– Угадала, милашенька моя, – ответила Антонида с тем особенным, ласковым выражением, с которым она всегда говорила с Марфой. – Надо, надо разобрать! Сколько ж добру под дождем мокнуть да плесневеть? Покуда развесим наряды в этой комнате, чтобы проветрились. А перед самой свадьбой, когда старая барыня освободит свою гардеробную при спальне, где молодые почивать будут, туда перенесем. Только скажите, Христа ради, когда же венчание случится?! Прямо незадача с ним какая-то! То на Асеньку разбойники напали, то выздоравливала она, а ныне церква занята: там двух наших бедолаг отпевают, что в лесу на самострелы напоролись… – Какие самострелы?! – ужаснулась Марфа. – Откуда они взялись? – Да кто ж знает, – пожала плечами Антонида, принимаясь развязывать принесенный ею узел. – Небось какой ни есть дичекрад-обловщик[53]их установил, чтобы добро барское тайно хитить. А еще вместе с теми двумя мужиками бабу с сыном отпевают. Они грибов дурных наелись да померли. А сама знаешь, Асенька, венчаться сразу после того, как в церкви усопших отпевали, это значит беду бедучую на молодых накликать. Батюшка не возьмется раньше чем спустя три дня! Нет, даже четыре: ведь похороны завтра, а нынче ночью будут над мертвыми Псалтирь читать. – Что-то я про такой обычай в жизни не слыхивала, чтоб четыре дня ждать, – изумленно уставилась на Антониду Марфа. – Да небось много есть на свете такого, радость моя, чего ты не слышала, – улыбнулась та, продолжая разбирать узел. – Ничего, с мое поживешь – мозолей на ушах наживешь, такого наслушаешься. В городе мало ли какие порядки бесчинные устанавливают, а у нас тут завод[54]свой, деревенский! Ася невольно рассмеялась. На душе полегчало при известии, что венчание откладывается. Конечно, жаль этих крестьян, наткнувшихся в лесу на самострелы, жаль и мать с сыном, отравившихся грибами, но такова уж их долюшка, так уж она безжалостно с ними обошлась. Зато Асе ее долюшка отмерила несколько дней отсрочки, а за эти дни мало ли что может случиться? Собственно, ждала она только одного: известий о судьбе Федора Ивановича. Ведь от этих известий зависела ее собственная судьба. – Ну, завод-то у нас, конечно, деревенский, – лукаво глядя на Антониду, проговорила в это мгновение Марфа, – однако даже у нас, в деревенском нашем заводе, нет такого, чтобы барыня молодая в одной сорочке ночной по дому хаживала, когда добра навалом! Головы сломаем, руки устанут, когда разбирать да выбирать начнем! Ася невольно засмеялась. И в самом деле, она привыкла за эти дни оставаться полуодетой, ну а дома, в Хворостинине, гардероб ее был убог настолько, что выбрать между двумя-тремя платьями не составляло никакого труда. Марфа принялась раскладывать вещи на стульях и кровати. Антонида вносила новые и новые узлы из коридора, а потом замерла, с живейшим любопытством уставившись на изысканные наряды, радовавшие глаз изобилием цветов. – Поглядите-ка! – вдруг воскликнула она изумленно. – Да ведь это парчовый роброн! Неужто опять старинные ткани в обиход вошли?! Эх, сколько одежи парчовой у нас по сундукам на чердаке было припрятано! Ангелина Никитична, матушка Гаврилы Семеновича, не велела, помирая, свое добро выбрасывать. Как чувствовала! Теперь одёжу ту можно отыскать, отчистить да перекроить на новый салтык. А иные наряды и перекраивать не надобно. Ах, как же помнится один роброн[55]старой барыни! У нее были яркие такие одеяния: альмандиновые, драконьей зелени, маргаритовые[56], как в те времена говорили, но мне пуще всех нравилось гридеперлевое[57], поверх коего для яркости накидывали шелковую шаль багрецовую…[58]Помню, когда старая барыня померла и я после похорон ее наряды в сундуки укладывала, так тот роброн и шаль вместе положила поверх прочих. Как бы он тебе пристал, Асенька… Восторг, истинный восторг! – Ну да, – хохотнула Марфа, – это ж с ума сойти от восторга можно! В тех сундуках небось одно старье заплесневелое, вонючее да молью траченное! – Это роброны Ангелины Никитичны заплесневелые да вонючие?! – обиделась Антонида. – Ну с чего это им заплесневеть да завонять, когда я сундуки раньше чуть ли не еженедельно проветривала?! – Неужто больше не проветриваешь? – хихикнула Марфа. – Эх, да пропало все из того сундука, – воскликнула Антонида, и слезы хлынули из ее глаз ну буквально ручьем. – И как я проглядела? – Украли, что ли? – всплеснула руками Марфа в деланом отчаянии, но глаза ее смеялись. – Да небось продали, когда зубы на полку клали, – сердито буркнула Антонида. – Либо актеркам свез наш-то любитель… Марфа предостерегающе сверкнула глазами, и Антонида виновато на нее покосилась. Ну да, подумала Ася, все-таки негоже своих господ прилюдно судить, будь ты даже незаменимой грелкой барыниного кресла! – Экая ты хлопотунья, Антонида, – ласково сказала она. – Но я сейчас и в самом деле что-нибудь из своих вещей надену. Простенькое, домашнее… – А вот, гляньте, утреннее платьице, как раз подходящее к часу, – обрадовалась Марфа, выуживая из груды вещей чудное зеленоватое (или, как выразились бы в старинные времена, цвета нильской воды[59]) платьице с высоким вырезом и широким кружевным воротником (он вполне мог послужить и чепчиком благодаря своей ширине!), с модными рукавами-жиго́, в самом деле напоминающими бараний окорок[60]. – И не измято совсем… Давайте-ка вам помогу одеться, барышня. В минуту Ася оказалась переодета, обута в легкие атласные башмачки, подходящие к платью по цвету. Марфа причесала ее, косу переплела, и Антонида заохала, всплеснув руками: – Краса ненаглядная! Королевна заморская! Царевна распрекрасная! Ох, а венчальное платье где? Вот бы поглядеть на него! – Да где-то в узлах, – с трудом выговорила Ася: горло перехватило до боли при одном только упоминании о венчании. Антонида-то думала о будущем, а у нее, у Аси, из памяти прошлое не шло! – Пойдем к Лике, Марфа. Среди комнат, анфиладою которых шли девушки, была одна, которую Ася всю жизнь помнила и особенно любила: в ней висели портреты всех Широковых за минувшие сто лет. Комната так и называлась – портретная. Эта небольшая семейная галерея создавалась руками крепостных художников. Последней парой, запечатленной здесь, были Гаврила Семенович и Варвара Михайловна. Ни портрета Константина, ни изображения Никиты, понятное дело, здесь не было. Костя уже и не появится, а вот Никита и его будущая жена… «Не надо об этом думать», – приказала себе Ася, входя в галерею, да так и ахнула, сразу увидев, что портреты изменились к худшему: краска кое-где потрескалась, местами вообще обвалилась. Она осторожно коснулась изображения Семена Константиновича – деда Никиты. – Пыль ищете? – ухмыльнулась Марфа. – Напрасно. Ни пылинки не найдете. Тут еженедельно уборка идет: каждую картиночку с зольным щелоком намывают, как и прочие мебели в доме. – Картины моют с зольным щелоком?! – раздался возмущенный голос Никиты, который вошел в портретную через другую дверь. – Это кто же такую глупость сотворить распорядился? – Барыня Варвара Михайловна, – потупилась Марфа, приняв сокрушенный вид, однако в ее голосе Асе послышалось Ликино ехидство. Ну да, все-таки не зря Марфа столько времени находилась в услужении у своей барышни! – Эх, с прапрадедом что сделали?! – сокрушенно воскликнул вдруг Никита, подходя к изображению широкоплечего человека. Различить было возможно только эти широкие плечи да косматую шапку – все прочее сливалось с фоном, о чертах лица вообще оставалось только догадываться. – Ася, помнишь ли портрет Никиты Григорьевича? Меня его именем назвали… Какой был удалец-молодец, сказывали, самого государя Петра Алексеевича некогда от смерти спас, когда разбойники на царскую карету напали! – Ах, конечно, помню, – кивнула Ася, подходя ближе к портрету и стараясь сдержать дрожь, которая пробрала ее при упоминании о разбойниках и о карете. Всмотрелась во тьму, покрывшую черты лица. – И еще помню, что Никита Григорьевич был изображен одетым в соболью шубу, крытую красным бархатом, причем бархат этот был прописан до самой малой ворсиночки! А жемчуга его супруги розовым светом сияли… Удивительная была красавица, теперь уж не разглядишь лица. Как же печально, что испорчены портреты! – Дозвольте слово молвить, – подала голос Марфа, – я слышала, будто по монастырям живут мастера, которые старые иконы обновляют. Ежели бы найти таковых да привезти сюда, они небось и портретам вернули бы прежнюю красоту. Конечно, монастыри за таких мастеров деньги просят лютые, но да можно расстараться, наверное… – Ах, умница, – хлопнула в ладоши Ася, – я и не слыхивала о таких мастерах! Да чтобы заполучить подобного умельца, небось никаких денег не пожалеешь! – Если они есть, – буркнул Никита мрачно. Ася покраснела. Сейчас самое время сказать: мол, сыграем свадьбу, милый мой Никитушка, вот тебе и деньги! Старое обновим, новое создадим! Но слова не шли с языка. Да тут еще Марфа – вот уж воистину, простота хуже воровства! – знай подливала масла в огонь, тараторя умиленно: – Ах, смотрю я на вас, барин Никита Гаврилович, да на вас, милая барышня Анастасия Васильевна, смотрю – и душенька моя радуется! Как же баре славно придумали: рисуют портреты дедов-отцов, а потом их дети да внуки смотрят и гордятся родовой своей. Вот народятся у вас детки, вы их сюда приведете и станете про своих пращуров рассказывать, и ваши портреты здесь повесят, чтобы правнуки да праправнуки ими любовались… Вдруг послышался детский смех, и Ася, оглянувшись, увидела мальчика, вбежавшего в комнату. Было ему года два, не больше, но широкая улыбка, бойкий взгляд и звонкий голос выдавали в нем общего любимца, которому дозволено все и который знает о том, как его любят окружающие. Одет он был в белые порточки и рубашонку, затейливо расшитую у ворота. За мальчиком едва поспешала молодая дородная белолицая женщина с прекрасными золотистыми волосами и голубыми глазами. Впрочем, ее красивое лицо было испуганным, пухлые красные ладони знай всплескивали сокрушенно: – Ах, Сёмушка! Куда ж ты понесся, родимый! – Ты, Анисья, видать, с ума сошла! – гневно окликнула Марфа. – Не велено в господские покои дворовой детворе, разве не знаешь? Варвара Михайловна недовольны этим! Тебе место в прачечной, и дитяти велено быть при тебе! Ты погляди, как барин Никита Гаврилович разгневались! Ася покосилась на Никиту. Сказать по правде, он вовсе не выглядел разгневанным – напротив, смотрел на мальчугана с улыбкой. – Ой, простите великодушно, – зачастила Анисья, догоняя быстроногого малыша и подхватывая его на руки. – За ним ведь не уследишь, за постреленком этаким! «Так вот почему у нее такие руки красные, – подумала Ася. – Она прачка!» – Уж не твой ли Сёмушка разбойников в лесу увидал, которые на нашу карету напали? – спросила с улыбкой. – Марфа прачку Анисью упомянула и ее сына. Ежели это он наш спаситель, его не бранить, а похвалить надобно. Анисья замерла, переводя испуганные глаза с Никиты на Асю и Марфу. Она несколько раз приоткрыла рот, словно собиралась что-то сказать, но как будто не решалась. Никита нахмурился. – Что вы, барышня Анастасия Васильевна, – вмешалась Марфа. – Вы, видать, не расслышали, что я вам рассказывала. Сёмушка, гляньте, еще малой совсем, где ему одному по лесу блукать! А ту прачку, сынок которой видел разбойников, не Анисьей, а Аксиньей звали, царство ей небесное! – Слезы так и хлынули из ее глаз. – Сыночка же звали Серегой, упокой, Господи, душу его безвинную. Их нынче отпевают с нашими крестьянушками несчастными. Помните, Антонида упомянула? Ася проглотила комок, вдруг вставший в горле: – Какой ужас… какой ужас! – Да, и верно – ужас, – пробормотал Никита. – Ну, впрочем, довольно об этом. Ты иди, Анисья, иди и Сёмушку унеси. Больше смотри не шляйся, где не велено. Анисья подхватила малыша и ринулась за дверь. Никита смотрел ей вслед, и Ася заметила, как мимолетная ласковая улыбка скользнула по его лицу. Сердце дрогнуло… Вспомнилась неприятная сцена, разыгравшаяся, когда Варвара Михайловна расспрашивала Асю про гибель Юрия. Гаврила Семенович страшно разгневался на ее слова, украдкой слезу смахнул. Асе же пришли в голову старые сплетни: Юрий, дескать, незаконный сын Широкова, матушку его Гаврила Семенович некогда сильно любил, а на Варваре Михайловне женился только из-за денег. Никита смотрел на ребенка с такой нежностью, какой Ася никогда не видела на его лице. И даже когда он давным-давно так странно и волнующе поцеловал Асю, в этом не было ни капли нежности. Но сейчас – сейчас это было словно бы лицо другого человека! А что, если… а что, если этот Сёмушка – сын Никиты? Ну что тут скажешь! Анисья красавица, Сёмушка чудесное дитя, а на Асе Никита женится из-за денег. Защемило сердце тоской, ревностью, жалостью, и Ася подумала, что на пороге совместной жизни они с Никитой словно бы замерли лицом к лицу, однако глаза друг от друга отводят и каждый прячет за спиной свою тайну. Да, у них у обоих есть тайны, и нужно открыть их друг другу, непременно нужно! Только так можно прийти к прежнему согласию. Ася уже была готова рассказать жениху о случившемся, но сначала необходимо точно узнать об участи Федора Ивановича. Ни он, ни Ася не виновны в том, что с ними случилось, ей не в чем каяться перед Никитой, а ему… Ему тоже не в чем каяться, ведь жизнь есть жизнь. – Ой, сбегаю-ка я к Лукерье Ильиничне, – перебил ее мысли голос вездесущей Марфы. – Погляжу, нарядилась ли она? И хлопотунья вылетела из портретной, словно ее метлой вымели. Ася взглянула на Никиту. Он тоже посмотрел на нее – испытующе, даже с некоторой опаской. Потом приблизился, вздохнул, склонился к ее лицу, уже почти коснулся губ, но замер, как бы не решаясь, как бы ожидая от нее ответного движения… Однако Ася словно окаменела, а окаменеть ее заставила неожиданная мысль о том, что они с Федором Ивановичем обвенчаны-то обвенчаны, и его кольцо у нее на пальце, однако губ друг друга они даже не коснулись ни разу… От этой мысли бросило вдруг в жар, Ася отпрянула от Никиты, чувствуя, как загорелись ее щеки; опустила глаза. – Ах ты глупышка, – ласково шепнул Никита, – неужели боишься? Боишься меня? Как можно?! Да ведь ты для меня… Он не договорил. В портретную влетела Марфа: глаза по пятаку, рожица перепуганная: – Лукерья Ильинична просят… просят к себе. Извольте, барин, и вы, барышня, они вас ждут-с. * * *