Своих помощников Алексей Николаевич решил не беспокоить — те валились с ног от усталости, пусть немного отдохнут. Он запросил у Павла Михайловича семь городовых покрепче. Напомнив, что Большой Пантелей поднимает на спор колесный стан… Про себя он уже решил потягаться с мазом силой — чья возьмет? После сентябрьского ножевого ранения Лыков ни с кем еще не тягался, было интересно, полностью ли он восстановился. Лепрозорий находился на отшибе, за бойней. Полицейские подъехали, стараясь не шуметь. Все были при оружии и в случае необходимости без раздумий пустили бы его в ход. Двое убийц, один из них богатырь, а второй маньяк — чего церемониться? Лыков, как всегда, ворвался в палату первым. Его встретил высоченный мужик с грубым суровым лицом. Он стоял посреди комнаты, сжимая в руках хирургический ланцет: — Не подходи! — Ты бы еще кружку Эсмарха[82] взял, бабуин, — хохотнул статский советник, подходя к бандиту пружинистой походкой пластуна. — Разомнемся, что ли? Давно я вшей не давил! Погибельцев глянул на сыщика и бросил ланцет: — Сдаюсь без сопротивления! Так и не позволил он Лыкову проверить силу… Алексей Николаевич вздохнул с сожалением и скомандовал: — Сразу в кандалы, ручные и ножные. Очень крепкий, помните об этом. Но Большой Пантелей действительно не сопротивлялся. Из него словно выпустили весь воздух. За убийства солдат полагался военный суд, и фартовый это знал. Когда арестованного доставили в управление, статский советник спросил его: — Где Чума? — Вчера еще сдернул. Говорил: чувствую, нас здесь найдут, надо драпать… — Куда сдернул? Признавайся, чего уж теперь. На Сахалин? — Так точно, к своим подался. — А ты чего с ним не ушел? Маз вытянул перед собой огромные кулаки, звякнул кандалами: — Устал бегать… Везде вы нас настигали, ваше высокородие. Слыхал я об вас в тюрьмах, не раз и не два. Как узнал, что сам Лыков приехал по наши души, понял: каюк. Скорей бы решилось, сил боле нету петли ждать… — Где Почтарев намерен прятаться? — Не спрашивайте. Не знаю, а знал бы — не сказал. Я маз, а не капорник[83]. Лыков отпустил Погибельцева в камеру, прикорнул на часик и разбудил своих помощников к завтраку. За кофеем сообщил им, что атамана он арестовал. Пока его свита похрапывала… Сергей Манолович с Олегом Геннадьевичем были поражены. Шеф объяснил, как он догадался об укрытии беглецов. Такой случай однажды был на Сахалине, вот и вспомнилось… Завершил речь статский советник уже привычной фразой: — Все хорошо, но мне нужен Чума! Глава 13 Сахалин Перед войной с японцами на Сахалине имелось четыре местные воинские команды: Александровская, Тымовская, Дуйская и Корсаковская, насчитывавшие полторы тысячи штыков. Артиллерия состояла из шести полевых орудий: четырех в островной столице, в Александровском посту, и двух на юге, в посту Корсаковском[84]. 28 января 1904 года Сахалин был объявлен на военном положении. Когда угроза высадки десанта стала реальной, власти приступили к мобилизации запасных и формированию местных дружин. Призвали девяносто пять нижних чинов, одного прапорщика запаса, двух врачей, одного чиновника запаса Главного штаба. Освободили от призыва намного больше — двести одного человека. Это были необходимые на службе лица: надзиратели, фельдшеры, телеграфисты, начальники тюрем с помощниками. Немедленно вывезли с острова всех японцев, коих насчитывалось около шестисот человек. Они жили на юге, их забрал из Корсаковска английский пароход «Эттик-Дельск». Два японца, обитавшие здесь более десяти лет, эвакуироваться отказались и спрятались в тайге. И появились в городе, когда пароход уже уплыл. Их этапным порядком через весь остров погнали в Александровский пост, откуда доставили в Николаевск. Вдруг шпионы? После мобилизации началось формирование добровольных народных дружин. Туда позвали людей вольного состояния, ссыльных, а также каторжных из разряда исправляющихся. Тымовский и Александровский округа дали четыре дружины по 200 человек в каждой, итого вышло 799 человек. В Корсаковске сформировали три дружины: 200, 205 и 218 штыков. Начальству этого показалось мало. Тогда по призыву губернатора Ляпишева на севере учредили еще четыре дружины, исключительно из настоящих и бывших арестантов: 216, 200, 200 и 225 бойцов. На юге, где была всего одна тюрьма, нашлось лишь 120 желающих… Всех добровольцев обрядили в подобие военной формы, на шапки нашили ополченские латунные кресты и выдали винтовки Бердана. Всего под знамена встал 2441 человек. Силы в Корсаковском посту получили неожиданное подкрепление. 7 августа на рейде бросил якорь один из лучших крейсеров русского флота «Новик». Он прорывался во Владивосток после неудачного сражения порт-артурской эскадры с превосходящим ее по силе японским флотом. Крейсер хотел перебрать машины, но японцы уже выследили его и вызвали на бой. По итогам схватки в заливе Анива подбитый «Новик» был затоплен своим экипажем. С него сняли два 120-миллиметровых и два 47-миллиметровых орудия, установив их на берегу. Большая часть команды пешком ушла на север и еще успела повоевать. А береговая батарея отбила две диверсии японских миноносцев, пытавшихся заложить мины в полузатопленный корабль. Когда японцы 24 июня 1905 года высадили десант, пушки «Новика» стреляли до последнего и были затем уничтожены комендорами, чтобы не достались врагу. Чуть позже вражеский десант высадился и в Александровском посту. В русском гарнизоне сразу начался бардак. У подполковника Тарасюка, помощника командира гарнизонного батальона, пропал неведомо куда денежный ящик, в котором лежало 180 000 рублей! Деньги так и не нашлись[85]. Приказ захватить остров выполнила 13-я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Харагучи. Она насчитывала более четырнадцать тысяч штыков, имела тридцать шесть орудий и двенадцать пулеметов. С моря десант поддерживала эскадра вице-адмирала Катаока — два броненосца, семь крейсеров, четыре канонерки, четыре эсминца, двадцать транспортов и вспомогательные суда, всего пятьдесят три вымпела. Силы были заведомо неравны. Развернулись бои, но исход их был предопределен. Сначала у селения Дальнее сдалась южная группа под командованием полковника Арцишевского. Затем на Оноре — северная, которой командовал сам губернатор, генерал-лейтенант юстиции Ляпишев; за это он был после войны предан суду и умер под следствием. В плен попало девяносто семь офицеров и более пяти тысяч нижних чинов, считая дружинников. В боях погибло более восьмисот человек. Лишь два партизанских отряда — Быкова и Новосельского — с огромными лишениями сумели выйти на север и выбраться с острова. Пленным повезло не всем. Так, сдавшаяся 2 августа 1905 года дружина штабс-капитана Даирского через два дня была переколота штыками… Семьи офицеров и чиновников успели вывезти на материк еще до высадки десанта. Исключение составили только близкие чинов судебного ведомства. Министерство юстиции не выделило средства на их отправку, и женщины и дети остались… Захватив остров, японцы стали избавляться от местного населения. Пленных вместе с четырьмя сотнями гражданских перевезли в Японию. Небольшую группу чиновников и вольных английскими пароходами доставили аж в Одессу. В декабре 1905 года семь тысяч ссыльных отправили во Владивосток. Кроме того, еще в августе двумя рейсами депортировали в Де-Кастри более пяти тысяч человек. Оккупанты планировали отправить и третий рейс, но русская охрана побережья почему-то не позволила этого сделать. Многие бежали сами, не дожидаясь прихода противника. На кунгасах через пролив, на лошадях и пешком по льду — сахалинцы покинули остров. Люди бросили дома, пожитки, скот. Но ушли не все. Старожилы Тымовской долины, местности с плодородными обжитыми землями, не поддались панике и остались. Кроме них, задержались еще и другие люди, но уже чтобы пограбить. Несколько сотен фартовых воспользовались отсутствием власти и устроили погром всего и вся. Причем они выждали момент. Японцы пойманным с поличным без разговоров рубили головы. Поэтому бывалые каторжники проявили смекалку и выдержку. 23 августа 1905 года был подписан Портсмутский мирный договор. И 8 сентября последний японский солдат покинул Александровский пост. 7 октября туда прибыл новый губернатор полковник Валуев, и с ним армия и полиция. Но лихие люди за это время успели натворить дел! В столице острова была сожжена центральная тюрьма. В угли превратились девять больших корпусов со службами. По иронии судьбы уцелели только отдельно стоявшие отхожие места. Заодно сгорели канцелярия военного губернатора и полицейское управление. В последнем находились все установочные документы на арестантов — фартовые заметали следы. Случайно сохранился лишь алфавит на ссыльных, с помощью которого можно было, как осторожно писали местные власти, «до некоторой степени установить личность преступников». Заодно спалили и музей, но повесили это на японцев. А в селе Рыковском сожгли даже церковь… Главные казенные здания и лучшие частные дома оказались разграблены, имущество расхищено, склады опустошены. Оконные рамы со стеклами, дверные переплеты — все пропало; даже печи разобрали по кирпичику. Несколько сотен «старожилов» за недели анархии сделались богатыми людьми. После возвращения законной власти они доставили больше всего неприятностей: пьянствовали, дебоширили, тунеядствовали, покрывали преступников и сами бандитствовали. Под шумок растащили и колоссальные запасы муки. Их сделало Главное тюремное управление еще в 1894 году. Тогда, в преддверии политических осложнений накануне японско-китайской войны, на Сахалин был завезен запас муки на весь остров на полтора года вперед! Запас этот регулярно пополнялся. Русские не успели его эвакуировать, японцы — тоже. Когда наша власть вернулась, запаса и след простыл…[86] Высадившись на разграбленном острове, Валуев первым делом посчитал оставшихся жителей. Их оказалось совсем немного: 3 359 взрослых и 2 141 ребенок. А перед войной на Сахалине проживало 46 000 человек, из которых 20 000 были вольными… Дороги, мосты, огороды, пашни — все погибло. В Александровском чуть не половина домов стала непригодна для проживания. Правительство объявило сбор претензий к казне по случаю потери имущества в обстоятельствах военного времени, ведь это оно не сумело защитить людей. Воодушевленные беженцы подали 2 597 прошений на сумму 2 319 000 рублей. И готовы были вернуться, получив компенсацию. Но не такова была русская власть. В Петербурге решили сэкономить. Потери населения в сумме до 200 рублей компенсировались полностью, следующие 400 — уже в объеме 45 %, дальнейшие 500 рублей — лишь 25 %, а все, что свыше этого — 15 %. Двести просителей получили полный отказ. Власти в очередной раз расписались в недальновидности. Им очень хотелось вернуть людей на сожженный остров, чтобы вдохнуть туда жизнь. И лучшими кадрами для колонизации были именно сахалинцы, знающие условия, имеющие там недвижимость, привязанные к месту имуществом… Но соображения копеечной экономии возобладали. Когда люди поняли, что их обманули, они плюнули и ушли. А замены им не нашлось. При подготовке Портсмутского мира японский переговорщик Комура Дзютаро завел речь о каторге. Он выразил надежду, что русское правительство, приняв во внимание те неудобства, которые каторжная колония причиняла Японии, даже когда была отделена от нее морем, признает возможным отказаться от каторги в будущем. Витте ответил, что по этому вопросу, как чисто внутреннему, российскому, он никаких обязательств взять на себя не может. Однако считает нужным удостоверить, что если русское правительство сочтет необходимым сохранить на острове штрафную колонию, то оно примет меры, чтобы эта колония не служила причиной беспокойства для соседей. Таким образом, будущий граф[87] фактически обязал власти закрыть на острове каторгу. Вскоре так и сделали официально. Высочайше утвержденное мнение Государственного совета от 10 апреля 1906 года повелело прекратить ссылку на Сахалин и подчинить общее управление островом МВД[88]. Пятьсот опасных преступников еще до оккупации вывезли на материк и рассовали по тюрьмам Нерчинского каторжного района. Семь тысяч крестьян из ссыльных переселили в губернии Западной Сибири. Все уцелевшие дружинники получили вид на жительство в любой части империи по их желанию, с восстановлением в правах и выдачей денег на проезд до нового места поселения. Новые законы посыпались как из ведра. Акт от 13 марта 1908 года открыл остров для свободного заселения. Закон от 17 июня 1909-го объявил о создании Сахалинской области Приамурского края, с разделением на два участка: Александровский и Тымовский. (Прежде Сахалин на правах отдела входил в огромную Приморскую область, наряду с Чукоткой, Камчаткой и побережьем Охотского моря.) С 10 апреля 1910 года бывшие ссыльнопоселенцы получили крестьянские права. Но, увы, в случае переезда с острова на материк эти права существенно ограничивались[89]. Русский Сахалин потерял больше половины своей прежней территории. Но самое главное — с закрытием каторги, как и следовало ожидать, с острова ушла жизнь. Бесплатные рабочие валили лес, добывали уголь, строили дома. Теперь их не стало. И вообще почти не осталось людей. Многие селения оказались заброшены, запашка поросла лесом. В Александровском округе из тридцати семи прежних населенных пунктов сохранилось четырнадцать, в Тымовском, более приспособленном для сельского хозяйства, из двадцати восьми селений уцелело двадцать три. Власти попробовали заполнить пустующие земли переселенцами. Решение было ошибочным: вместо земледелия в этих суровых местах правильнее было бы развивать горное, лесное и рыбное дело. Экспедиция переселенческого ведомства изучила остров и нашла только семь с половиной тысяч десятин свободной и удобной земли. При норме в пятнадцать десятин ее хватило бы лишь на две тысячи приезжих. Но и они отказывались плыть на проклятый остров. Его дурная репутация отпугивала людей. За первые два года свободного заселения приехали шесть семей и одиночка, всего тридцать человек. Главным районом размещения переселенцев стало пустынное северо-западное побережье, прилегающее к лиману Амура. Однако власть не до конца отказалась от идеи вернуть каторгу на Сахалин. На остров заглянул начальник Главного тюремного управления Хрулев и осмотрел его. Лишь после отрицательного заключения Степана Степановича «каторжный вопрос» был закрыт… Остров жил вполсилы, ему не хватало людей и финансов. Некоторый рост дал приезд в 1911 году русских рабочих для казенного дорожного строительства и отчасти для работы на рудниках. Так же вселил надежды ажиотаж вокруг полезных ископаемых. Геологи отыскали на острове огромные запасы нефти и газа, а еще девять новых месторождений бурого угля и тридцать четыре — каменного. Начался заявочный бум. Областной горный инженер выдал более двухсот заявок! Представитель «Ройял Датч Петролеум» инженер Клейе основал в Лондоне Сахалинский и Амурский горнопромышленный синдикат с капиталом в сто тысяч фунтов стерлингов. Он покрыл весь остров вышками, добыл нефть на Боатасинском и Нутовском месторождениях, но до промышленной разработки так и не дошло. Так же на бумаге искали нефть наследники Зотова. А ведь от Набильского залива до залива Уркт была разведана нефтеносная полоса, с обширными кировыми полями и пропитанными нефтью песками. Больше перспектив сулила добыча каменного угля. Шахты тюремного ведомства закрылись. Открылись было копи товарищества Маковецкого в Дуэ и Мгачи, но быстро прекратили работу. В реальности пыхтел только один рудник — Воеводский. Сахалинский уголь был дешев, но добыче мешали бездорожье, отсутствие рабочей силы, дороговизна поставки, неприспособленная береговая полоса. Взять хотя бы ряжевые деревянные пристани, которые каждую зиму разбивало штормами и льдами… В результате из-за трудностей с доставкой уголь по прибытии во Владивосток становился дороже в три с половиной раза! И проигрывал в цене сучанскому. Предприимчивые владивостокцы начали было разработку великолепного сахалинского леса. Он покрывал девяносто процентов всей территории русской половины острова. Товарищество Бринера и Кузнецова завезло в Пильно оборудование, наняло рабочих. Станки закупили в Австралии и даже установили девяностосантиметровую раму Гофмана с высокой производительностью. Казалось, сейчас потекут миллионы. Лес Бринер намеревался поставлять на цинковые рудники в Ольгинском уезде Приморской области, где числился крупным акционером. Однако весной 1912 года паводок унес в море тридцать тысяч заготовленных бревен. Лесопилка не выдержала этого удара и закрылась. Завод тюремного ведомства в Александровском, производивший прежде до пятнадцати тысяч бревен, сейчас едва давал тысячу для казенных нужд. Только рыбная промышленность кое-как развивалась. На берегу залива Байкал рыбаки из Астрахани создали селение Северо-Астраханское. На западном побережье острова выросли небольшие рыбацкие деревни: Валуево, Невельское, Верещагино, Рыбное, Лангры, Успенка, Наумовка, Суворово, Луполово. Они расположились возле устьев маленьких рек, куда заходили на нерест кэта и горбуша. Объемы добычи были столь велики, что в сезон приходилось нанимать китайцев… Население Тымовского участка научилось засаливать икру для продажи в европейскую часть России, а не в Японию за копейки, как прежде. Опыт оказался удачным, промысел расширялся с каждым годом. Трудности с обеспечением правопорядка будоражили многострадальный остров. При его малолюдстве в год происходило по двадцать пять убийств. Буйные ветераны Сахалина, все в прошлом грабители и убийцы, не хотели бросать старые привычки. За первые два года мирной жизни пришлось повесить десять человек. Люди отказывались служить в полиции, и туда стали направлять срочнослужащих солдат. Между переселенцами и ссыльными старожилами «острожного закала» постоянно происходили конфликты. К началу 1913 года на острове Сахалин проживало 10 400 человек. Из них 2300 являлись инородцами (гиляки, орочены, немного тунгусов и якутов) и 869 — иностранцами (корейцы и китайцы). Крестьян свободного состояния было всего 500. Ссыльных — 1 730, из которых 82 ссыльнопоселенца и 1 648 ссыльных из крестьян. Последние имели урезанные, по сравнению с вольными, права: не могли поступать на государственную и общественную службу, им запрещалось выбирать промысловые свидетельства на некоторые виды торговых и промышленных предприятий. Последние могикане старого Сахалина по-прежнему задавали тон. Они жили по каторжным законам, действовали сплоченно, непокорных выживали или убивали. Обыватели боялись доносить на них полиции из страха мести. Именно такие люди и могли укрыть Чуму. От Николаевска до Александровского поста зимой можно было добраться только на собаках. Гоньбой занимались гиляки и брали недешево. А тут еще трудности со снабжением. Пароход «Кишинев», везший провиант на зиму, не смог выгрузиться в Александровском порту из-за шторма и льда и ушел обратно. Это случилось еще 31 октября. Остров остался почти без продовольствия. Сахалинцы ждали февральской меховой ярмарки. На нее приезжали богатые якутские купцы, составляющие большие караваны. Эти уж доставят всего вдоволь, вплоть до французского шампанского. Лыков снова утеплил подчиненных за собственный счет. Три дня ехать лежа, в собачьих нартах — это вам не в кибитке. Правда, станки (аналог почтовых станций) на двухсотверстном пути все же имелись, там можно было отогреться. Но климат суровей, ветры сильнее. Пришлось облачиться как инородцы, во все меховое. На ноги обули торбасы — сапоги из пыжика, головы накрыли чабаками — якутскими меховыми шапками с большими ушами. Опять запаслись водкой, взяли мешок пельменей — и в путь. Поезд из собачьих упряжек ехал днем и ночью. И животные, и погонщики-каюры почти не отдыхали. Гиляцкие собаки больше походили на волков: сильные, рослые, с подрубленными по обычаю хвостами. По укатанному тракту они неслись ходко, зачерпывая снег, который приходилось время от времени выбрасывать наружу. В каждые нарты было запряжено по пятнадцать собак, что считалось много. Тащили они повозку не грудью, как у русских северных народностей, а шеей, на которую надевалась петля. Каюры правили стоя, без вожжей, только голосом. Когда надо было тормозить, они упирались в наст палкой; когда ускориться — отталкивались лыжей. Кормили псов два раза в день мерзлой юколой. Если животные не хотели бежать, использовали простой прием. Несколько больших рыбин бросали первым в упряжке, задние жадно напирали на них, и нарты снова набирали ход. На второй день караван вышел на восточный берег Сахалина, и статский советник вспомнил молодость. Знакомые названия: мыс Погиби, пост Лах, Мгачское… Он не был здесь двадцать четыре года. В каждом станке путникам задавали одни и те же вопросы: что слышно про манифест? Когда его объявят? Сахалинцы из ссыльных ждали обещанного послабления. Алексей Николаевич понимал их чаяния и отвечал подробно. Трехсотлетие правящей династии отметят 21 февраля. Тогда и обнародуют текст манифеста. Но уже сейчас ясно, что царская милость будет велика. Он, Лыков, уже читал проект. Все ссыльнопоселенцы, включая и перечисленных в крестьяне, освобождаются от последствий судимости. И восстанавливаются в утраченных ими правах, кроме прав рождением и службой приобретенных, а также прав по имуществу. Можно будет уехать отсюда куда захочешь, хоть бы и на родину. Люди вздыхали, некоторые утирали слезы. Сыщик их утешал: осталось недолго, потерпите… И вот наконец Алексей Николаевич увидел маяк на горе Жонкьер и торчащие изо льда скалы — Три Брата. Приехали! Когда после суровых лишений путешественники оказались в столице области, Алексей Николаевич приказал сразу доставить их к губернатору. Пусть хозяин острова распорядится насчет постоя. Есть ли у них гостиницы? А буфеты? Командированный слышал, что город до сих пор не оправился от погрома, который учинили в октябре девятьсот пятого года лихие люди. Опасно оказаться возле русского человека в час безвластия! Собаки, почуявшие скорый отдых, наподдали и вынесли нарты вверх по Рельсовой улице вдоль замерзшей Дуйки. Конно-железная дорога, карантинные склады, пристань — все было заметено снегом. Мелькнули по левую руку пригородные слободы: сначала Малая Александровка, потом просто Александровка, за ней Солдатская, и они выехали на плац. Сыщик увидел, как изменился центр. Часовня в память избавления цесаревича от угрожавшей ему в Японии опасности стояла на своем месте. Покровская церковь, выстроенная каторжниками, — тоже. Зато здание канцелярии губернатора было новое, взамен сожженного. А на месте сгоревшей тюрьмы теперь ютились занесенные снегом огороды. У половины частных домов зияла пустота на месте выломанных окон и дверных проемов, часть казенных тоже до сих пор не подновили. Столько лет прошло, а жизнь до конца так и не вернулась в островную столицу… Заиндевевшие путники вылезли из нарт, извлекли свои пожитки и расплатились с каюрами. Те, бросив собак и повозки прямо на площади, отправились в ближайшее питейное заведение. Через пять минут гостей принял губернатор, действительный статский советник Григорьев. Командированные первым делом спросили, не пойман ли подозреваемый Почтарев? Вдруг его схватили на въезде, как предписывалось телеграммой. Начальник области не обрадовал гостей. Бандит скрывается, его местонахождение неизвестно. И тут же заговорил о другом: — Что вы, господа, с порога — и о службе… Три дня на холоде! Сначала согрейтесь, отобедайте, баню я вам уже приказал истопить. Где намерены разместиться? — А где у вас обычно селятся приезжие, Дмитрий Дмитриевич? — поинтересовался Лыков. — С этим туго. В гарнизонном собрании есть комната для кратковременного проживания. Поселим туда ваших помощников. А вас прошу быть моим гостем. — Спасибо! Григорьев продолжил объяснения: — Частных квартир внаем почти нет, а те, что есть, очень дороги. На Луговой улице имеются номера. Два рубля в день без еды и прислуги! А кормиться тоже негде. Советую в буфете того же гарнизонного собрания, там хотя бы не отравят. Из ресторанов имеется один лишь «Тихий океан» Анастасия Романенко. «Мартель» — четыре рубля пятьдесят копеек бутылка, «Семнадцатилетний» — на рубль дешевле. Пиво и местное, и японское. Самый дорогой — бенедиктин: семь целковых! Даже я, губернатор, ежусь… Еще кормят в ренсковом погребе Швеца возле старой мечети и в винно-бакалейной лавке Ардишвили на Базарной площади. Про их еду не скажу, не пробовал; у меня своя кухня, и она к вашим услугам. Приглашаю всех троих на обеды, к четырем часам. Общество маленькое, не то, что прежде. Вы, Алексей Николаевич, говорят, бывали тут ранее?