— Мельчишь, Семенов, — буркнул генерал, явно задетый этой детской выходкой. Семенову стало смешно. Человек бровью не повел, выслушав заведомо ложное обвинение в государственной измене, а когда ему намекнули, что он известен среди своих подчиненных как заядлый графоман, обиделся чуть ли не до слез — того и гляди, в драку полезет. — Мельчишь, — повторил Кирюшин. — Потому что душонка у тебя мелкая. Болтается меж ребер, как сухая заплесневелая горошина в свистке, и смердит, как десяток хорьков в одном флаконе. — Ближе к делу, если можно, — сухо произнес полковник Семенов. — А ближе некуда, — сообщил генерал. — Дурак ты, Семенов, вот и все дела. Неужели ты думаешь, что вся твоя липа хоть чего-то стоит? Да зеленый выпускник юридического колледжа тебя в два счета на чистую воду выведет! Все твои делишки у меня задокументированы, а у тебя против меня ни одной прямой улики. Ну, куда ты полез, дурачок? Семенов привстал и выбросил в камин окурок, который моментально почернел, на мгновение вспыхнул ярким пламенем, а потом скукожился и погас, обратившись в щепотку пепла. — Документы горят не хуже этого окурка, — сказал он. — А что до улик… Согласитесь, если бы вы после нашего разговора и впрямь застрелились, никаких других улик просто не понадобилось бы. — Это верно, — согласился Кирюшин. — Только я, браток, стреляться не намерен. С чего бы вдруг? — Да мало ли, — сказал Семенов. — Вдруг передумаете? Он вынул из кармана пистолет и небрежным движением оттянул ствол, досылая в него патрон. Пистолет, по сути своей являвшийся стандартным «Макаровым», обладал незаурядной, броской внешностью — никелированный, с золотой насечкой и золотым же курком, он сверкал, как бриллиантовое колье в витрине дорогого ювелирного салона и больше походил на произведение декоративно-прикладного искусства, чем на боевое оружие. Генерал-лейтенант Кирюшин усилием воли заставил себя закрыть изумленно разинутый рот. Это был его собственный пистолет — именной, с врезанной в рукоятку золотой пластинкой, на которой была выгравирована дарственная надпись. Этот пистолет он некогда принял из рук первого президента России, очень им дорожил и хранил в потайном сейфе на своей городской квартире. — Да ты ко всему еще и ворюга, — сказал он. — Не ворюга, а профессионал, — поправил Семенов, легко вставая с кресла. — А настоящий профессионал обязан быть мастером на все руки. Он сделал неуловимое движение и совершенно неожиданно очутился позади кресла, в котором сидел генерал. Крепко обвив шею Андрея Андреевича свободной рукой, он приставил к его виску холодное дуло пистолета. — Ей-богу, жалко, — задушевным тоном сказал он. — Ведь жили же душа в душу! И дальше жили бы, если бы не тот урод, что вынес сор из избы, выложив запись в Интернет. До этого вы мне практически не мешали — сидели себе, кропали стишата в рабочее время и слушались моих советов. А теперь что же? Теперь, Андрей Андреевич, либо вы, либо я. Третьего, как говорится, не дано. По тому, как слегка шевельнулось прижатое к виску дуло пистолета, генерал Кирюшин понял, что палец полковника напрягся на спусковом крючке. — Осторожно, у него очень мягкий курок, — зачем-то предупредил он. — Спасибо, я в курсе, — любезно отозвался Семенов. Выстрел прозвучал приглушенно и буднично. Не почувствовав ни малейшей боли, генерал-лейтенант Кирюшин провалился в темноту, где не было ни звуков, ни шорохов, ни снов — вообще ничего, о чем стоило бы упоминать. * * * Дорогин спустился с крыльца, добрался по очищенной от снега бетонной отмостке до окна и отлепил от него чувствительный датчик, который преобразовывал колебания стекла в звуковые волны и передавал их на записывающее устройство. Датчик стоил денег, а в условиях мирового финансового кризиса деньги следовало экономить — об этом криком кричали все, кому не лень. Возвращаясь к крыльцу, он душераздирающе зевнул, рефлекторно прикрыв рот ладонью свободной руки. Перед рассветом ему удалось подремать пару часов, а потом его разбудил Гизмо, который, как обычно, отнесся к полученному заданию творчески и сделал куда больше того, о чем его просили. У Гизмо было одно очень ценное свойство, а именно умение очень точно оценивать свои возможности, угадывать желания тех, кому он хотел сделать приятное, и оказывать услуги таким образом, что они на поверку не оказывались медвежьими. Вот и теперь он сделал то, о чем Дорогин даже и не мечтал: никого ни о чем не прося, не беря ни у кого санкции и даже не навешивая ни на кого электронных «жучков», он между делом, играючи (так, во всяком случае, это выглядело со стороны) подключился к мобильному телефону генерала ФСО Кирюшина. Если бы упомянутый генерал об этом узнал, его, наверное, хватила бы кондрашка — да, пожалуй, и не его одного. Дорогину и самому верилось в это с большим трудом; проще было предположить, что Гизмо не остановился на пиве, а пошел дальше, купив где-то по дороге и раскурив на пару с водителем порцию ядреной «афганки», и теперь делится с шефом своими видениями. Но факт оставался фактом: в семь ноль четыре утра генерал-лейтенант Кирюшин позвонил полковнику Семенову и не терпящим возражений тоном приказал ему явиться к себе на дачу не позднее полудня. Бесценный Гизмо, которого по его заслугам следовало бы заключить в усыпанную крупными бриллиантами золотую оправу, поместить в витрину из пуленепробиваемого стекла и за большие деньги показывать иностранным туристам, не остановился на достигнутом и засек точку, из которой был сделан звонок. Получив на руки карту Подмосковья со сделанной обмакнутым в кетчуп указательным пальцем Гизмо пометкой, Дорогин с легким сердцем отпустил всех по домам, быстренько смотался в офис за кое-каким оборудованием и отправился в загородную поездку. С Тамарой он попрощался второпях, если легонько поцеловать спящего человека в щеку вообще значит попрощаться. Это мучило его всю дорогу до дачного поселка: у него было ощущение, что из этой поездки он может не вернуться. Когда ему было десять или одиннадцать лет, пьяные электрики забыли закрыть дверь стоявшей во дворе трансформаторной будки. Мальчишки собрались вокруг и, не рискуя переступить порог, разглядывали негромко гудящие серые шкафы, красные ручки рубильников, предохранители и пучки толстых, покрытых тройной изоляцией проводов. На железной двери будки было написано: «Не влезай — убьет!» Сергей читал эту надпись тысячу раз, но только тогда не столько понял — что там, в самом деле, понимать, — сколько ощутил ее простой и грозный смысл. Ему казалось, что достаточно просто переступить порог будки, чтобы мгновенно превратиться в облачко дыма. Сейчас ощущение было очень похожее, только гораздо более сильное. Он влез не в свою весовую категорию, и это могло очень скверно закончиться. Впрочем, шансы на успех у него были, и шансы неплохие. После разговора с майором Кулаковым стало ясно, что кто-то из его начальников — не то полковник Семенов, не то генерал Кирюшин, не то оба сразу, — занимается чем-то, находящимся далеко за пределами его компетенции и, тем паче, служебных обязанностей. Тот факт, что некто Дорогин уже который день путался под ногами у спецслужб, нарушая разработанные в тиши затемненных кабинетов планы, и до сих пор оставался живым и свободным, сам по себе говорил о многом. До него просто не доходили руки; противник действовал малыми силами, не рискуя подключать к делу и сотую долю находившейся в его распоряжении мощи, а это означало, что рыльце у противника основательно в пушку и он боится огласки. Об огласке позаботилась Белкина. Варвара постаралась на славу, расцветив предложенную Дорогиным схему такими эпитетами, что в ее статье было черным-черно от трусливых заговорщиков, рыцарей плаща и кинжала, зарвавшихся властолюбцев, а также, разумеется, пресловутых черных полковников. Упоминались Гитлер, Муссолини, Пиночет и некоторые политические деятели современности. В заключение Варвара так яростно выступила в защиту российской демократии, словно по Белому Дому опять лупили прямой наводкой из танковых орудий. Статейка получилась в высшей степени провокационная, и сработала она отлично: не имея возможности взять неизвестного автора за шиворот и живьем закопать в мерзлую землю, заинтересованные лица забегали, как ошпаренные, и собрались на импровизированный военный совет. Результаты этого совещания превзошли все ожидания Сергея Дорогина, и теперь он мог не прятать взгляд, встречаясь с Ольгой Шаховой. Он вернулся в дом, пересек просторную прихожую, которую так и подмывало назвать вестибюлем, и остановился на пороге гостиной. Под ногой что-то тихонько звякнуло. Наклонившись, Дорогин поднял и спрятал в карман стреляную гильзу. В гостиной все было по-старому. Старинные напольные часы неторопливо отсчитывали время, в камине, потрескивая, жарко пылали березовые поленья. Отблески огня переливались в узких кривых зеркалах развешенных на медвежьей шкуре клинков и на сверкающем полированной нержавеющей сталью стволе богато изукрашенного пистолета, что валялся на полу у камина. Генерал-лейтенант Кирюшин полулежал в кресле, навалившись боком на подлокотник и свесив до пола руку. Глаза его были закрыты; он дышал неглубоко, но ровно. Перешагнув через растянувшийся на полу труп полковника Семенова, Сергей пощупал у генерала пульс. Пульс был нормальный. Никаких видимых повреждений на теле господина генерала также не наблюдалось, если не считать небольшого красного кружка на правом виске, диаметр которого идеально совпадал с диаметром пистолетного дула. Дорогин поднял с пола слабо дымящуюся трубку и положил ее в пепельницу. Рядом с пепельницей он положил диктофон с записью предсмертной речи полковника Семенова, которому так и не удалось достичь намеченной цели. Это был его личный подарок генералу Кирюшину. Сергей усмехнулся, подумав, что на месте генерала он сам, придя в себя, наверняка поверил бы в существование Деда Мороза. На пороге Сергей остановился и бросил прощальный взгляд на лежащего в глубоком обмороке генерала. — Какие все нервные, — сказал он, поправил спрятанный под курткой пистолет и, больше не оглядываясь, скорым шагом направился туда, где оставил машину.