Уже в госпитале узнал, что за те бои меня к ордену Красной Звезды представили… Из воспоминаний военврача 116-го военного госпиталя 2-й венгерской королевской армии Шоморяи Лайоша (реал. ист.) 26 января. Движение плохо организовано. Нет корма для лошадей. В этом холоде 1000 наших лошадей ночи напролет стоят под открытым небом. Рядовой состав уже 3 дня не получает пищу. Как они живут? Загадка. Я питаюсь консервами, которые берег про запас в течение полугода. Сейчас они пригодились. Я купил за 2 марки 10 картофелин. Цыганская жизнь надоела, но это жизнь. 27 января. Вчера мы получили приказ: «2-я венгерская армия потеряла свою гордость! Противник смял наши боевые порядки. Это не стыдно. Стыдно позорное бегство обезумевших солдат, превратившихся в сброд». Вот что мы получили, получили наши солдаты, находившиеся в течение 10 месяцев в полной боевой готовности против превосходящего по численности, лучше вооруженного и обученного противника, фанатично воюющих до последнего патрона русских солдат. Мы же вынуждены воевать без веры, с плохим снабжением и вооружением, на чужой территории и не защищая свою родину. Эта благодарность прошедшей через кромешный ад кучке оставшихся в живых солдат. Это надгробная речь для погибших венгров, воевавших за чужие интересы далеко от родины и в большинстве своем лежащих непохороненными в бескрайних российских заснеженных степях…» Глава 30 Главное – не пропустить Взвод на первый-второй рассчитался сполна И вкопался по грудь на высотах. А наутро солдат рассчитала война На «двухсотых» и только «двухсотых». Из воспоминаний подполковника Михина (реал. ист.) Все эти дни мой артдивизион был в резерве комбрига. Нас использовали для поддержки обороняющихся подразделений и затыкания дыр на линии фронта. Вот и в тот день комбригом мне было приказано взять батарею и во что бы то ни стало опередить, задержать и уничтожить прорвавшихся из окружения немцев. В десятке километров от нашего расположения большой отряд врага вырвался из кольца и по широкой балке уходил на запад. В минувших боях вторая батарея потеряла сразу командира и всех трех взводных, поэтому из трех батарей я выбрал для дела именно ее. Машины еще с утра были загружены снарядами, так что на погрузку в них бойцов орудийных расчетов, санинструктора ушло всего несколько минут. Мы чуть не опоздали, хотя и мчались на машинах с пушками к месту прорыва на самой высокой скорости. – Батарее, по всей колонне – беглый огонь! – подаю команду. Беглый огонь – это как можно более быстро. Беглый огонь – это сумасшедший темп ведения огня. Скорые выстрелы всех четырех наших орудий упруго затрещали по всему фронту батареи – десятки снарядов рвут, опустошают вражескую колонну. Никогда еще за всю войну мне не приходилось вести огонь по такому скоплению врага. Снаряды рвались в самой гуще неприятеля. Бегущие плечом к плечу солдаты, конные фургоны, зажатые в людской теснине машины в мгновение ока разбрасывались разрывами во все стороны. Сначала в людском муравейнике разрывами наших снарядов были выхвачены единичные пятна, потом эти пятна-пустоты из трупов и транспортных обломков стали сливаться в обширные черные разводы. Сквозь космы сизого дыма я видел поверженные машины, разметанные тела людей, коней, перевернутые повозки. В считаные секунды голова колонны по всему фронту и в глубину метров на двести перестала существовать. Но настойчивость немецкого командования и отрешенность их войск были несгибаемы. Повернуть назад они ни в коем случае не хотели. Основная масса лавины длиной в полкилометра, обтекая разрывы снарядов, непреклонно рвалась вперед. Перепрыгивая обломки повозок, трупы людей и лошадей, падая и поднимаясь среди воронок и разрывов, немцы все ближе и ближе подходили к нам. Только я хотел подать команду на перенос огня в глубину колонны, как где-то в вышине раздалось знакомое шуршание, переходящее в посвист. Впереди и сзади батареи разорвалось несколько пристрелочных мин. Сейчас немцы внесут поправки к прицелам и перейдут на поражение. Десятки мин обрушатся на наши головы. Предотвратить их падение и то страшное, что сотворят они с нами, взрываясь у орудий, разя осколками все живое, у нас нет никакой возможности. Мы обречены на погибель, так как окопаться не успели, и находимся на ровном, голом месте. Укрыться нам негде. Да и некогда. Мы должны продолжать интенсивную стрельбу, не считаясь с собственной погибелью, а вражеские минометы нам не видны, мы не можем ни уничтожить их, ни воспрепятствовать их смертоносному действу. Остается одно: пока немецкие минометчики корректируют свой огонь, пока будут находиться в полете их мины, надо уничтожить как можно больше врагов из орудий. Наши снаряды продолжают рваться среди вражеской колонны. Она все редеет и редеет. Уже не тысячи, а только сотни фашистов надвигаются на нас. Их надо успеть уничтожить, пока они не ворвутся на батарею и не довершат нашу гибель, если к тому времени кто-то из нас останется в живых после минометного обстрела. Надо успеть выпустить еще сотню оставшихся у нас снарядов, чтобы они не пропали даром. Немецкие мины! Они рвутся все ближе к нам, все кучнее ложатся возле орудий. Зловещие черные пятна от их разрывов покрывают огневую позицию, не оставляя никого живого вокруг. Уж если осколки сбривают все вокруг до черноты, то человека они изрешечивают так, что от него тоже ничего не остается. Пошло чудовищное соревнование: кто у кого успеет больше уничтожить людей! Клубы снежной пыли и дыма окутывают всю батарею. Мириады осколков пронизывают пространство. А расчеты работают как звери. Один солдат падает на землю, второй. Но третий, превозмогая боль, лежа на спине, все же дотягивается до казенника и вкладывает снаряд. Убитые и раненые устилают землю между станинами. Оставшиеся – на коленях, на четвереньках, на спине, но все же передают снаряды заряжающему и продолжают стрельбу. Поредевшие расчеты из двух-трех раненых вместо шести здоровых мелькают у пушек. Мина падает между мною и четвертым орудием. Она уничтожила почти весь орудийный расчет. У пушки остается только один заряжающий. Становлюсь к прицелу, и мы вдвоем ведем интенсивный огонь. Рвутся новые мины. Одна из них отрывает ноги заряжающему, мне осколок пронизывает сустав правого колена. Боль неимоверная, кровь заполняет сапог. Стоя на одном колене, продолжаю целиться и стрелять. Смотрю: второе и первое орудия умолкли. Уже прекратились доклады: – Сидорова убило! – Николенко ранен! Убитых и раненых становится все больше и больше. Расчеты первых двух пушек лежат на земле, около них хлопочет санинструктор Груздев. Но перевязывать приходится уже по третьему, а то и четвертому разу или констатировать смерть. Весь в бинтах подползает к первой пушке ящичный Похомов. У него изранены ноги. Поднимается, держась за казенник руками, вкладывает снаряд и жмет на педаль спуска. Целиться уже некому, да и незачем. Цель слишком широка – километровая балка, снаряд кого-нибудь да найдет. Единственный человек на батарее – командир третьего орудия сержант Хохлов – не получил еще ни одного ранения. Вместе с ящичным Кругловым он ведет интенсивный огонь из своей пушки. Но у него кончаются снаряды. Согнувшись, Хохлов в несколько прыжков достигает соседнего орудия, производит из него выстрел, прихватывает снаряд и возвращается к своей пушке. Так он имитирует живучесть батареи: стреляют-де все орудия. А мины все плюхаются и плюхаются около пушек. Их разящие осколки умерщвляют тех, кто только что был после нескольких ранений еще жив. Застывает с бинтом в руке и санинструктор Груздев. Он только что доложил, что раненых больше нет. После многократных ранений они все погибли. Противник понес большие потери. На батарею движется уже не лавина, а уцелевшие группы людей. Но и их мы с Хохловым удачно уничтожаем. По полю с диким ржанием носятся обезумевшие кони, здоровые и раненые. Навожу прицел на ближайшую к нам группу бегущих немцев. Она как раз умещается в кругу прицела. Ставлю перекрестие прицела в центр группы, жму педаль спуска и вижу, как снаряд разметывает бежавших. Между тем минометный обстрел нашей батареи постепенно стихает и совсем прекращается. Видно, у немцев кончились боеприпасы. Мины уже не взрываются, но и батарея, по существу, мертва. Немцы от нас в двухстах метрах, они бегут уже не вдоль балки, а по диагонали, по направлению к нам, постепенно поднимаясь по пологому краю балки. Ну, все, думаю, снаряды у нас кончаются, стрелять некому, в живых только мы с Хохловым, сейчас прибегут, прикончат нас, и приказ до конца не выполним. Целюсь в новую группу, их человек двадцать, все умещаются в поле зрения прицела. Только хотел нажать на спуск, как увидел в стане врага что-то белое. Смотрю – не то нательная рубашка, не то белые кальсоны. – Хохлов, – кричу, – бегом изо всех сил к немцам, пока не передумали! Прикажи сложить оружие! Пусть сами строятся, а ты веди их на противоположный край балки, чтобы они не рассмотрели, что батарея пуста! Длинноногий сержант, делая саженные шаги, помчался вниз наискосок к немцам. А я подумал: сейчас они схватят его и растерзают. Но Хохлов подбегает к немцам, останавливается метрах в десяти, держа автомат навскидку. Что-то говорит им, жестикулирует. Наверное, перед Хохловым была группа немецких командиров. Они стали голосом и сигналами подавать своим разрозненным группкам команды. Вижу, к белому флагу со всех сторон начали стекаться остальные немцы. Сбрасывают в кучу оружие, строятся в колонну по восемь или десять человек. Старший немец встал во главе колонны, и все они двинулись на тот край балки. Хохлов с автоматом на изготовку бодро шагает сбоку. Сколько же их там, думаю, пятьсот, тысяча? Спохватился и стал ползать от орудия к орудию, поворачивая стволы пушек направо, в сторону немецкой колонны. Пусть оглядываются и чувствуют себя под прицелом. А у нас и стрелять-то нечем и некому. Батарейцы, двадцать четыре человека, лежат мертвыми. Многие изуродованы разрывами мин до неузнаваемости, погибли после многократных ранений. Да разве можно было уцелеть в таком аду?! До сих пор считаю, что в ближнем бою, кроме пулемета, нет страшнее и эффективнее оружия, чем 82-мм миномет. Мина падает почти вертикально, и на месте падения остается лишь маленькая воронка размером с котелок. Но, взрываясь, мина разметывает свои осколки во все стороны низом, над самой землей в таком количестве и с такой силой, что буквально сбривает все, оставляя черное пятно до пяти метров в диаметре. Все живое, находившееся на этом зловещем черном пятне, перестает существовать – разрывается на кусочки и разбрасывается вокруг. А когда эти черные пятна перекрывают друг друга, когда они накрывают орудийные расчеты в ходе боя – ну кто же тут уцелеет! Из двадцати шести уцелели только мы с Хохловым. Ползая от орудия к орудию, чтобы навести их стволы на пленных немцев, я одновременно тщательно осматривал лежащие тела – с надеждой, что кто-нибудь еще дышит. Но все мертвы. Пока я разрезал перочинным ножом штанину, перевязывал рану, никто из наших на горизонте не появился. Страх стал одолевать меня больше, чем во время боя. Сейчас пленные задушат нас. Их же сотни. На том и конец будет. Срезал куст, сделал посох – не такую уж толстую, но довольно прочную палку, можно опереться… И вдруг слышу – шум моторов! Показались грузовые машины, что доставили нас сюда, а в кузовах – солдаты. Оказалось, это разведрота. Из первой машины вышел командир разведроты капитан Михайлов. Он отправился к пленным немцам. Их оказалось восемьсот с лишним человек. Капитан в сопровождении своих бойцов повел их в село, что стояло в двухстах метрах от нашей батареи, построил в широком дворе в полукаре. Когда я появился в этом дворе, Михайлов закончил говорить, а один из пленных вышел из строя. Я стоял, опираясь на палочку, рядом с Михайловым. Немец вытащил из кармана желтого цвета целлулоидную баночку, отвинтил крышку и показывает содержимое. – Вот как мало немцы дают нам масла! Своим-то солдатам больше! – сказал пленный на чистом русском языке. – А ведь мы воюем даже лучше немцев! Вы это на себе сегодня почувствовали. Это мы в вас из минометов стреляли. – Кто это? – спрашиваю Михайлова. – Предатель, а всего восемьсот двадцать шесть человек. – Ах, гад! Похваляется, как он нашу батарею истреблял! Обращаюсь к пленному: – Откуда же ты родом? – Я воронежский. – Ты смотри, земляк! – воскликнул я и поковылял к нему. Тот в растерянности смотрит на меня. Изо всей силы, на какую я только был способен во зле, бью «земляка» палкой по голове. Он рухнул на землю. Не знаю, что с ним было потом. Не интересовался. Возвращаюсь на середину к Михайлову и громко спрашиваю строй: – Еще воронежские есть? Молчание. – Ах вы сволочи! Своих убивали, да еще жалуетесь нам на немцев, что плохо вас кормили! На этом закончился наш разговор с пленными…