Старик словно кнутом хлестнул — вырвал Дачесс из воспоминаний. — Я не голодна. — Тебе надо поесть. Дачесс повернулась к нему спиной, схватила метлу и стала подметать выщербленную дорожку — вот так, резче, еще резче, еще, еще… Десять минут яростных взмахов. Теперь бросить метлу и нарочито медленно идти к дому. На заднем крыльце Дачесс заглянула в окно кухни. Хэл сидит к ней спиной. Робин — головенка едва виднеется над высокой столешницей — ест сэндвич. А в чашке у него молоко. Дачесс вспыхнула, шагнула в кухню. Выхватила у Робина чашку, выплеснула молоко в раковину, чашку помыла, распахнула холодильник, достала картонный пакет с соком. — Мне нравится молоко, — пискнул Робин. — Нравится, как же! Сок будешь пить, как раньше, когда мы… — Дачесс… — начал Хэл. — Заткнись! — Резкий разворот к старику, щекам еще жарче. — Не смей произносить мое имя! Ты обо мне ни хрена не знаешь и о моем брате тоже! Робин заплакал. — Хватит, не надо, — мягко сказал Хэл. — Не смей говорить мне «хватит»! — Дачесс затрясло. Бешенство мешало дышать, горячие волны накатывали одна за другой, не давали опомниться. — Я сказал… — Пошел на хрен! Старик поднялся во весь рост и жахнул кулаком по столу. Его тарелка подскочила, грохнулась на каменный пол, разбилась вдребезги. Дачесс отпрянула. В следующий миг она была уже во дворе. Бежала, работая локтями. Позади остались водоем, подъездная дорожка, выпас. Ноги заплетались на пахоте, впереди маячила роща. Бег закончился, лишь когда Дачесс споткнулась и ушибла колено. Она долго хватала ртом теплый, тяжелый воздух. Вслух проклинала старика, в ярости пнула дуб. Пронзенная болью, на мгновение опешила, замолчала. А потом, запрокинув голову, исторгла такой вопль, что птицы — целая стая — сорвались, взмыли, испещрили облака оспинами своих тел. Кейп-хейвенский дом так и стоял перед глазами. Назавтра после похорон Уок собрал их пожитки. На банковском счете Стар не оказалось ни цента. В сумочке нашли тридцать баксов наличными. Стар ничего не скопила для своих детей. Примерно через милю дугласовы пихты поредели, и Дачесс, потная, с всклокоченными волосами, вышла на шоссе и двинулась дальше по сплошной линии, считая полоски белого дорожного пунктира. По одной стороне раскинулся луг, обрамленный зубчатым лесом. По другую сторону поблескивала, змеилась река. А небосклон был всюду — синь, бездонная и далекая, как прощение. Дачесс хотела увидеть знак — сухое дерево или серую тучку, — любой намек на распад или хоть на увядание, потому что не может земля оставаться столь прекрасной, когда мамы больше нет. Знак появился, только не тот, которого ждала Дачесс. «Коппер-Фоллз, штат Монтана» — было написано на дорожной стеле. Ряд магазинов — относительно новые, судя по яркой свежести оранжевого кирпича. Крыши плоские, тенты линялые, флажки повисли, будто тряпки. Билборд с последней выборной гонки, фото Буша и Керри, оба выцветшие, на фоне звезд и полос. Закусочная «Привал охотника»; супермаркет, аптека, общественная прачечная. Кафе-кондитерская. У Дачесс потекли слюнки. Она шагнула к витрине. Там, внутри, за каждым столиком по паре стариков — едят пирожные и слойки, пьют кофе. Снаружи, под тентом, еще один старик уткнулся в газету. Дачесс пошла дальше. Миновала мужскую парикмахерскую, по старинке обозначенную трехцветным цилиндром в стеклянной колбе; вывеска гласила, что здесь можно и побриться. Далее был салон красоты. В раскрытую дверь вырывался горячий воздух, внутри изнывали клиентки. Улица почти упиралась в гору, внушительную, как вызов или напоминание — мол, дальше наших больше, а я тут горизонт в равновесии удерживаю. Чернокожий мальчик, мелкий и тощий, стоял на тротуаре; через руку его было перекинуто пальто — даром что солнце жарило на все восемьдесят градусов[20]. Едва Дачесс возникла в его поле зрения, как он упер в нее взгляд и уже не отпускал. Одет он был в брючки на подтяжках, достаточно тугих, чтобы из-под штанин выглянуть, сверкнуть белоснежным носкам; на шее имел галстук-бабочку. И не отворачивался, нахал, как Дачесс ни буравила его глазами. — Чего вылупился? — Не каждый день ангела увидишь. Движением подбородка Дачесс выразила все, что думала про галстук-бабочку. — Меня зовут Томас Ноубл. Представился — и дальше пялится, даже рот приоткрыл. — Хватит меня разглядывать, извращенец! Дачесс толкнула его, он упал — на задницу шлепнулся. Сидел в пыли, а все равно таращился на Дачесс — снизу вверх, сквозь толстенные стекла очков. — Оно того стоило — падение, в смысле. Потому что ты меня коснулась. — В этом городе что, все умственно отсталые или только ты? Всю дорогу к дальней скамейке Дачесс лопатками чувствовала взгляд Томаса Ноубла. Она уселась и стала наблюдать. Вялое копошенье, а не жизнь в этом Коппер-Фоллз; дремоту нагоняет. К скамейке подошла женщина лет шестидесяти, до того расфуфыренная, что Дачесс очнулась от полусна. Туфли на высоченных каблуках, яркая помада, парфюмом на всю улицу пахнет, волосы уложены волнами, будто она только-только из салона красоты. Женщина поставила рядом с Дачесс сумочку от Шанель, сама устроилась на краешке скамейки. — Ну и жара. Акцент был незнаком Дачесс. — Я своему Биллу всю плешь проела: установи, говорю, кондиционер уже наконец-то. И что ты думаешь, он меня слушает? — Я думаю, что мне пофиг. И Биллу, наверное, тоже. Женщина рассмеялась, вставила сигарету в мундштук и прикурила. — Говоришь так, будто знакома с моим Биллом. Или будто у тебя папа из того же теста — возьмется за дело, а на середине бросит… Впрочем, деточка, все мужчины таковы. Дачесс нарочито громко вздохнула — может, удастся отвадить ее одним скучающим видом, без грубостей. Женщина извлекла из сумки бумажный пакетик, а из пакетика — два пончика, один из которых протянула Дачесс. Та пыталась делать вид, что пончик ее не волнует, но женщина тряхнула пакетиком у нее перед носом, будто приманивая пугливого зверька. — Пробовала пончики от Черри? Дачесс не выдержала. Постаралась хотя бы откусить поделикатнее; просыпала сахарную крошку на джинсы. — Ну как? Лучший пончик в твоей жизни, верно? — Ничего, съедобный. Взрыв смеха — словно Дачесс отпустила удачную шутку. — Знаешь, я бы, наверное, дюжину в один присест умяла. Пыталась ты когда-нибудь съесть целый пончик и ни разу не облизнуться? — Зачем это? — А давай на спор — кто первый губы облизнет? Увидишь: это труднее, чем кажется. — В вашем возрасте — наверное, да. — Женщине столько лет, на сколько при ней себя ощущает мужчина. — А Биллу сколько? — Семьдесят пять. Последовала горькая усмешка. Дачесс занялась пончиком. Глазурь щекотала губы, однако Дачесс терпела, не облизывалась. Женщина тоже держалась, но хватило ее ненадолго. Сахарная щекотка сделалась невыносимой, и женщина быстро провела языком по губам. Дачесс ей на это указала. Реакцией стал хохот, столь громкий, что Дачесс еле подавила улыбку. — Кстати, меня зовут Долли. Как Долли Партон[21], только без бюста. Дачесс не отвечала, держала паузу. Чувствовала на себе вопросительный взгляд. Наконец Долли, смутившись, отвернулась. — Я — вне закона. Незачем вам светиться рядом со мной. — У тебя есть кураж, а он мало кому дается. — Знаете, что написано на могиле Клэя Эллисона? «Все, кого он убил, заслуживали смерти». Вот где кураж. — Ну а имя есть у той, которая вне закона? — Дачесс Дэй Рэдли. В глазах Долли отразилось нечто похожее на жалость. — Я знакома с твоим дедушкой. Прими мои соболезнования. Этот спазм в груди, эффект перекрытого кислорода; не смотреть на Долли, перевести взгляд на улицу, уставиться на собственные кроссовки — может, тогда глазам не будет так горячо.