Гостей в дом не пускали. Правда, однажды к нам пришёл друг, причём в новых носках и новой рубашке, и даже показал чек из магазина: мол, всё новьё, чистое, никаких ароматов. Его пустили. А через полчаса выгнали, потому что от гостя несло четырьмя его собаками и мой нос тут же об этом доложил. И вот в режиме такого затворничества меня впервые повели в кинотеатр, и это было чудо. Поэтому, когда в изостудии Эрмитажа спросили: дети, как вы провели лето? – и все наперебой радостно закричали: я был в Испании! а я в Болгарии! а я в Париже! – то я тоже, как последний дурак, стала тянуть руку, чтобы поделиться своим счастьем. – Ну а ты где была, Арина? – А я была в кино! И всеобщее недоумение коллектива долгое время оставалось для меня загадкой. Пропала жизнь, дядя Ваня Из-за моей аллергии у меня огромные лакуны в образовании. Я всю жизнь боялась, что меня спросят, когда отменили крепостное право (почему-то именно крепостное право): меня не примут в лицей, выгонят из института и любимый от меня отречётся. Ещё я не умею определять время по часам со стрелками. Родители не понимали, как такое может быть. Я отвечала: – Вы какие-то древние греки – определяете время по палкам. Ко всему ещё у меня были бабушкины белорусские гены в грамматике. Белорусский язык – фонетический язык, то есть как слышишь, так и пишешь: «Масква», «каралева» и т. д. Очень удобно. Прекрасный язык! Но недооценённый в моей школе. В общем, на память о школе у меня осталось два ужаса – ожидаемый исподтишка вопрос о крепостном праве и брошенная фраза разгневанного учителя по математике: – Ты кем собираешься быть – математиком или несчастным гуманитарием?! И тут, конечно, была уместна реплика из Чехова, что-нибудь этакое: «Пропала жизнь!..» Пропала жизнь, дядя Ваня… Со временем моя аллергия утихомирилась, и после восьмого класса мы решили поступать в знаменитый художественный лицей № 190 при Мухе, где родителям сказали: – Ваш ребёнок талантлив, но совершенно не образован. Вина висела на папе, который категорически был против, чтобы детей учили рисовать «правильно». И на маме, которая говорила: – Я родила тебя для счастья, а не для ЕГЭ. Перестань зубрить, иди гулять. Получишь двойку – куплю тебе шоколадку. – Тогда ты должна мне уже две шоко-ладки. Но в лицей я всё же поступила. На голом таланте, не особо отягощённом знаниями. А после лицея… Казалось: начнётся новая жизнь, «чистая, как родник, светлая, как солнце…» – а будет лишь продолжение старой. Потому что Муха находится через дорогу от моего художественного лицея, лицей – через мост от изостудии Эрмитажа, а Эрмитаж – через мост от моего дома. И когда лицей закончится, будет ощущение, что я просто перейду через дорогу в двенадцатый класс. И со мной перейдут почти все Крысы. Крысы – это не обзывательство. Это факт биографии моих одноклассников: год рождения. Люди 1996 года. В лицее нас усердно, по-честному готовили к Мухе. Муха была оазисом – или, точнее, миражом в пустыне. Нет ничего, кроме Мухи. Вам ничего, кроме Мухи, не нужно. Но вы не обольщайтесь: не факт, что вы ей нужны. Она не всех принимает. У вас клочковатое сознание: это когда Пушкин – одна планета, Лермонтов – другая, девятнадцатый век – третья. И если они столкнутся, то это будет время большого взрыва в ваших головах. С непредсказуемыми последствиями. Потому что вы поколение ЕГЭ, пепси и жвачки. «Лав из…» В детстве о любви мы узнавали из киоска. – Можно «Любовь» за два рубля? В конце девяностых на углу 6-й линии Васильевского острова, возле детской площадки, стоял ларёк, где продавалась жвачка «Love is…». Мы еле дотягивались до прилавка. И видели только руку, дающую нам «Любовь». И было страшно интересно: какое божество там сидит? Мы росли и бегали за этой «Любовью». И не было ничего вкуснее её. Но ещё она покупалась ради вкладышей, в которых изрекались примерно такие истины: «Любовь – это… знать, когда ему нужно побыть одному». Между многоточием и откровением помещалась картинка: на ней был нарисован бешеный мужик. И убегающая женщина. «Любовь – это… когда он несёт твои лыжи». «Любовь – это… помогать ей перед экзаменом». В один прекрасный момент мы поняли, что достаём до окошка, то есть уже можем посмотреть этому богу любви в глаза. Оказалось, что это пьяная злая тётка. О любовь, ты ужасна! Со временем «Любовь» стала дороже, а потом совсем пропала. Исчезли жвачка, ларёк и наше детство. Скоро в школу. …В которую я не пошла, как барон Штиглиц: Александр Людвигович тоже был на домашнем обучении. Мог себе позволить. И только поступив в академию, я поняла, что любовь – это когда тебе дарят гранатовое платье. Такая легенда: Каролина Штиглиц считала себя некрасивой женщиной и не любила бывать на балах. Но однажды супруг подарил ей платье, расшитое гранатом (мог себе позволить): по его разумению, она должна была затмить всех на балу и избавиться от своих надуманных комплексов. Не знаю, почувствовала ли она себя красивой в этом платье… Скорее, просто любимой. Изверг Значит, до шестого класса я сидела на домашнем обучении. – Ни в коем случае, – говорили умные люди родителям. – Не учите сами своих детей! Своих не учат и не лечат: плохо получается, нужна дистанция. Иначе вы станете извергом для собственного ребёнка. Пусть лучше извергом будет учитель. Быть извергом – эта честь выпала на долю моей первой учительницы, милой Ольги Николаевны. На протяжении четырёх лет она приходила к нам домой, и огромной жертвой с её стороны было – не душиться духами. Но всё равно от неё пахло какими-то запрещёнными цветами… Высокая, молодая, красивая – хотелось быть такой, как она. Художники говорят: «Никогда не берите цвет из банки! Он слишком открытый!» Это означает, что краски надо всегда смешивать и получать какой-нибудь благородный сложный цвет. Вы скажете: а в природе!.. А в природе тоже нет открытого цвета: даже самый красный цвет розы смешан с воздухом, приглушён тенью крыла бабочки или замаран каким-нибудь приблудой-репейником. А Ольга Николаевна вся была сплошной открытый цвет – и ей шло. Шёлковый голубой платок, ультрамариновый плащ, фиолетовое платье и всегда ногти под цвет платья, длинные-длинные. Указывают на мои ошибки: – Смотри, ты написала «Петя» с маленькой буквы. Почему? А если твоё имя написать с маленькой? И написала: арина обух. Педагогический приём обернулся для меня гражданской казнью: я заплакала горько-горько… Ольга Николаевна, вы изверг с прекрасными когтями. На самом деле она была просто очень юной. Она приходила ко мне из другой жизни – о, это была прекрасная настоящая жизнь, где дети шумят, получают двойки и орут друг другу: «Я на аэроплане, а ты в помойной яме!» И так целый день. (И всю жизнь.) Однажды Ольга Николаевна сообщила, что скоро будет утренник и конкурс на самое красивое платье. Родители, взглянув на меня, дрогнули и решили, что, пожалуй, можно рискнуть и посетить школу. Купили бордовое платье (под девятнадцатый век). И отвезли на бал. Платье было красивое, цвет был «не открытый». Сложный! Благородный! Мне казалось, что такой цвет должен победить или, по крайней мере, не остаться незамеченным. Мои одноклассники видели меня редко, ходили слухи о моей страшной болезни, и некоторые из них смотрели на меня так, словно ожидали увидеть зелёную кожу или хвост.