Я чувствую, как его пальцы осторожно пробираются по моей руке, сжимают ладонь. Чувствую, как бьется его пульс. – Смотрите-ка! – говорит Ева, когда мы сворачиваем на Пайн. – Ни одного красного светофора. Все для нас! И мы несемся сквозь ночь по бульвару, словно проложенному лишь для нас двоих. 20 Наконец наступает пятница, день вечеринки. Мария Фабиола в школу не приходит. «Может, ее снова похитили?» – думаю я, но понимаю, что вслух этого лучше не говорить. Такое можно сказать только Киту – вот он посмеется! Но Кита нет в городе, он уехал в Йосемити на свадьбу двоюродной сестры. В школе никто не может сосредоточиться – даже учителя, все из которых, кроме биологички мисс Мак, тоже приглашены на праздник. Все гадают, что же там произойдет. Нам наконец все объяснят? Откроют тайну? Ведь об обстоятельствах таинственного исчезновения Марии Фабиолы и ее чудесного возвращения на Рождество все мы по-прежнему знаем не больше, чем три недели назад. С последнего урока нас отпускают, даже не дожидаясь звонка. У ворот школы матери вышли из своих «Вольво», стоят кучками и ведут оживленные беседы. Сегодня все они принарядились. Я замечаю не меньше шести тщательно отглаженных юбок-карандашей. * * * Вернувшись домой, я прохожу к себе через комнату Евы. Теперь мы называем гостевую комнатой Евы: шведская община не нашла ей новое место, и пока она живет у нас. Надеюсь, проживет подольше. Я показывала Еве платье в горошек, купленное на Хейт-стрит, но на мне она его еще не видела. Закрыв за собой дверь, я переодеваюсь. Застегивая пуговки на спине, вспоминаю ловкие, изящные руки продавщицы – как она расстегивала эти пуговицы на манекене. Сейчас я не чувствую себя собой, и лучше быть не может: ведь я – это та, кого все бросили. Скользнув ногами в новые туфли, иду к Еве. – Бе-зу-пре-чно! – объявляет она, нараспев и с раскатистым «р-р». А потом, вместо того чтобы попросить повернуться, сама встает и обходит меня кругом, словно статую в музее. Как будто я – произведение искусства. – А теперь, – говорит она, – у меня для тебя сюрприз! Идет к швейному шкафчику, и ее широкие ступни оставляют следы-вмятины на белом плюшевом ковре. Швейный шкафчик она превратила в свой собственный: мамины пяльцы, спицы, катушки и клубки переехали на нижнюю полку. Это ободряет: похоже, Ева действительно поселилась у нас надолго. Ева достает круглый кожаный футляр, словно для какого-то музыкального инструмента – бубна? Барабана? Расстегивает молнию с легкостью и уверенностью стюардессы, демонстрирующей спасжилет. – Та-дам! – говорит она и вручает мне шляпу. Я не сразу понимаю, что это. – Котелок? – спрашиваю я. Читая «Невыносимую легкость бытия», я понятия не имела, как выглядит котелок. – Ja, – отвечает Ева. Шведы обычно не кивают в знак согласия – наоборот, отвечая «ja», вздергивают подбородок. – Правда? – спрашиваю я и немедленно пристраиваю шляпу на голову, предчувствуя, что, возможно, смотрится она на мне смешно. – Ja, ja! – отвечает она. Похоже, если и смешно смотрится – ей это не важно. Что ж, надеваю шляпу. Ева и ее подруга Моника, тоже работающая по обмену, везут меня на вечеринку на «Ягуаре» Моникиной «семьи». Парковка возле дома забита – они паркуются во втором ряду. Я выхожу – и стою, держась за ручку задней двери, пока машина не трогается с места. «Все-все, – говорю я себе, – отпускай, и пошли». В глубине души я надеялась, что они доведут меня до дверей. Праздник проходит в доме Арабеллы Гшвинд, крестной матери Марии Фабиолы: я никогда ее не видела, но папа говорит, что она известный дизайнер интерьеров. «В этом году она на выставке интерьеров оформляла гостиную», – сказал мне папа, явно этим впечатленный. Арабелла живет в Марине. Точнее, на Марине. На набережной, где пришвартованы яхты, куда по выходным вся молодая и спортивная часть города ходит бегать – и делать вид, что живет в Южной Калифорнии. Бульвар Марина в Сан-Франциско известен своими новогодними украшениями. Всего месяц назад, в декабре, мы всей семьей ездили посмотреть на здешнюю иллюминацию, гирлянды на стенах домов, на оленей и Сант во дворах. – Выбирайте, какой вам больше по вкусу! – сказал папа так, словно готов был купить нам любой понравившийся дом. – Все это уж слишком, – ответила мама. – Слишком… по-американски. – Но поза ее выдала: она нагнулась к окну, чтобы получше все разглядеть. Сегодня на улице ветрено. Поднимаясь на крыльцо, я придерживаю котелок, чтобы не улетел. С облегчением вижу, что звонить не придется: дверь отперта и приоткрыта. Переступаю порог, и тут до меня доходит: это ведь дом Леона, Арабелла – его мама! Леон учился во французско-американской школе, но в прошлом году его родители развелись, и он уехал с отцом в Женеву. А я знаю Леона по школе танцев. Все в школе танцев его знают! В прошлом году, когда мы хотели подшутить над кем-нибудь из одноклассниц, то звонили ей домой, когда знали, что ее нет дома, и на вопрос родителей, что передать, отвечали: «Передайте, что звонил Леон!» Даже по буквам диктовали его имя, чтобы они точно не перепутали. А потом веселились, представляя себе, как эта девчонка возвращается домой, на седьмом небе от восторга перезванивает Леону – а он ее отшивает. Нам казалось, что это очень смешно. Стены в прихожей увешаны, словно в салоне, фотографиями Леона в разном возрасте. Тут он в спортивных шортах с подтяжками, там в пиджаке и галстуке-бабочке. «Как можно так одевать ребенка?» – думаю я. В другом конце комнаты вижу женщину в облегающем белом шелковом платье, жакете болеро и туфлях на таких высоких каблуках, что начинаю опасаться за ее лодыжки. Видимо, это и есть виновница стариковского Леонова гардероба. Никогда прежде я не видела женщин с подтяжкой лица, но у нее кожа вокруг глаз и рта так туго натянута, что я сразу думаю: должно быть, это и есть подтяжка! Она здоровается с каким-то незнакомым мальчиком. – Я Арабелла! – говорит она и целует его в обе щеки. Изумленный таким вниманием, он забывает представиться. – А где у вас туалет? – спрашивает он. – Дверь в уборную, – поправляет его Арабелла, – справа от Дибенкорна. И он уходит, делая вид, что ему все понятно. Я слышу в сердце дома, в гостиной и столовой слева от фойе, шум вечеринки, но не решаюсь присоединиться. Распахивается входная дверь, входят Джулия и Фейт. Я смотрю на них с надеждой – нет, с мольбой. «Ну что же вы? Мы снова вместе, все хорошо, новый год, новая жизнь… все позади…» Но они скользят по мне накрашенными глазами и проходят мимо. Я смотрю на часы. Без десяти семь. Заберут меня в половине десятого: значит, надо как-то убить два часа сорок минут. Мне вспоминается подработка прошлым летом, три часа на раздаче флаеров. Из фотомагазина, с рекламой акции: три катушки пленки по цене двух. Самые обычные флаеры, черно-белые, с надписью: «АКЦИЯ!» большими красными буквами. Мне велели встать на оживленном месте, в квартале от магазина, и вручать флаер каждому, кто будет проходить мимо. «Кроме бездомных – у них нет фотоаппаратов». Я стояла на углу и пыталась раздавать флаеры. Женщины по большей части меня игнорировали. Мужчины иногда брали. Но не прошло и часа, как я поняла, что проигрываю эту битву. Я устала, мне было скучно, ныли ноги – а флаеров осталась почти полная пачка. Мне захотелось писать, и я пошла в ближайший отель, «Сент-Фрэнсис», и поднялась на застекленном лифте на последний этаж. Зайдя в уборную и убедившись, что там никого, выкинула пятьдесят флаеров в урну. Можно было тут же избавиться от всех, но мне пришла забавная мысль. Я встала у дверей мужской уборной и стояла минут десять, пока не уверилась, что там точно пусто. Затем проскользнула туда и сунула еще шестьдесят флаеров в тамошний мусорный ящик. Какое облегчение! – подумала я. И тихо вышла, гордясь своей изобретательностью. Что-то похожее я чувствую и сейчас, на вечеринке в честь возвращения Марии Фабиолы, где надо придумать, как распределить и куда девать эти нескончаемые два с половиной часа. Я раздумчиво набираю себе в тарелку салаты и бутерброды, чтобы медленно их съесть, – но не беру слишком много, чтобы потом вернуться к столу и взять себе добавки. Надолго останавливаюсь перед каждой картиной на стене. Полотна здесь явно иной ценовой категории, чем те, что папа продает у себя в галерее. Наверху лестницы я даже замечаю что-то, очень похожее на Шагала. Но подойти ближе и разглядеть не удается: лестница отгорожена пурпурным бархатным шнуром, словно мы в историческом особняке, по которому водят экскурсии. В первый час на вечеринке Мария Фабиола не появляется. Вокруг мои одноклассницы: одни вежливо кивают мне и отходят, другие притворяются, что меня не заметили. С минуту разговариваю с мисс Ливси, жду, что она похвалит мое платье – но она молчит. Потом к ней подходят Джулия и Фейт и заговаривают так, словно меня здесь нет; и я дрейфую прочь от нее, к мистеру Лондону, который ест тортильи с гуакамоле. Говорю ему, что роман Милана Кундеры мне очень понравился. – Больше, чем Сэлинджер? – уточняет он и, взяв еще одну тортилью, макает ее в сальсу. Не желая углубляться в дискуссию о Сэлинджере, я киваю, извинившись, говорю, что мне надо в туалет, и ухожу. Вижу здесь мальчишек из школы танцев, куда я бросила ходить несколько месяцев назад, – и только Марии Фабиолы не видать. Кружу вокруг гостей – и сама себе напоминаю акулу из аквариума в парке «Золотые Ворота». Кажется, все уже заметили, что я хожу кругами: значит, пора второй раз отправляться за едой. Большинство гостей собрались в большой столовой. Я нахожу себе укрытие в маленьком и безлюдном кабинете по другую сторону фойе. Присаживаюсь на край кушетки, обитой алым бархатом, из тех, на которых невольно сидишь очень прямо. Стеклянный кофейный столик завален глянцевыми альбомами, посвященными моде: Коко Шанель, Диана фон Фюрстенберг, Каролина Эррера. Свой стакан с газированной водой я осторожно втискиваю между двумя альбомами, надеясь, что вода не расплещется. Еда – ризотто – оказывается вкусной, так что я сосредотачиваюсь на еде. Прежде чем увидеть, я чувствую его запах. «Поло» от Ральфа Лорена. Это Аксель, он опускается на кушетку рядом со мной. Вместе с ним в кабинет входят еще двое ребят и садятся на стулья по другую сторону кофейного столика. Тарелки, полные еды, ставят прямо на модные альбомы. У одного с тарелки жирный соус капает на альбом о «Баухаусе», но он, кажется, не замечает. Одного из парней я узнаю: он был тогда с Акселем в автобусе. В нем чуть больше пяти футов, загорелый, с красивым тонким лицом. У второго темно-русые волосы, обильно смазанные гелем, и россыпь прыщей на верхней половине лица, а нижняя половина чистая. Возможно, думаю я, это вулканическое извержение на лбу прямо связано с избытком геля: интересно, кто-нибудь ему об этом говорил? Иерархическая лестница понятна сразу: главный здесь – Аксель, за ним – загорелый, и прыщавый – внизу пирамиды. Со мной они не здороваются, так что я продолжаю есть. Но когда, набрав ризотто вилкой, несу его ко рту, прыщавый вдруг говорит: – Эй, этот рис как будто в моей малафье! Другие двое поворачиваются и смотрят на меня. Теперь, конечно, рис уже в рот не возьмешь: я кладу вилку на тарелку. – В малафье, серьезно? – говорит загорелый. – Ну да. Может, здешний повар увидел красотку Фабиолу и обкончал всю кухню! «Красотка Фабиола, – думаю я. – Вот как они ее называют. Ну, разумеется». – Ты что, это есть будешь? – интересуется у меня прыщавый. – Малафью? – отвечаю я. – Нет, спасибо, угощайся сам. А я буду есть ризотто. Аксель смеется и одобрительно смотрит на меня. По взгляду понятно: он сейчас заметил, что в определенный момент с определенного угла я выгляжу хорошенькой. – Ты шведка, верно? – говорит он. Я сейчас ощущаю себя чешкой, а не шведкой, так что не сразу отвечаю: – Ага. – Так я и думал! – говорит он гордо, словно разрешил какую-то сложную задачу. – Твоя мать дружит с моей. – Правда? – отзываюсь я, стараясь говорить безразлично. О маме Акселя моя мама говорит почти с трепетом: она так богата, так много делает для шведской общины (и все ее благодеяния увековечены гравированными табличками)! Но никогда не скажет, что с ней дружит. Вот что в маме меня восхищает: она никогда и никому не набивается в друзья. – А разве бывают шведки не с голубыми глазами? – встревает прыщавый. – Не слушай его, – говорит Аксель. – Кстати, мне нравится твоя шляпа. Я всматриваюсь в его лицо в поисках сарказма, но не нахожу. – Спасибо. Набираю полную вилку ризотто, на этот раз отправляю в рот.