Я наклоняюсь к нему и накрываю его губы своими. Хочу снова ощутить эту связь, этот кокон. Он кладет обе руки мне на грудь и сжимает. Потом смотрит вниз, на свои руки, и улыбается так, словно гордится тем, что делает. – Потрогай меня, – говорит он, и я обхватываю его за шею, хоть и понимаю, что он имеет в виду другие прикосновения. – Там, внизу. Я кладу руку на бугор под его ширинкой. Смотрю вниз, на Бульвар Марина – удостовериться, что нас никто не видит. Но кому увидеть нас здесь? Улица на удивление пустынна. Одинокий прохожий гуляет с собакой на поводке, да еще проходит мимо, прихлебывая пиво из бутылок, группа французских туристов. – Merde![5] – громко говорит один. Аксель кладет ладонь поверх моей руки и начинает двигать моей рукой вверх-вниз – не в том направлении, как хотела я сама: я предпочла бы гладить его слева направо. Мне хочется, чтобы он снова положил руки мне на грудь. Не понимаю, как все это случилось: миг – и мы уже стоим на балконе, вдали от всех, и я держу его за ширинку. Как будто после вступительных титров фильма прокрутили пленку вперед и оказались сразу на середине. Но так и есть – мы здесь, и Аксель, придерживая мою руку своей рукой, показывает, как гладить его член, когда балконная дверь открывается. Изнутри до нас доносятся взрывы хохота и праздничная музыка. Это Арабелла: она перешагивает порог и входит к нам. Мы с Акселем поспешно и неловко отстраняемся друг от друга. – О, любовь с первого взгляда! – говорит она. – Добрый вечер, мэм, – говорит Аксель. Я впечатлена тем, как быстро он овладел собой и сообразил, что делать – как ни в чем не бывало вести светскую беседу. Арабелла внимательно смотрит на него. – Какой красивый мальчик! – говорит она. С таким выражением, быть может, королева посвящает в рыцари юного пажа. Жакет снова на ней; ни треугольника, ни палочки. Потом она переводит взгляд на меня – и я машинально улыбаюсь, словно готовлюсь фотографироваться или получать комплимент. – Тебе не холодно? – спрашивает она, меряя взглядом мои голые руки и вырез платья. – Нет, у меня горячая кровь! – отвечаю я. – Да я уж вижу! – говорит она. Аксель вздрагивает, подавляя смех. – Зашла сказать вам, что через десять минут подадут десерт. И, прикрыв за собой дверь, она возвращается в гостиную. – Прикольно вышло! – говорит Аксель. – Для тебя – может быть. – Да она просто разозлилась, потому что хочет, чтобы Мария Фабиола встречалась со мной. Должно быть, для этого меня сегодня и пригласила. «Что?» – хочется воскликнуть мне. Но я молчу. Не хочу, чтобы и этот миг, как и все остальное, свелся к разговорам о ней. Как я хотела бы все вернуть на несколько секунд назад! Вдруг Аксель как-то пригибается: на мгновение мне кажется, что он падает, но затем его рука ныряет мне под подол и скользит по бедру вверх. – Ой! – говорю я. А дальше не говорю ничего. Холодный ветер обдувает мне ноги; между ног жарко и влажно. Рука Акселя ползет туда, в источник этой жаркой влаги. Его одеколон – запах все сильнее, все слаще; и меня ничего больше не волнует. Разве только то, что, кажется, от выпивки мне стало нехорошо. Аромат одеколона, и спиртное, и известие, что Акселя уже сосватали с Марией Фабиолой, – все смешалось, осело тяжестью в желудке и теперь там ворочается. А Аксель уже просунул в меня палец, кажется, даже два. – Ух ты! – говорит он. – Тебе действительно нравится! Не знаю, что ответить, – ведь мне вовсе не нравится. Он вытаскивает руку, и даже в угасающем сумеречном свете я вижу, что его пальцы заляпаны… – Да это кровь! – говорит он. – Блин, у тебя же кровь идет! Оба мы уставились на его пальцы. В первый миг мне кажется, что он сделал это со мной, он вызвал это кровотечение. – Погоди, ты что… у тебя что, месячные? – спрашивает он. – Не знаю, – отвечаю я. – Может быть. – Может, поэтому меня вдруг затошнило? – Может быть?! И почему ты не сказала? Что мне теперь делать? Я молча смотрю на его руку. Потом поднимаю подол платья и протягиваю ему обратной стороной. – Вот, – говорю я, – вытри этим. Так он и делает. – Фу, пакость какая! – говорит он. – Твоему деду сейчас было бы за тебя стыдно! – кричу я. – Деду? – Да, я знаю, что твой дедушка – Рауль Валленберг! – Кто? Что… – говорит он. – Да ты совсем поехавшая! Поворачивается ко мне спиной и уходит в гостиную. Я решаю подождать пятнадцать секунд, чтобы не бросалось в глаза, что на балконе мы были вместе. Желудок сжимается, словно слишком туго перевязанная картонная коробка. Когда наконец выхожу, в гостиной оглушительно орет «Мы победители» – любимая песня Марии Фабиолы. На столах расставлено тирамису. Марии Фабиолы по-прежнему нет. Туалет занят, и я встаю у двери. Сняв шляпу, небрежно прикрываю ею спереди свой черно-белый горошчатый подол, на случай если протеку и станет заметно. Когда туалет освобождается, тщательно вытираюсь туалетной бумагой. Бросаю ее в унитаз – вода окрашивается розовым. Я спускаю воду, перерываю всю ванную в поисках прокладок, но потом вспоминаю: ведь у Арабеллы нет дочерей. В 21:20 я выхожу на улицу, чтобы дождаться Еву и ее подругу там. Уже выйдя, вспоминаю, что оставила шляпу в доме, скорее всего, в туалете; но возвращаться уже нет сил. Подъезжают Моника и Ева: на этот раз они не тратят время на парковку, а просто останавливаются перед домом. Я бегом бегу к «Ягуару», запрыгиваю на заднее сиденье, и машина трогается. – Ну как все прошло? – спрашивает Ева. Начинаю отвечать – я уже придумала, что соврать, – но что-то сильнее слов выкручивает мне внутренности, вырывается наружу, и я блюю на заднее сиденье «Ягуара». 21 Когда мы возвращаемся домой, Ева усаживает меня за стол на кухне и делает мне кофе с поджаренным хлебом. – Без кофеина, – уточняет она, словно это сейчас должно меня волновать. Хотя волнует меня только одно: как бы снова не стошнило. Родители еще на своем аукционе, вернутся не раньше чем через час. Хоть в этом повезло. Понятия не имею, как они отреагируют на известие, что я опозорилась на вечеринке в честь Марии Фабиолы. Сердце у меня бьется о ребра, ребра стучат о сердце. – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Ева. – Преданной. – Кем? – спрашивает она. – Не кем, а чем. – Хорошо, чем? – Меня предала моя женственность. – Хотела бы я сказать тебе что-нибудь мудрое и утешительное, – говорит она, глядя на меня с жалостью. Кажется, она сейчас чувствует себя очень взрослой. Что ж, пусть смотрит. Взгляд ее проходится по моим волосам, слипшимся от струек рвоты. – Вот тебе мой самый лучший совет, – говорит она. – Прими-ка душ, хорошенько вымой голову и ложись в постель. А я положу прокладки в шкаф за зеркалом на случай, если они тебе понадобятся. В зеркале в ванной я вижу девочку, похожую на меня, только бледнее и какую-то опухшую. В мыльнице лежит бритва: ею Ева бреет себе ноги и, возможно, подмышки. А я никогда еще ничего себе не брила. Зеркало у нас в ванной трехстворчатое, а за ним шкафчик с лекарствами. Если расположить створки так, чтобы и правая, и левая смотрели внутрь, получится бесконечный коридор отражений. Я беру бритву и залезаю на сиденье унитаза, чтобы увидеть в зеркалах тысячу маленьких «я». Волосы на лобке у меня темнее, чем на голове. Густые и кудрявые. Наверное, это называется «буйная растительность». Я беру бритву и начинаю водить ею вправо-влево по выступающему бугорку лобка, нажимая как можно сильнее. Почти сразу я начинаю кричать. Бритву забивают волосы, снова течет кровь. Сначала мелкими капельками, затем потоком. Боль и жжение становятся нестерпимыми. Я спрыгиваю с унитаза, больно ударившись большим пальцем об острый край напольных весов, и бегу под душ. Струя горячей воды смягчает боль. Под ногами расплываются розовые круги. Я делаю шаг в сторону и прижимаю к лобку полотенце: от давления становится не так больно. Вдруг до меня доходит: не надо было так дергать волосы бритвой! А еще бриться надо с мылом и водой: не случайно же бритву часто держат в мыльнице! Стоя под душем, я начинаю рыдать. Плачу и плачу, пока не остывает вода – и тогда начинаю лить слезы оттого, что замерзла. Из-за двери слышится крик Евы: – Открой сейчас же! Или я выломаю дверь! Я выключаю воду, подползаю к двери и впускаю ее внутрь.