– Как у тебя все просто, – покачал головой Лев. – Захотел – украл, захотел – раскаялся. Ты хоть задумывался иногда, сколько неприятностей, проблем и горя ты принес людям своими преступлениями? Ладно, когда ты залезал в сейф богатого человека, я допускаю, что украденные наличные из его сейфа не последние и он без них не умрет. Но у него сорвалась сделка, у него из-за этого что-то изменилось в планах, люди, которые на него работали, могли не получить премию, может, он уволил нескольких человек из своей охраны из-за того, что ты был таким шустрым, потом их, с его характеристикой, не взяли ни в одно приличное место, а у двоих кредиты на квартиру были, у всех дети. А когда ты украл казенные деньги, которые этому человеку пришлось возвращать из своего кармана… – Все такие несчастные, – проворчал Михно. – Я еще не видел ни одного несчастного с такими деньгами. Обо мне никто не подумал? – Я тебе только что объяснил, что и другие люди зависят от того, кого ты обокрал. Ты обокрал богатого, а кроме него, из-за тебя пострадали бедные, малоимущие. Все в этом мире взаимосвязано. И притом, Аркадий, в какой это стране, в каком обществе разрешено брать чужое? Чужое, понимаешь? Грубо говоря, даже если двери моего дома не заперты и в него можно свободно попасть, это не оправдание для вора. Это чужой дом, он просто не имеет права туда входить. А насчет снисхождения… Понимаешь, за свои поступки принято отвечать перед людьми. За преступления тем более. Почему к тебе должно быть другое отношение? Чем ты лучше других? – А цена? – Михно весь подался вперед в своем кресле, его глаза полыхали ледяным огнем. – Цена одна для всех, она прописана в Уголовном кодексе. И смягчающие ее обстоятельства, и усугубляющие тоже. – А вот с этим как жить? – Уголовник постучал костяшками пальцев по протезу. – Это в твоем кодексе тоже прописано? – Как ты ноги лишился? В колонии или после? – Ладно, Гуров, проехали, – вдруг сник Михно и обреченно повесил голову. – Ты прости, что накинулся на тебя. Просто по ночам так тоскливо бывает, такое накатит, что потом весь день сам не свой ходишь. Ясно, что никто, кроме меня, не виноват в том, как жизнь сложилась. И никто не обязан меня в темечко целовать и по головке гладить. Просто обидно иногда, что именно у меня так глупо все сложилось. Вон авторитеты живут и в ус не дуют. И даже ваши их не трогают. А я не смог. И в зоне не смог. Ты спрашиваешь, где я ноги лишился? Да в колонии же и лишился. Мне ее шестерки паханов наших отрезали на пилораме. – На пилораме? – Гуров поперхнулся и машинально стал опускаться на табурет возле стола. Михно взял со стола незаконченную скульптурку медведя на задних лапах и стал поглаживать, теребя в руках. Но взгляд его был направлен куда-то дальше или глубже. По его лицу не метались эмоции, связанные с воспоминаниями и прошлой болью, наверное, этот человек уже переболел всем своим прошлым и теперь просто смотрел на него как на кучу хлама в углу дома, который ему уже никогда не выгрести отсюда. – Там в зоне я и увлекся резьбой, – после короткого молчания заговорил Михно. – Сидел на досках и резал для себя. Чтобы руки занять, да и голову тоже. Мастер заметил, попросил попробовать сделать что-то посерьезнее, крышку ящичка от настольной игры. Ну, я набросал рисунок и давай резать. И увлекся. Мастер забрал, заплатил мне сигаретами. А потом стал часто обращаться, и я делал. Он то сигаретами расплачивался, иногда и деньгами, пока никто не видит. Много чего красивого я тогда сделал. Сам вкус почувствовал. А потом… Потом подошли ко мне двое, присели рядом и сказали, что я ссучился. Гуров смотрел на Михно и слушал его рассказ. Ничего необычного в этой истории не было. Скорее всего, это закономерный финал, о котором в молодости начинающие воры не думают. Они полагают, что вся их жизнь будет сплошным удовольствием и приключениями. А потом возвращаются из колоний после второй, третьей ходок с полным ртом гнилых зубов, с незалеченным туберкулезом, с раком или СПИДом, с больными почками, сердцем. А часто и вот так, покалеченными. Все они считали, что воровское братство незыблемо, что оно полно романтической взаимовыручки и держится на святых воровских законах. А потом зона бьет им под дых заскорузлым от крови и нечистот кулаком, да еще припечатывает сверху так, чтобы твоя челюсть клацнула о чужое грязное колено. Образно, конечно, но именно так и ломают слабых в зоне. Много существует способов подчинения себе, способов сделать зависимым, вечным должником. Сломать, искалечить морально и физически, чтобы одному или двум авторитетам жилось вольготно и не прекращался поток чая, денег, алкоголя, наркоты и других источников удовольствия, которые обеспечивают вот такие сломленные, задавленные, растоптанные подчиненные. Так же поступили и с Михно. Его долго не трогали, готовили компромат, на случай, если он умудрится пожаловаться кому-то повыше в уголовной иерархии. А когда доказательств набралось достаточно, ему рассказали, что мастер цеха просил Михно вырезать поделки не для себя и не для продажи. Они шли «хозяину», то есть начальнику колонии, который ими украшал свой кабинет, а потом при случае хвалился своими кадрами и дарил эти работы гостям, нужным людям, своим вышестоящим начальникам. И Михно обвинили в том, что он ссучился, что имеет дела с администрацией зоны, а за это якобы его не трогают, не придираются, как к другим по поводу мелких нарушений, не сажают в ШИЗО. Мол, Михно прекрасно знал, кому изготавливает свои безделушки. Он возмутился и попер буром там, где надо было поступить умнее. Заслужив погоняло Махно, созвучное с его фамилией Михно, он решил, что стал ровней другим ворам. Даже сам себя в разговоре пытался называть вором. Ему прощали, потому что ждали удобного момента, чтобы начать ломать. И этот момент настал. Его спровоцировали на агрессию, и он кинулся выяснять отношения, доказывать и… угрожать. Тогда прозвучало короткое «укоротите его», и двое здоровенных «быков» схватили Михно и бросили на пилораму. Он смутно помнил, как с визгом бешено вращающаяся фреза рванула плоть его ноги. Наверное, природой так предусмотрено, чтобы сберечь рассудок, она отключает сознание. Потом только сплошной кровавый туман вперемешку с периодической нестерпимой болью, от которой он выл и сходил с ума, когда ему изредка делали укол. Гуров смотрел, как подергивалось лицо Михно, и думал о том, что этот человек сам, сознательно всю свою жизнь шел вот к такому финалу. Могло быть еще хуже. Могло не оказаться таланта резчика по дереву, не оказаться сильной воли, и Михно, начав пить, сейчас бы уже умер где-то у дверей винного ларька в этой вот деревне. Или под колесами автомашины, переходя пьяным ночью шоссе. – Получается, что я на всех в обиде, – проговорил Михно. – И на воров в обиде, и на ментов в обиде. Только на себя одного я не в обиде. Гуров удивленно посмотрел на уголовника. К чему он клонит, что хочет сказать этой странной фразой? Правда так считает? – Ладно, ты на меня так не смотри, – уже другим тоном заговорил Михно. – Я просто, наверное, испугался, когда тебя увидел. Все снова нахлынуло, подумал, что вот все по второму кругу начинается. А дурак я сам, и только я. Так чего ты пришел, Гуров? – Узнал, что ты здесь живешь, что не сидишь… зашел посмотреть. – Вот так и живу. Руки кормят. Снова, – усмехнулся Михно. – Раньше замки вскрывали, а теперь вот красоту режут. И, представляешь, люди хорошо платят. А мне много и не надо. Мне бы покоя немного и тишины. Так-то вот, Гуров. Хлопнула железная калитка, и сыщик с трудом сдержал естественный порыв резко повернуть голову на звук. По дорожке к дому шла миловидная женщина с густой проседью в волосах, держа в руках трехлитровую банку с молоком. Кивнув Гурову, женщина легко взбежала по ступеням веранды и поставила банку на верстак, ловко смахнув передником стружки. – Вот, Аркаша, молочка тебе принесла, – сказала она, поправив чистую тряпочку, которой была накрыта банка. – Ты его в холодильник поставь, только не высоко, не надо, чтобы ледяное было. А вечером я хлеб испеку. А вы хотите свежего молока? – неожиданно обратилась к Гурову она, глядя на него по-доброму, но все же настороженно. Наверняка историю жизни Михно она знала. – Нет, спасибо. – Лев решительно поднялся. – Спешу! А так бы с огромным удовольствием. Знаете, с детства люблю молоко с теплым хлебом. Еще раз спасибо. До свидания! Будь здорово, Аркадий! Он неторопливо пошел к калитке, думая по дороге, что в личной жизни у Михно, кажется, все складывается. Просто так, без стука молочко не приносят, просто так от калитки разрешения спрашивают войти. Когда Гуров вышел в переулок, там прогуливался, внимательно озираясь по сторонам, Артемьев да жарилась на солнце его машина. А за приоткрытой калиткой соседнего дома уже стояла та женщина и смотрела на них. Гуров подошел к ней и представился: – Меня зовут Лев Иванович. А вас как? – Ольга Ивановна, – с готовностью ответила женщина и тут же с болью в голосе спросила: – Вы его снова заберете, да? За старое? – За старое? – переспросил Гуров, удивившись, как точно эта женщина поняла, кем является на самом деле гость Михно. – Мне кажется, что за старое он расплатился сполна. – Да, расплатился. Именно расплатился, – горячо заговорила Ольга Ивановна. – Большую он цену заплатил. Вы не смотрите на протез, на то, что ноги нет. Это самая малая плата. Вы ему в душу загляните. Там ведь черно все от неверия в людей, от обиды. Он ведь только-только отходить начал, он ведь зверюшек и цветы вырезает теперь, а не просто узоры, на решетку похожие. – Вы знаете, за что он отсидел? – спросил Гуров. – Все я знаю. Мы здесь все знаем друг о друге. – Ольга Ивановна! – Гуров облокотился на каменный столб в проеме и задумчиво, по привычке почесал бровь. – Ответьте мне на один маленький, но очень важный вопрос. – Отвечу, – храбро заявила женщина. – Скажите, по-вашему, Аркадий способен снова совершить преступление? – Никогда! – горячо ответила она. – Ударить может, крепко побить может, если кто… или из-за меня. Но чтобы снова воровать и грабить… Этого он никогда больше не сделает. Он ведь считает, что это как бы кара небесная ему за все содеянное. У него душа замерзла, тепла просит. Никогда он больше не сделает того, что делал в молодости. Он детей любит. Вы бы видели, как он на них смотрит. Он ведь почти год, как вообще за ворота дома не выходит. Мать похоронил, так бобылем и живет. А заказы и материалы ему сюда привозят, тут и работает. – Спасибо, Ольга Ивановна, – кивнул Гуров и зашагал к машине. Ну, вот, думал он, все косвенные доказательства перевесили сомнения. Не станет Михно заниматься местью. Некому больше мстить. Если уж говорить образами, то прежний Михно давно умер, может быть, в муках в больничной палате. И там же родился, когда боли улеглись, новый Михно. Нет, поправил себя Лев, не новый, а как раз тот, какой он на самом деле и есть. С болью с него сползла эта воровская шкура, и душа обнажилась. – Знаешь что, Сашка. – Он подошел к водителю и похлопал его по плечу. – Ты поезжай вперед и жди меня возле автобусной остановки. Я пройдусь пешочком. Мне подумать надо, по телефону позвонить. Хорошо? – Давайте я за вами поеду, Лев Иванович, – предложил водитель. – Все у меня на глазах будете. – Сашка, нет опасности, – улыбнулся Гуров. – Ну, раз была раньше, то снова появиться может, – строго заметил Артемьев. – Уж лучше перестрахуемся. – Ладно, – засмеялся Лев и двинулся по переулку. Настроение у Гурова было странное. То, что Михно оказался, видимо, непричастным к преступлениям и вообще отказался от преступной деятельности навсегда, радовало. Но, с другой стороны, круг подозреваемых не просто катастрофически сужался, он просто таял на глазах. А новых пока не появлялось, несмотря на массу оперативных мероприятий, новых улик и новых подозреваемых. Напряжение не отпускало, и возможность поговорить с женой по телефону была сейчас для Гурова бальзамом на душу. Он ведь еще и за нее переживал, как и она за него. – Але, Маша, – едва услышав в трубке голос жены, заговорил Лев, – как ты там? Как отдыхается? – Да у меня все хорошо, ты почему не звонил мне весь день? – Машенька, некогда было. Да и что со мной может случиться, когда вокруг меня все время толпы полицейских и неприступные стены министерства? – Все шутишь, – вздохнула Мария. – Когда у вас там все это закончится? Вы уже кого-то поймали? – Ну, ловим мы в последнюю минуту, чтобы с поличным, ты же знаешь. А большую часть времени мы наблюдаем за преступником, изучаем его связи, вычисляем помощников. Так что этим и занимаемся. – Ох, не знаю, я тут отдыхаю больше или нервничаю. Может, дома мне было бы спокойнее? – Ты там процедуры принимаешь, ты под надзором и в руках специалистов. Не забывай, моя хорошая, что ты еще и здоровье поправляешь. Я же не просто в дом отдыха тебя отправил, а в специализированный санаторий. – А ты не боялся, что я окажусь в среде тихо помешанных и слегка двинутых пациентов? – явно повеселела на том конце Мария. – Таких там не бывает, – невольно улыбнулся Гуров. – Это санаторий для солидных людей, которым нужно подлечить нервную систему, подпитать ее, сделать устойчивее, просто нужен отдых в руках хороших специалистов. Я же знаю, что там в основном пожилые пары и дамы солидного возраста. Думаю, что к тебе и с разговорами никто из пациентов не будет приставать. Там все отдыхают, и от общения в том числе. – Ты немного ошибся, знаменитый сыщик. Есть и молодые, и вполне симпатичные люди. Я тут заприметила одного, который с меня глаз не сводит. Такой крепкий парень, и что-то меня сомнения берут, что у него проблемы с нервной системой. – Такой высокий шатен, лет тридцати? С прической как у Джонни Деппа и он чуть щурит левый глаз? – Да! Это что такое? – Это не молодой ловелас в поисках зрелых дам, Машенька. Этого молодого человека зовут Ярослав, и он капитан полиции. Ты же не думаешь, что я тебя отправил одну без всякого надзора? Это твоя охрана и мои глаза в санатории. Думаю, так тебе будет спокойнее. Меня очень беспокоило твое состояние, после того как ты увидела эту убитую женщину в машине. – Ну, хорошо, – грустно вздохнула жена. – А я уж думала, что ты мне не доверяешь. – Маша, – засмеялся сыщик. – Ты разве меня так плохо знаешь? – Я тебя хорошо знаю, Гуров. И я очень соскучилась. Заканчивай там побыстрее со своими розысками, ладно? – Ладно, моя хорошая. Я закончу и позвоню. А потом приеду за тобой сам. Даже возьму денечек-другой отпуска и поделаю себе массажик, электрофорез, что там еще делают. Какой-нибудь гипнотический курс пройду. А вечерами мы будем с тобой гулять по парку между корпусами. Там есть парк? – Есть. И парк есть, и лавочки. И даже сверчки. – Ну, вот и славно. Тысячу лет не сидел с тобой под звездами и не слушал сверчков! Да, сверчки, думал Гуров, убирая телефон в карман. Тишина, покой, уютные корпуса и сверчки по вечерам. Сказка! А пока у меня перед глазами два трупа и письмо ненормального, который требует чего-то непонятного, но вполне понятно угрожает смертью еще одному человеку. И у меня нет зацепок и ниточек, за которые можно ухватиться. Знать хотя бы, кого он себе наметил в следующую жертву, если это вообще в его планах. Скорее всего, просто письма больного человека. Психологическая экспертиза ничего толком не дает, лингвисты по тексту никаких серьезных выводов сделать не могут. Список претендентов, обиженных лично на меня, иссякает. Кто он, этот Режиссер? И чего он хочет на самом деле? Гуров вернулся домой, когда еще не наступила полночь. Стояли машины напротив дома, уставшие за день, уютно светились окна квартир. Подумалось сразу, что в его квартире пусто и слишком тихо. Когда дома была Маша, то стоило открыть дверь, и сразу чувствовался запах чего-то вкусного, тихо играла музыка. Маша любила радио, потому что его не надо смотреть, а можно только слушать, и всегда находила музыкальные программы. Занималась своими домашними делами, слушала веселый треп ведущих, музыку и ждала мужа. И всегда у них было ритуальное чаепитие под абажуром на кухне. Дело было не в чае, а в поводе посидеть рядом и посмотреть друг другу в глаза, почувствовать, что у каждого все хорошо. Проблемы, какие-то неприятности – все это бывало, но все оставалось за входной дверью снаружи. А я налью чаю, подумал Гуров с улыбкой, и позвоню Маше. Буду пить не спеша и разговаривать с ней перед сном. Он вошел в подъезд, привычно открыл ключом почтовый ящик и вытащил ворох бумаги. Пара газет, которые они не выписывали, но которые регулярно бросают во все почтовые ящики, несколько маленьких рекламных листовок и… почтовый конверт. Лев повернул конверт лицевой стороной и сразу напрягся. Адрес получателя был написан не от руки, а напечатан на принтере, вырезан ножницами и наклеен на конверт. Важное сразу бросилось в глаза. «Гурову Л. И.», а дальше – Москва, улица, номер дома, и… номера квартиры не было указано. Но письмо лежало в его почтовом ящике. Конверт чуть влажный с одного угла. Гуров посмотрел на пол. Подъезд сегодня вечером мыла уборщица, кое-где еще виднелись влажные места. Поднявшись к себе, он прошел на кухню, включил чайник и уселся на стол, положив на него конверт. Итак, что в нем, уже понятно, очередное послание от Режиссера. Номер дома он знал, знал подъезд, видимо, простая слежка выявила. А вот номера квартиры Режиссер не знал. Это очевидно. И письмо брошено в почтовый ящик не им. Наверное, он смог попасть только в подъезд, а дальше… Дальше, видимо, положил письмо на пол возле ящиков, а уборщица подняла его и положила в ящик Гурова. Уборщица? А она знала, в какой он квартире живет? Он ее, например, ни разу в глаза не видел. Ни разу. Потому что приходил домой слишком поздно. Стоп, остановил себя сыщик, давай-ка все по порядку.