Я киваю, а потом, сообразив, что в темноте он вряд ли увидит кивок, отвечаю: – Ага. Оба мы молчим, прислушиваясь к звукам вечеринки в другой части дома. – Разве вы не должны быть там? – спрашиваю я. – Это ведь ваш праздник. – Ну, теоретически мой. Но на самом деле предки это для себя устроили. Я снова киваю. Уэс белокурый, в смокинге. Выглядит как жених в кино, и от этого кажется красивее, чем он есть. Точно красивее своего младшего брата. – У меня башка трещит, так что отсиживаюсь здесь, – говорит он. Я слышала, что в Дартмуре, играя в хоккей, он упал на льду и сильно разбил себе голову. Приехал на несколько недель домой, поправлялся здесь. Каждое утро горничная вывешивала из окна прачечной его вещи. А потом белье на окне исчезло – так я узнала, что ему стало лучше и он вернулся в Дартмур. – А часто болит голова? – спрашиваю я. – Всякий раз, когда злюсь. – А почему вы сейчас злитесь? – Да все из-за этой свадьбы, – отвечает он. Язык у него заметно заплетается, не знаю, из-за травмы или потому, что он выпил. Я все стою перед выключенным телевизором, переминаясь с ноги на ногу. Сегодня на мне черные туфли на невысоком каблуке. Я к ним не привыкла, их хочется снять – но снимать, конечно, не стану: ведь это сразу покажет, что обычно я такие туфли не ношу. – Слышала про эксперимент с лягушками? – спрашивает он. – М-м… это какой? – отвечаю я, задумчиво взявшись за подбородок, словно припоминаю все известные мне эксперименты с участием лягушек. – Где лягушек варили в кипятке. – Кажется, да, – вру я. – Провели исследование, и оказалось, что, если бросить лягушку в кипящую воду, она просто сразу выпрыгнет. – Логично, – говорю я. – Тогда они стали делать так. Сажают лягушку, допустим, в слегка тепловатую воду, а дальше начинают медленно подогревать. Все сильнее и сильнее, пока вода не закипит. И тогда лягушка не выпрыгивает. – Не выпрыгивает? – Не-а. Ей кажется, что пока все нормально. Беспокоиться не о чем. И знаешь, чем это для нее кончается? – Чем? – Дохнет, – отвечает он. – Это научный факт. Он откидывается на спинку кожаной кушетки и отпивает из бокала. Я раздумываю над его словами. Прихожу к выводу, что он имеет в виду свою будущую свадьбу. – И лягушка – это вы? – спрашиваю я наконец. – Ква-ква, – отвечает он. Мне хочется уйти, но я не уверена, что это будет вежливо – так и стою перед тусклым пустым экраном, а он смотрит на меня, словно на телешоу. – Ты когда-нибудь танцевала лэп-дэнс? – спрашивает он вдруг. – М-м… кажется, нет, – отвечаю я. – «Кажется, нет!» – повторяет он и смеется. Выпитое шампанское вдруг подступает мне к горлу и просится наружу, пузырьки щекочут глотку, но миг спустя все успокаивается. – Иди-ка сюда! – говорит он вполголоса, ласково и настойчиво. В комнате все темнее; я чувствую вдруг, как устала от этого сумрака. Я подхожу, и он жестом просит меня повернуться; так я и делаю. Он сажает меня к себе на колени, спиной к себе. Пышная юбка моего платья задирается. Он кладет руки мне на бедра и начинает двигать меня на себе, плавными круговыми движениями, словно рисуя восьмерку. Я смотрю вперед, на темный пустой экран. Кажется, в нем видны наши отражения: девочка извивается на коленях у молодого человека, тот запрокидывает голову… хотя нет, это только кажется. Может быть, после той травмы у него неладно с головой? – думаю я. В этот миг он стонет, а затем я чувствую под собой прилив жара и расплывающуюся влагу. – О-о! – стонет он и прижимает меня к себе, вдавливает спиной в себя. Это неудобно, и я не знаю, долго ли должна так сидеть. Считаю до десяти, затем встаю и выхожу, не оборачиваясь. Не хочу смущать Уэса своим взглядом. Я знаю: завтра утром на окне прачечной появятся его трусы. «Бедная горничная», – вот все, о чем я думаю, когда поправляю платье, чтобы не топорщилось. Бедная горничная: ей уже за восемьдесят, и завтра ей придется отстирывать с его трусов сперму. 9 Пальмовые листья не меняют свой цвет, но по всему ясно, что наступил октябрь. Чайна-Бич опустел, если не считать рыбаков, каждое утро терпеливо сидящих на обрывистом берегу с удочками. Иногда они спускаются вниз и бродят в своих высоких сапогах по воде, невзирая на предостерегающие таблички: «Осторожно! Купаться и ходить по дну опасно!» Это предупреждение повторяется на китайском, русском и испанском языках. Осень дает эксгибиционистам – любителям прогуляться мимо «Спрэгг» – законное основание носить длинные пальто. Окна в старших классах выходят на общественное поле для гольфа, прилегающее к школьной территории, – и не так уж редко, в рассеянности или от скуки выглянув в окно, нам случается заметить внизу мужчину, который распахивает пальто и демонстрирует нам себя. – Просто не обращайте на него внимания, смотрите только на меня, – говорит мисс Ливси всякий раз, когда под окном появляется такой субчик. А папа говорит, что на эксгибициониста надо показать пальцем и громко засмеяться. Совсем разные подходы. Все, что советуют нам разные взрослые, противоречит друг другу. Вечером тридцатого октября родители вдруг понимают, что у меня нет костюма на Хеллоуин. Я отвечаю: ничего, все в порядке – и прошу у мамы шарф. Снимаю колесо со старого велосипеда, беру его в руки, один конец шарфа наматываю себе на шею, а другой продеваю сквозь спицы колеса. – И кто ты? – спрашивает Свея. – Айседора Дункан, – отвечаю я. – А кто это? – Известная танцовщица. Она погибла, когда ехала на автомобиле, и конец шарфа выбился, намотался на колесо и ее задушил. – Ужас какой! – говорит Свея. Я пожимаю плечами: – Вот как опасно бегать за модой! * * * Мария Фабиола, Джулия, Фейт и Лотта приходят в школу на Хеллоуин, одетые как группа «Go-Go’s» на обложке альбома «Beauty and the Beat». Все они в белых банных халатах (девушки на обложке обернуты в белые полотенца, но, должно быть, родители решили, что это уж слишком). Лица густо намазаны чем-то белым, засохшим и потрескавшимся на щеках. На фоне этих белых масок зубы кажутся желтыми. Идея была моя – я предложила так одеться на Хеллоуин в сентябре, целую вечность назад. Лотта, девочка из Голландии, вообще не знала, кто такие «Go-Go’s», пока не приехала в Америку. В группе пять девушек, но на Хеллоуине в «Спрэгг» всего четыре. Учителя голосуют и выдают мне приз за лучший костюм. Решение ужасное. Всем ясно: меня назначили победительницей, потому что я стала изгоем, никто в классе теперь со мной не разговаривает. Но неужели они не понимают, что первый приз за «костюм», не стоивший никакого труда, который я придумала накануне вечером, – еще унизительнее? После школы мы со Свеей и ее угрюмой подружкой отправляемся за конфетами. Потом возвращаемся домой и принимаемся раздавать конфеты страждущим, пока большой черный котелок не пустеет. – Конфеты кончились! – кричу я родителям, которые сидят на кухне. – Значит, надо сделать вид, что нас нет дома! – кричит папа в ответ. – Иначе дом яйцами забросают! – Выключаем свет! – командует мама. И мы входим в режим боевой готовности. Выключаем свет, задуваем все свечи, кроме тыквенных фонарей, подсвечивающих крыльцо. Потом на всякий случай заносим в дом и резные тыквы. Теперь в доме темно, как будто никого нет. Сидеть у окон кажется слишком рискованным, так что мы все выходим в фойе и садимся на ковер в середине комнаты. – Прямо как Анна Франк, когда пряталась от нацистов! – говорит угрюмая подружка моей сестры. И в полутьме я вижу у нее на лице то, чего никогда прежде там не видела, – улыбку. 10