«Что за вздор, — говорю я себе. — Ничего на свете нет глубже любви. Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в прекрасного принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и он становится омерзительной жабой». Через полчаса мы подходим к часовне. На ступенях сидит старик. С той минуты, как мы пустились в путь, это первый человек, повстречавшийся нам, — ибо на дворе осень, и поля снова вверяют себя Господу в надежде, что он дарует им плодородие и что позволит человеку в поте лица своего снискать хлеб свой насущный. — Здравствуйте, — говорит он старику. — Здравствуйте. — Как называется этот городок? Звучит как имя. — Сан-Мартин-де-Ункс. — Ункс? — переспрашиваю я гнома! Старик не понимает шутки, и я, слегка смутясь, направляюсь к дверям часовни. — Нельзя, — останавливает меня старик. — С полудня закрыто. Хотите — возвращайтесь к четырем. Но дверь в часовню отворена. И я, хоть и смутно, потому что солнце светит ослепительно, вижу, что там внутри. — Да мне бы на одну минутку… Я хочу помолиться. — Сожалею, но не могу. Закрыто. Он слушает мой разговор со стариком и не вмешивается. — Ладно, пойдем отсюда, — говорю я. — Не станем спорить. Он по-прежнему смотрит на меня пустым отчужденным взором. — Разве ты не хочешь посмотреть часовню? — спрашивает он. Я знаю — ему не нравится, как я себя веду. Он считает, что я — слабая, боязливая, не умеющая добиваться своего. Принцесса безо всяких поцелуев превратилась в жабу. — Вспомни, что было вчера, — говорю я. — В баре тебе не хотелось продолжать спор и ты прекратил его. А теперь, когда я поступаю точно так же, ты меня осуждаешь. Старик бесстрастно слушает нас. Должно быть, он доволен — хоть что-то происходит перед ним, ибо здесь, в этом местечке все утра, все дни, все ночи неотличимы друг от друга. — Дверь не заперта, — обращается он к старику. — Если тебе нужны деньги, мы можем заплатить, хоть и немного. Но она хочет посмотреть церковь. — Сейчас — нельзя. — Ладно же! Мы все равно войдем! И, схватив меня за руку, входит. Сердце у меня колотится — старик может разозлиться, позвать полицию, испортить наше путешествие. — Почему ты сделал это? — Потому что ты хотела осмотреть часовню изнутри. Но мне это не удается: глаза не смотрят — эти пререкания и то, как я отнеслась к запрету, уничтожили все очарование такого чудесного утра. Я чутко прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, я представляю, как старик зовет полицию. Святотатцы. Грабители. Они нарушают закон, преступают запрет. Старик ведь сказал им — закрыто, час посещений прошел! Он немощен и дряхл, он не в силах был нас удержать, мы не проявили уважения к старости — и в глазах полиции это усугубит нашу вину. Я остаюсь внутри ровно столько времени, сколько нужно, чтобы освоиться. Но сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы он не услышал его стук. — Мы можем идти, — говорю я, выждав время, необходимое для того, чтобы прочесть «Отче наш». — Не бойся, Пилар. Тебе не придется подыгрывать этому старику. Мне вовсе не хочется, чтобы конфликт со сторожем привел к ссоре с моим другом. Надо сохранять спокойствие. — Не понимаю, о чем ты говоришь, — отвечаю я. — Есть люди, которые постоянно воюют с кем-то — с окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под диктовку своих неудач и разочарований. — Я знаю многих таких. — Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в одиночку, — продолжает он. — И тогда прибегают к помощи других актеров. Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что-то на ком-то отыграться, кому-то за что-то ото — и выбрал нас. Если бы мы послушались его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач. Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества. Он заглянул мне в глаза. — Берегись, — сказал он. — Ввяжешься в такую игру — проиграешь непременно. Он прав. И все же мне было как-то не по себе: в душе оставался неприятный осадок. — Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем выйти наружу. И мы выходим наружу. Контраст между царившим в церкви полумраком и ослепительным солнечным светом так силен, что я на несколько мгновений слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет. — Пойдем пообедаем, — говорит он и направляется в сторону городка. За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила так много. Я спиваюсь. «Не надо преувеличивать». Он разговаривает с официантом. Узнает, что в окрестностях еще сохранились развалины римских построек. Я пытаюсь принять участие в беседе, но скрыть дурное настроение мне не под силу. Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того? Какое значение это имеет, если мне ничего не надо — ни мужчины, ни любви? «Я ведь знала заранее, — думаю я. — Знала, что он нарушит равновесие моего мира. Разум предупредил меня — но сердце не захотело внять его совету». Как дорого обошлось мне обретение той малости, которую я получила. Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей, отвернуться от стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими мечтами во имя главной — спокойствия духа. И лишиться его сейчас я не желаю. — Ты чем-то удручена, — произносит он, прервав разговор с гарсоном. — Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все-таки вызвал полицию. Я думаю, что в таком маленьком городке не составит труда выяснить, где мы находимся. И еще я думаю, что из-за твоего упрямого желания пообедать именно здесь на наших каникулах можно поставить крест. Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может не знать, что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что меня терзает стыд. Зачем мы творим такое с нашими жизнями? Зачем видим соломинку в глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем? — Послушай, — говорит он. — Поверь мне, ты зря тревожишься: старик давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии. «Дурак, я не из-за этого тревожусь», — думаю я. — Слушай голос сердца, — продолжает он. — Именно это я и делаю, — говорю я. — Слушаю. И хочу уйти отсюда. Мне как-то не по себе. — Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает. До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю — лучше будет высказать все, что накипело. — Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных мгновениях, о ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты делаешь тут, рядом со мной. — Я восхищаюсь тобой, — смеется он. — Тобой и тем, как ты борешься против собственного сердца. — Что-что? — переспрашиваю я. — Да ничего, это я так, — отвечает он. Но я уже поняла, что он хотел сказать. — Не обманывай себя. Если хочешь, можем обсудить это. Ты заблуждаешься относительно моих чувств. Перестав крутить в пальцах стакан, он глядит мне прямо в глаза: — Не заблуждаюсь. Я знаю — ты меня не любишь. Я совсем сбита с толку. — Но я буду бороться за твою любовь, — продолжает он. — Есть на свете такое, за что стоит бороться до конца.