Потом наступает тишина, когда генератор останавливается. Я слышу, как кричит Кец. Этот крик рушится из-под крыши башни, словно пощечина от господа бога, а потом она умолкает. Она умолкает. «О нет, Кец, нет, нет…» Я встаю. Моя левая нога сломана, я не могу опираться на нее. Добираюсь до лестницы и прыгаю. Ступенька за ступенькой, прыжок за прыжком. Пусть он поджарит меня, потому что если он этого не сделает, я прикончу его. Не за Шерил, не за другие комнаты, полные убийц. Не за маленькую Клару, единственную невинную жертву в этой череде смертей. Я должна сделать это ради Кец. Делаю семь жутких, болезненных скачков вверх по спиральной лестнице, когда слышу шаги, стремительно спускающиеся мне навстречу. В ушах у меня опять звенит, в голове танцуют вспышки странного света. Я останавливаюсь, собираюсь и целюсь. Я вижу тень, скользящую по виткам спирали. Руки у меня трясутся, я не уверена, что смогу попасть в него с такого расстояния, но я должна остановить его. Должна. Делаю вдох и жду. Он приближается, спускается еще на один виток. Я вижу цель и стреляю. И промахиваюсь, выбив кусок бетона из стены. Сразу же прицеливаюсь снова и несколько раз подряд нажимаю на спуск. Он останавливается, пригибается, кричит что-то. Я не слышу его – в ушах звенит еще сильнее, чем прежде, – но это не важно, я больше не хочу его слушать. Я целюсь. Я собрана. Я готова. Выстрел в центр масс. Нажимаю спуск. Ничего не происходит. Затвор отходит назад. Магазин пуст. А потом я понимаю, что голос, почти потерявшийся в громе выстрелов и звоне в моих ушах, не принадлежит Джонатану. Это голос Кеции. – Гвен, перестань! Прекрати! – Она перегибается через перила, лицо у нее белое от потрясения. – О боже… – выдавливаю я. Я едва не совершила непоправимое. Я едва не убила ее. «Твой выбор», – слышу я шепот Джонатана. Роняю пистолет. Я все сделала неправильно, и мне кажется, что я умираю, но я просто хочу… я просто хочу… Белые стены расплываются. Вращаются. Кец несется вниз по спиральной лестнице ко мне. Хватает меня, когда я начинаю падать, и мы обе оказываемся на полу нижнего уровня. Кец берет пистолет. – Я сейчас вернусь, – говорит она, и я вижу в ее глазах напряженную сосредоточенность. – Мне надо удостовериться, что он… Слышится шум – долгий, лязгающий шум. Механический. Кец встает. Я пытаюсь перевести дыхание. Мне нужно что-то вспомнить, нужно что-то сказать ей. Это важно. Но все мысли вдруг делаются расплывчатыми, скользкими, я не могу ухватить ни одну из них. – Это лифт, – говорит Кец. – Попытайся встать. Она пробует помочь мне, но я не могу стоять. Падаю и утыкаюсь лицом в прохладный бетонный пол. Она продолжает что-то говорить, но я не могу разобрать слов. Потом мое тело приходит в движение: Кец перекатывает меня на спину и тащит по бетонному полу к двустворчатым дверям. Они все еще распахнуты, и я со странной отчетливостью слышу неустанный шум моря, бьющегося о подножие утеса, на котором стоит маяк. Кец останавливается. Она задыхается, ей тоже больно. Я вижу эту боль на ее лице – вместе с неожиданным отчаянием, охватившим ее. Она отпускает меня и прислоняет к стене. – Нет… – пытаюсь сказать я ей. – Не надо… – Не могу вспомнить, почему я это говорю, но это важно. Но она отворачивается от меня, встает и смотрит на мужчину, который, едва ковыляя, выходит из лифта. Джонатан выглядит таким же разбитым, как я. В руках у него дробовик. Он наводит его на нас. – Тебе следовало проверить, – говорит он. – Я всегда держу в кармане запасной ключ от наручников, Кеция. Кец делает шаг вперед, сжимая в руке пистолет. О боже… Теперь я вспоминаю. Я пыталась сказать ей, что пистолет пуст. Вытаскиваю из кармана запасной магазин, но когда пытаюсь подтолкнуть его к Кеции, то промахиваюсь. Он скользит куда-то в тень, слишком далеко, чтобы она могла дотянуться. Кец бросает пистолет и снимает с пояса нож. Я не могу позволить ей умереть за меня. – Просто уходи, Кец, – слышу я собственный голос. – Пожалуйста. Уходи и живи ради своего ребенка. Шум у меня в голове утихает. Все утихает, кроме равномерного биения пульса. Мне по-прежнему больно, но что-то придает мне сил. В этой тишине я слышу, как мои дети шепчут: «Ты можешь сделать это, мама. Ты можешь». Я встаю. Балансирую на одной ноге и подволакиваю другую. Смещаюсь вперед, чтобы встать рядом с Кецией. Плечом к плечу. Джонатан стоит на месте, глядя на меня. Он больше не пугает меня. Я ничего сейчас не боюсь. И даже почти не чувствую боли. – Теперь ты знаешь, кто я? – спрашиваю я его. – И знаешь, кто ты? Мой голос звучит спокойно. Я спокойна. Он склоняет голову набок. Тени заполняют вмятину на боковой части его головы. – Знаю, – отвечает он. – Наконец-то знаю. Одним мягким движением он разворачивает дробовик, сует дуло себе в рот и нажимает на спуск. Внутренности маяка озаряет вспышка. Эхо гуляет от одной стены к другой, брызжет кровь, и то, что осталось от Джонатана Брюса Уотсона, мешком сползает на пол. Кец подхватывает меня, когда я начинаю заваливаться, и мягко опускает на пол. Она обхватывает меня обеими руками, прижимает к себе, и мы обе сидим на полу. Не слышно ни звука, кроме шума моря и слабого, далекого воя. Сирены. Это сирены. Я произношу: – Я пыталась убить тебя. – Ты плохо стреляешь, – говорит она. – И слава богу. Помощь идет, Гвен. Сэм сделал это. Я не могу отвести взгляда от жалких останков на полу. Пустая оболочка, где обитал монстр, движимый ненавистью. «Любовь – это жадность», – сказал он. Может быть, он действительно в это верил. А может быть, в своем сумасшествии не верил вообще ни во что. – Он сделал свой выбор, – шепчу я. А мы сделали свой. Мы будем жить. Эпилог Подмога, когда она наконец прибывает, оказывается невероятно многочисленной. Федеральные агенты, агенты обоих штатов, медики – все они кишат, как рыжие муравьи в развороченном муравейнике. Меня уносят в машину «Скорой помощи», в то время как Кеция остается отвечать на вопросы. От моего внимания не ускользает, что меня приковывают наручниками к носилкам, но мне на это плевать. Я просто хочу спать, особенно после того, как мне вкалывают обезболивающее. Для того чтобы размотать всю историю, требуется несколько дней. Итогом недовольны все, кроме местных управлений полиции по всей стране – наконец-то они могут поставить давние «висяки» на полку, оттиснув на них строгую и властную печать «РАСКРЫТО». На консервном заводе обнаруживается двадцать три трупа. На каждый из них заведена отдельная аккуратная папка с этикеткой – они стоят в шкафу на верхнем уровне маяка, где Джонатан дотошно собирал все записи. Он не солгал… по крайней мере, о том, что все его жертвы были виновны. Пенни Карлсон убила минимум десять человек. Она убила своих дочерей, мужчину и женщину в том уединенном особняке, и косвенно – детектива Престера; и это не считая еще пяти трупов, оставленных ею за десять лет на ее разрушительном пути. Но она была одной из наименее виновных среди тех, кого Джонатан заставлял играть в свою игру. Когда эта история попадает в СМИ, какой-то шибко начитанный журналист из чарльстонской газеты «Пост энд Курьер» дает Джонатану прозвище «Рыбник»[13] – и оно закрепляется за ним. Не знаю, был бы он рад этому прозванию маньяка или обиделся бы на него. Предпочту не думать об этом. Джонатан оставил видеоотчет о каждом из этих случаев; я уверена, что эти отчеты станут кладом для психологов и криминалистов на много лет вперед. В моем случае он применил свои обычные методы. «Погибших ангелов» оказалось невероятно легко использовать для давления на нас. Доктор Дэйв, тот самый человек, к которому Сэм обращался за информацией, передал Джонатану письмо Мэлвина, так же как и листовки. В своих постах МалусНавис никого не просил распространять эти листовки. Никого не просил преследовать Ви или угрожать моим детям. Но ненависть живет своей собственной жизнью. Ему не нужно было утруждаться, чтобы разжечь огонь и позволить этому огню выкурить нас из убежища. Шерил также была легкой жертвой для манипуляций. Она могла бы отказаться. Сказать «нет». Любить своих детей больше, чем те миллионы долларов, которые он подвесил у нее перед носом в качестве приманки. Даже после того, как в ту роковую ночь пострадали невинные, она продолжала делать тот же выбор снова и снова, гонясь за вознаграждением. Но Джонатан сделал выбор первым. Больше всего меня терзает не ужасная, горестная смерть Пенни. И даже не смерть невинной одиннадцатилетней девочки – намеренная или случайная, – запустившая всю эту лавину смертей. Мне жутко вспоминать те выстрелы, которые я делала, охваченная слепой паникой и болью – и лишь едва-едва промахнулась. Мне кажется, что в некотором смысле это тоже был план Джонатана: заставить меня слепо убить подругу, и только счастливая случайность спасла меня. Но я жива. Кец жива. Ее дитя – это новое и прекрасное будущее для нее и Хавьера. И в конечном итоге… Джонатан сам выбрал, как проиграть в своей игре. Я должна попытаться удовольствоваться хотя бы этим. * * * Возвращаться домой на костылях как-то странно. Как будто я оставила позади что-то важное. Я говорю Сэму, что люблю его, и говорю искренне. В моем сердце нет ничего, кроме радости, когда я вижу его, когда снова обнимаю своих детей. Мне следовало бы чувствовать себя лучше. Я буду чувствовать себя лучше. Терапия не бывает быстрой. Но она работает. Шаг за шагом я возвращаюсь обратно. Шаг за шагом, хромая, стараюсь выйти из этой тьмы к свету, где меня ждет любовь. Потому что Джонатан был абсолютно неправ. Любовь – это не жадность. Жадность всегда хочет больше. Любовь сама по себе достаточно богата, чтобы не нуждаться в большем. Мне достаточно того, что у меня есть Сэм и дети. Больше мне ничего не нужно. Джонатан этого никогда не понял бы.