После возвращения Марии Фабиолы проходит несколько недель, но Си-Клифф не покидает сдержанное, молчаливое оживление. Садовники подстригают кусты и живые изгороди куда более рьяно, точно рассчитанными движениями; хозяева собак гуляют с ними дольше и на более длинных поводках; почтальон разносит письма и посылки с новой энергией, часто насвистывая при этом какой-то старомодный мотивчик. Каждый день я иду из школы прямо домой, чтобы перехватить почтальона прежде, чем вернется с работы мама. Он появляется перед нашим домом в 15:15, а мама обычно оставляет свой велосипед в саду в 15:25. Осознав, что в «Спрэгг» обречена на одиночество, я написала в несколько школ-интернатов, интересуясь, что требуется, чтобы туда поступить. Родителям пока ничего не говорила: не хочу, чтобы заранее знали, что я хочу уехать. Сначала посмотрю, где готовы меня принять, а потом постараюсь их убедить, что здесь моя жизнь стала невыносимой. Однако договариваться о переходе в другую школу надо до конца учебного года, так что мне приходится действовать быстро. Однажды, вскоре после Нового года, почтальон, с этой новообретенной энергией взбежав по ступеням, протягивает мне кремовый конверт, на котором каллиграфическим почерком надписано мое имя. В конверте приглашение на праздник «в честь благополучного возвращения Марии Фабиолы». Вечеринку устраивает ее крестная, состоится она в пятницу вечером. Никогда еще я не получала таких приглашений – с моим именем, написанным от руки, и с вложенной в конверт открыткой для ответа. Я оставляю приглашение на мраморном столике в прихожей – там, куда кладу всю корреспонденцию, которую хочу донести до мамы, но не хочу передавать ей из рук в руки. Например, оценку за сочинение по Сэлинджеру. – Что ж, это мило, – говорит мама. Она стоит на пороге моей спальни с приглашением в руке. Я на кровати, читаю Кундеру. – Странная идея для вечеринки, тебе не кажется? – спрашиваю я. – Так ведь и обстоятельства необычные, – отвечает мама. – Да, наверное, ты права. Когда в магазине смотришь на стойку с открытками, там есть разделы «день рождения», «юбилей» и так далее, а вот раздела «возвращение тех, кто пропадал без вести и считался погибшим» нет… И я улыбаюсь, надеясь, что мама рассмеется в ответ. Но она, наклонив голову, серьезно смотрит на меня. – Я хочу пойти, – говорю я. – Просто не знаю, хочет ли она меня видеть. – Разумеется, хочет! Я упираюсь взглядом в стол так, словно заметила там невесть что интересное. Родители не знают, что Мария Фабиола после возвращения ни разу со мной не разговаривала. Впрочем, до возвращения тоже. Всего три с половиной месяца молчания. – Мне кажется, это ее мама решила меня пригласить, – говорю я. – Значит, сходи ради ее мамы. Мы, к сожалению, не сможем выбраться, – добавляет она, – у твоего папы в этот вечер серьезный аукцион. В галерею придет Дэнни Гловер! – По-моему, вас и так не приглашают. Ведь приглашение адресовано мне. – Хм, – говорит мама. – Ну что ж, почему бы тебе не ответить прямо сейчас, пока не успела передумать? – Ладно, – говорю я. Не могу понять, откуда она это знает: что сейчас я хочу пойти, но боюсь, что завтра передумаю? – И вот еще что, Юлаби, – говорит она. – Я тут подумала: балетом ты больше не занимаешься, в школу танцев тоже не ходишь – может быть, тебе заняться чем-нибудь еще? Я опускаю глаза на книгу, которую читаю, и говорю: – Я хочу выучить чешский язык. – Чешский? – переспрашивает она. – Угу, – говорю я. Мама смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, но решает промолчать. Просто кивает и выходит из комнаты. – Открыть или закрыть? – спрашивает она про дверь. – Закрыть, – отвечаю я, просто чтобы еще раз испытать новообретенную власть над родителями, которые теперь очень стараются меня не расстраивать. Я читаю еще минут десять, а потом сажусь за открытку с ответом. Очень, очень аккуратно вписываю свое имя. Ответ: «Да, я обязательно приду!» уже впечатан, и напротив него квадратик. Этот квадратик я старательно закрашиваю, словно выбираю правильный ответ на контрольной. Выйдя, чтобы бросить открытку в почтовый ящик, вижу Кита. Едет по Лейк-стрит на скейтборде, один. – Привет, Кит! – зову я, но он не отвечает. Черт, думаю я. И он против меня! Но тут он поворачивается, и я замечаю у него на поясе ярко-желтую коробочку «Уокмена». Так он в наушниках! Подхожу ближе: он смотрит на меня и машет рукой, а потом сдвигает наушники и вешает на шею. – Привет, – говорит он. – Куда идешь? – Письмо отправить, – отвечаю я. – Это насчет вечеринки в честь Марии Фабиолы? – спрашивает он, кивнув на открытку у меня в руке. – Ну да, а ты идешь? – Очень надеюсь, что голос у меня не дрожит от радости. – Не знаю. Спрошу у родителей, когда они вернутся. Вроде мы в эти выходные должны ехать на свадьбу. – Куда? – В Йосемити. – Зимой? – Ну да. Мы же не в палатке будем жить. Остановимся в том отеле, в «Авани». – «Авани»? Это где снимали «Сияние»? Я жду, что он, как большинство мальчишек на его месте, ответит: «Ага, круто, правда?» – но вместо этого он разделяет мои чувства. – Немножко жутковато от этого, верно? – говорит он. Я киваю. – А тебе не кажется, что это странная идея – устраивать такую вечеринку? – спрашивает он. – То есть я, конечно, рад, что похитители ее вернули, но просто… что там должно быть, на такой вечеринке? Какие подарки дарить гостям? – Может, подарят повязки на глаза, – отвечаю я. Секунду он молча смотрит на меня. М-да, чувство юмора у меня определенно не для всех. Но затем Кит улыбается. – Или чемоданы наличных! – А за нее просили выкуп? – спрашиваю я. – И ее родители заплатили? – Не знаю, – отвечает он. – Но почему еще она вдруг вернулась домой? – Как ты думаешь, сколько они заплатили? – спрашиваю я. – Сколько это может стоить? – За наследницу-то? Порядочно. Мне хочется поделиться своей теорией, что Марию Фабиолу никто не похищал, что она «исчезла» нарочно, но я решаю, что сейчас не время. У меня слишком мало доказательств; точнее, никаких доказательств нет. И потом, надоело, что все разговоры вокруг только о Марии Фабиоле. И так уже несколько месяцев. Даже когда кажется, что говорят о чем-то другом – на самом деле это о ней. И когда родители спрашивают, во сколько я вернусь домой, и когда учителя желают нам «безопасных выходных» – все это о ней, все из-за нее. – А что ты слушаешь? – спрашиваю я. – «The Furs», – отвечает он. – Любишь их? Несколько месяцев назад я бы соврала – ответила бы «еще как люблю», хотя даже не знаю эту группу. Но теперь я хочу вести себя по-другому. Хочу быть другой. – Я их не знаю, – отвечаю я. И жду, что он нахмурится, скажет: «Как не знаешь?!» Но вместо этого он снимает с шеи наушники и пристраивает мне на голову. Нажимает на «Уокмене» кнопку «Play» – и я слышу хрипловатый голос с британским акцентом, поющий о том, что пора проглотить слезы и снова начать улыбаться. Я молча снимаю наушники и протягиваю ему. – Не понравилось? – Нет, понравилось. Очень. – Я не могу признаться в том, почему поскорее сняла наушники; эта песня так внезапно и сильно меня тронула, что я побоялась прямо тут, на месте, разрыдаться. – Отличная группа! – говорит он. – Ага, – соглашаюсь я. И, боясь, что сейчас все испорчу, добавляю торопливо: – Ладно, я лучше пойду. * * * В тот вечер я до ночи читаю «Невыносимую легкость бытия». Сцену с котелком – ту, где Сабина соблазняет Томаша в своей пражской квартире, обнаженная, в одной только шляпе-котелке. Интересно, как выглядит котелок? Надо будет поискать такую шляпу в следующий раз, когда попаду в секонд-хенд в Хайте. Точнее, когда попаду туда одна. Мне становится жаль себя, а потом еще сильнее – оттого, что понимаю, что жалею себя. «Жалея себя, достигаешь нового дна», думаю я – и, сев за стол, немедленно записываю эту фразу в дневник. И решаю, что читать Милана Кундеру оказалось очень полезно. Он будит мысль. Уже после одиннадцати вечера кто-то звонит в парадную дверь, и я сажусь в кровати. Кто бы это мог быть? В парадную дверь нам звонят очень редко, чаще всего коммивояжеры. Почти все наши друзья заходят в дом черным ходом. Я выхожу на лестничную площадку и, свесившись через перила, смотрю вниз. Мама разговаривает по-шведски с какой-то блондинкой. Мне видны только их белокурые макушки; стоят голова к голове, но говорят громко. Похоже, что-то случилось. Я достаточно общалась с мамиными подругами и отметила достаточно дней святой Люции, чтобы кое-что понимать по-шведски, однако бегло на этом языке не говорю. Сейчас до меня снова и снова доносится «мьолк», что означает «молоко» – но совсем непонятно, почему молоко вызвало такую бурную дискуссию. И при чем здесь пара чемоданов у дверей. Спускаюсь вниз и выхожу в прихожую, театрально протирая глаза, словно только что проснулась. Быть может, говорю себе, я прирожденная актриса.