Долли вынула сигарету из мундштука, ни разу не затянувшись. — Вы не покурили. Она улыбнулась, блеснула ровными зубами. — Курить вредно — хоть Билла моего спроси. — Зачем тогда у вас сигареты? — Отец однажды застукал меня за курением. Так поколотил, что мало не показалось. Ну я и стала курить ему назло. Тайком, конечно. Хотя мне даже запах дыма никогда не нравился. Ты, наверное, думаешь: вот же привязалась, старая кошелка? — Да. На плечо Дачесс опустилась ладошка. Он стоял перед ней и широко улыбался: кудряшки прилипли к потному лобику, под ногтями грязь. — Меня зовут Робин. — Рада познакомиться, Робин. Я — Долли. — Как Долли Партон? — Только без сисек, — уточнила Дачесс. — Маме нравилась Долли Партон. Мама песню ее часто пела — ну эту, «С девяти до пяти»[22]. — Сама себя высмеивала, потому что она-то как раз ни на одной работе не задерживалась. Долли пожала Робину руку и сообщила ему, что во всю жизнь ей повстречалось от силы три-четыре столь же симпатичных мальчика. Лишь теперь Дачесс заметила Хэлов старый грузовик, припаркованный на противоположной стороне улицы. Сам Хэл привалился спиной к капоту. — Робин, Дачесс, надеюсь, скоро увидимся. — Долли угостила Робина пончиком и пошла прочь, на ходу кивнув Хэлу. — Дедушка знаешь как беспокоился? Пожалуйста, Дачесс, веди себя хорошо. — Я — вне закона; или забыл? Неприятности сами меня находят. Робин печально глядел на нее снизу вверх. — Попробуй-ка лучше съесть целый пончик и ни разу не облизнуться. Он перевел глаза на пончик. — Слишком просто. — Тогда вперед. Робин не сдержался уже после первого кусочка. — Вот ты и облизнул губы. — Нет, не облизнул. Вместе они направились к грузовику. Кудлатые облака валили с горы, наседали, теснили день, отвоевывали себе ярд за ярдом в шатре небосвода. — Я скучаю по маме. Дачесс крепче стиснула ручонку Робина. Ее собственные чувства не умещались в слово «скучаю», а как их определить, она еще не знала. * * * Тридцать лет в одном помещении, металлические унитаз и умывальник, выщербленные стены с процарапанными надписями. Дверь, которую открывают и закрывают ежедневно в строго определенное время. «Исправительное учреждение графства Фейрмонт». Солнце, бледное и безжалостное вне зависимости от времени года. Уок поднял глаза на видеокамеру и снова перевел взгляд на заключенных. Их вывели на прогулку. Скованные одной цепью, они казались деталями пазла, которые некуда приткнуть. — Сколько уже бывал здесь, а никак не привыкну, что все такое блеклое. — Понятно. У вас там, на побережье, синева рулит, — усмехнулся Кадди. Прикурил, предложил Уоку сигарету. Тот жестом отказался. — Не куришь, что ли? — Нет. Даже не пробовал никогда. На баскетбольной площадке шла игра. Заключенные сбросили куртки, их спины и плечи блестели от пота. Один парень не удержал равновесия, вскочил, хотел принять боевую стойку, но покосился на Кадди и мигом подавил агрессию. Игра продолжалась — яростная, словно на кону сама жизнь, словно проигрыш равен смерти. — В душу он мне запал, — говорил между тем Кадди. Уок обернулся к нему, но тот не сводил глаз с баскетбольной площадки. — Правда, в те времена мне казалось, что некоторых осудили зря. Я тогда только на службу поступил. Не в наружную охрану, нет — мне этаж дали патрулировать. Вот я и наблюдал. Доставят, бывало, какого-нибудь «белого воротничка» — адвоката или банковского служащего, — я и думаю: нет, этот точно не отсюда, не такое он совершил, чтобы тут сидеть. Теперь иначе думаю: что зло — оно однородное, без степеней. Есть черта, за нее переходить нельзя, и точка. Заступил на дюйм — всё, виновен. — Почти каждый человек хоть раз в жизни да приближается к этой черте. — Ты же не приблизился, Уок. — Так я еще и жизнь не прожил. — Винсент перешел черту в пятнадцать. В ту ночь, когда его доставили, дежурил мой отец. Журналистов понаехало… А судья сказал: всё, поздно. Это уже я сам помню. Это помнил и Уок. — Отец говорил, хуже ночи у него за всю службу не было — а ты сам можешь представить, чего он тут навидался. Но пацана в камеру сажать? Ведет он его, а заключенные руки просунули сквозь решетки — ор, грохот. Правда, пара человек тихо сидели. Зато остальные… Встречу устроили, в своем понимании. Уок вцепился в ячеистую сетку тюремного забора. Пальцы судорожно скрючились, и никак не получалось сделать вдох. — Мне тогда было девятнадцать. — Кадди затушил окурок, но почему-то не выбросил, продолжал мять. — Всего на четыре года больше, чем Винсенту. Меня в его отсек определили, на третий этаж. И я в нем не убийцу видел, а пацана обычного, вроде товарища по школе или младшего брата. Он мне сразу понравился. Уок улыбнулся. — Он у меня из головы не шел. Со смены вернусь домой — о нем думаю. И в отпуске тоже, и даже на свидании: сам в кино сижу с девчонкой, а мысли — про Винсента. — Серьезно? — Ну да. Жизни наши сравнивал. Похожи они были бы — если б не единственная ошибка. Зато какая! Малышку насмерть задавить. Господи… Ведь не один ребенок погиб, а два — с Винсентом два выходит, говорю. И вот он снова здесь. Значит, никакое это было не исправление, если новая трагедия случилась. Значит, вообще всё зря. Те же мысли посещали и Уока. — Я радовался, что ты приехал его забирать. Конец главы, которая сильно затянулась. Прикидывал: ничего, Винсент сначала начнет. Время есть. Какие наши годы, верно? — Верно, — ответил Уок, а сам подумал о болезни. Он не готов — ни к самим метаморфозам, ни к их скоропостижности. — Говорили, Винсенту от меня слишком много поблажек — гулять дозволено дольше, чем остальным, и бог знает что еще. Я и не отрицаю. Я всё делал, что мог. У него ведь жизни никакой не было — так, прозябание… Вот я ему жизнь и отпускал по кусочку. Кто виноват, кто нет, кого правильно осудили, кого неправильно — не нашего ума дело. Мы выполняем свою работу, так? — Так. — Я этот конкретный вопрос вообще не задаю. За тридцать лет никого ни разу не спросил. — Он этого не делал, Кадди. Тот стал ловить ртом воздух, будто слишком долго в одиночку мучился заявленным вопросом. Наконец отдышался и отворил ворота. — Комнату я для вас выхлопотал, Уок. — Спасибо. Перспектива встречи с Винсентом в общей комнате страшила Уока. Отделенный от него плексигласом, Винсент говорить не станет, это ясно. Вслед за Кадди Уок прошел в помещение с голыми стенами, с единственным металлическим столом и двумя стульями. В таких комнатах осужденный и адвокат обсуждают дальнейшие действия; здесь вспыхивает и гаснет надежда. Винсент расписался, где положено. Кадди снял с него наручники, выразительно взглянул на Уока и вышел.