через нос, чтобы справиться с болью. Он приковал меня к трубе. Мне никуда не деться. Он почти сразу же забывает обо мне. Подходит к креслу, разворачивает его так, чтобы видеть мониторы, и подается вперед, наблюдая. Я тоже смотрю. Ничего не могу с этим поделать. В глазах у меня постепенно проясняется, и вместе со зрением все отчетливее становится ужас от того, что я вижу. – Она выбрала это, – говорит он мне. – Шерил Лэнсдаун. Пойми, я делаю это не из жестокости. Я позволил ей делать выбор каждый раз. Я всегда позволяю. Я не могу ответить ему. Моргаю и вижу, что Шерил шевелится. Только ее туловище и голова. Руки и ноги, бледные и неподвижные, лежат вокруг нее, точно детали какой-то ужасной инсталляции. И даже зная то, что я знаю – или, по крайней мере, подозреваю, – я чувствую приступ тошноты. – Гвен может прекратить ее страдания, если выберет, – продолжает он. – Я думаю, что она выберет это. Это легкий выбор. Гвен никогда не выбирает легкий путь. Я не понимаю, о чем думает этот человек. И почему. Может быть, я этого никогда не пойму. Пытаюсь сохранять спокойствие, но мне страшно. Я не знаю, насколько то, что случилось со мной на консервном заводе, могло повредить моему ребенку. Я боюсь, что мне заложит нос, и я не смогу дышать, и это будет дурацкий и мерзкий способ умереть. Я боюсь, что помощь не придет. Что мы с Гвен, живые или мертвые, просто исчезнем, словно нас и не было. Я просто хочу вернуться обратно, в мир здравого рассудка. В безопасность. Туда, где есть Хавьер, ребенок и жизнь. Джонатан продолжает наблюдать за Гвен. Он сидит, подавшись вперед. Иногда разговаривает с ней, но по большей части просто… смотрит. Когда Шерил начинает кричать, это ужасно. Я зажмуриваюсь и пытаюсь не слушать, пытаюсь не слышать, как Гвен предлагает ей те жалкие крохи утешения, которые может предложить. Проходит целая вечность, прежде чем это прекращается. «Не плачь, – твержу я себе. – Тебе нельзя плакать. Тебе нужно дышать. Продолжай дышать». Когда я снова открываю глаза, из колонок не доносится ни звука. Джонатан просто сидит, откинувшись на спинку кресла. Мне кажется, он удивлен. Джонатан нажимает кнопку, и я осознаю, что он отпер дверь той комнаты. И Гвен – измазанная в крови, бледная, как смерть, полубезумная от случившегося Гвен – встает и выходит. Я слушаю их диалог – не потому, что хочу этого, а потому, что у меня нет выбора. Скребу ногтями по трубе. Она гладкая, никаких шершавых поверхностей. Пол тоже гладкий. Я не могу найти ничего, чем можно воспользоваться. Джонатан нажимает другую кнопку, потом разворачивается вместе с креслом лицом ко мне, подается вперед и изучает меня, словно какой-то музейный экспонат. Ни единой эмоции. – Этот кляп доставляет тебе неудобство? Я киваю. Он подкатывается ко мне на кресле, вытаскивает кляп, и я делаю глубокий, судорожный вдох облегчения. Потом другой. А потом говорю: