— БРОНЕБОЙНЫЙ!!! Высаживаю по броневику полдиска в одну очередь. Бронебойно-трассирующие или бронебойнозажигательные пули «Дегтярева танкового» добили бы немца, но обычные патроны лишь рикошетят от наклонной брони. И всё же я дерусь из последних сил, хоть и понимаю, что это конец… Взрыв «колотушки» под днищем «хорьха» отрывает ведущее колесо. Машина накреняется, и губительная для нас очередь уходит в землю. — ЕСТЬ! Выстрел! Бронебойная болванка таранит лоб развернувшегося к нам броневика; мгновение спустя «хорьх» с грохотом взрывается. — Ура! Сквозь разрывы пламени я вижу в метрах двухстах улепётывающий вниз по улице мотоцикл. Врёшь, мразь, не уйдёшь! С какой-то ликующей ненавистью я жму на спуск спаренного пулемёта и с радостью вижу, что очередь достала врага: отлетает заднее колесо тяжёлого «цундаппа», мотоцикл на скорости переворачивается, подминая собой тела экипажа. Всё?! К танку подбегает кто-то из пехотинцев, стучит по броне. Открываю задраенный люк, высовываюсь наружу: — Это все, лейтенант, оба поворота связаны, они ведут в небольшой кармашек улицы. Там фрицы и прятались, броневик и мотоцикл. Моторизованная разведка. В нос бьёт запах жжёной резины и горелого мяса. Глядя на улыбающегося сержанта, с трудом проглатываю ком в горле: — Потери? Колю с пулемёта срезали, остальные залечь успели, да Лёха слегка зашибся, когда с вашей брони прыгал. — Кто гранату бросил? — Я. Выпрыгиваю на землю. Мельком замечаю глубокие борозды на броне башни, порванную гусеницу. Что-то мокрое ощущается на левой щеке, провожу рукой: кровь. Только сейчас начинаю чувствовать жжение на лице — похоже, изнутри башни ударило мелкими осколками. Так бывает, броня у нас хрупкая. Когда она принимает внешний удар, экипажу порой крепко достаётся брызнувшей внутри сталью. Сергей стоит передо мной, всё с той же облегчённой улыбкой победителя. Делаю шаг вперёд и заключаю сержанта в крепкие объятия: — Спасибо, брат, спас ты нас! Володя! Тащи все трофеи, пехоту поблагодарить надо! — Да хватит, товарищ лейтенант… — Не хватит! Ты весь экипаж спас! Хоть выпьете за победу! Сергей улыбается: — Ну, за победу — это святое! Отвечаю улыбкой: — Да, Серёж, теперь по делу: осмотрите мотоцикл, там же пулемёт должен быть, гранаты. Если автомат есть, то, пожалуйста, отдайте нам, в экипаж позарез нужен, вам пулемёта хватит. К тому же у мотоциклистов пистолеты должны быть. Опять же спирт или шнапс, консервы… Нам только автомат. Отправь к комбату двух посыльных, вокруг танка займите оборону, да дай мне человек трёх: гусеницу сшить надо, экипажем долго провозимся. …Из Ельца мы ушли ближе к вечеру. Какое-то время батальон держал высоту, соседние кварталы занял 1021-й. И всё бы ничего, попытавшихся развернуть артиллерию немцев отогнали пушечным огнём. Однако начало заканчиваться топливо, и комбат принял решение уводить танки из города. Радиостанция была только на его «тридцатьчетвёрке», но она вышла из строя вскоре после схватки на дороге. Видать, удары растрясли её, а на марше капризная техника окончательно вышла из строя. Потому новости о том, что немцы взяли Роговатово и выбили 55-ю кавалерийскую из Троены, мы узнали, уже выйдя в расположение бригады. Ещё чуть-чуть, и оставшиеся без топлива танки оказались бы в ловушке на улицах города. Сама мысль об этом заставила содрогнуться от ужаса. А ведь в немецком тылу остались бойцы 1021-го… Бригада понесла страшные потери. При попытке взять Пищулино наши потеряли все три «тэшки», а единственная в этой группе «тридцатьчетвёрка» провалилась под лёд реки при отступлении. Танковая рота лейтенанта Стрельникова погибла в полном составе, прикрывая отход пехоты. Их атаковала вражеская бронетехника и артиллерия, так что никаких шансов у наших танкистов не было. Правда, уцелевшие бойцы рассказывали, что всё время отступления слышали звуки боя — но в расположение бригады так никто и не вышел… Мир вашему праху, ребята… Мы за вас отомстим. Глава 2 7 декабря 1941 г. Аргамаченская слобода. Спуск к высокому берегу реки Быстрая Сосна. Лейтенант Владислав Белик, командир взвода 496-го стрелкового полка. …Иногда, наедине с самим собой, я задаюсь одним и тем же вопросом: каково моим бойцам с таким командиром? Каково им воевать, зная, что ротный всегда ставит взвод на острие удара, а Белик вечно лезет на рожон? Что с командованием, вызывая его неудовольствие и неприязнь, что в бою, подставляя людей под немецкие пули? Отвечаю я как порядочный еврей, вопросом на вопрос — а как иначе? Как иначе воевать-то, не проявляя инициативы, не стремясь всеми силами выполнить поставленную задачу, сражаясь до конца, отнимая у врага их драгоценные, мл. ть, арийские жизни?! И можно ли в таком случае жалеть себя и не лезть в самое пекло, теряя одного за другим боевых товарищей, друзей, просто подчинённых? И смысл-то в этой жалости, и что здесь можно изменить? Ну, подлижусь к начальству, так что, в атаку перестанут посылать? Да как бы не так! В лучшем случае найдут место в штабе, что уже само по себе нереально; как максимум, не каждый раз первым будешь начинать или оставаться в прикрытии. Хотя это тоже немало… Но кто, если не я и не мои бойцы, в которых я каждую свободную секунду вбиваю военную науку? Я готовлю из них настоящих воинов — инициативных, грамотных, смелых. Бойцов, способных подменить выбывшего члена пулемётного расчёта или грамотно использовать трофейное оружие в бою, метко стрелять и умело драться в рукопашной. Или мне ещё и с подчинёнными не заниматься, наплевать на их подготовку, как делают некоторые недобросовестные командиры? Вчера я потерял больше половины уцелевшего взвода: 10 убитых и троих — тяжело и средней тяжести ранеными. Итого в строю осталось всего 11 бойцов… Зато немцев мы перебили на полнокровный взвод, обеспечили успешное наступление батальона, заткнув несколько пулемётных точек. Стоило ли оно того, стоило ли жизни стольких ребят, чьим, семьям я вчера подписывал похоронки? Да! Конечно, стоило! Не полезай мы в пекло — и, может быть, в лобовой атаке батальона мой взвод понёс бы меньшие потери. Но вряд ли при этом мы бы очистили Аргамач от немцев, вряд ли бы отбили хоть малую пядь родной земли, спасли бы хоть сколько-то людей от врага! Так что оно того стоит. Не все мои сослуживцы ещё в детстве выбрали военную стезю, и наверняка среди них мало потомственных военных с офицерским прошлым. Но именно сегодня, сейчас, мы воюем не за интересы государства на чужой земле и не за её престиж и ресурсы, мы воюем за свою землю и свой народ! Высокопарные слова, более присущие политруку, а не боевому командиру? Отнюдь. Просто я понимаю, что вся наша необъятная РОДИНА состоит из кучи маленьких Родин, каждая из которых для кого-то своя. Со своим домом, квартирой, комнатой в общежитии или в бараке. Но ведь у каждого есть хоть какой-то угол, где он живёт, где он родился и вырос. И практически у каждого есть родные и любимые, есть семьи и друзья, родители…И все они вместе и составляют наш народ. И я понимаю, что когда встанет вопрос о жизни родных или любимых любого, пусть даже самого трусливого и неумелого бойца, он не дрогнет — какая бы лавина немцев на него ни катилась. Он будет драться — и погибнет, но не пропустит врага, покуда жив. Так вот в том же Ельце — в нём также живут чьи-то матери и отцы, жены и дети — родные тех воинов, кто ушёл на фронт, кто сражается с немцами. Может, даже где-то рядом сражается. Воинов, чьё сердце обольётся кровью, когда они узнают, что их дом занял ВРАГ. Враг, что будет насиловать, что будет убивать, что будет грабить… И я не хочу, чтобы на их месте оказался я, не хочу узнать когда-то, что враг дошёл и до моего дома. И пускай я погибну здесь и сейчас, погибну пусть и не дома, но на СВОЕЙ земле, советской, — я согласен. Я заберу при этом как можно больше врагов — сколько смогу. И я согласен рисковать своей жизнью, лезть на острие удара, соваться в самое пекло, согласен драться с врагом и убивать, согласен умереть — но чтобы моя земля была свободна, мои близкие живы. А раз так, то того же я вправе требовать от своих подчинённых — вправе требовать честно сражаться за наш общий дом, за нашу общую семью, и умереть, коль придётся. …Да, хорошо и ладно звучат мои аргументы. Но мерзкий такой голосок внутри подсказывает, что все эти пафосные слова, произнесённые пусть и перед самим собой, — это далеко не вся правда. Он напоминает мне, что в бой я лез, как оголтелый, с мыслями о НЕЙ. Об её белоснежном теле, словно светящемся при свете луны и пахнущем молоком, о горячем дыхании, обжигающем кожу, и ласковых словах, что шептала она в моих объятиях… При мысли, что с ней что-то случилось, что эти выродки что-то с ней сделали… Проклятье, зубы сводит от боли, с такой силой я их сжимаю! Да плевать мне на тебя, мерзкий голосок. Да, я встретил женщину, я думаю о ней, она стала мне близка. Да только мы и сражаемся за близких — где тут разногласие? И хотя пока я полз по снегу, я вспоминал именно о ней, в бою я думал только о враге — страшно желая его уничтожить! Беседуя с самим собой, я пропускаю момент, когда остатки моего взвода выходят ко льду реки, во многих местах разбитому попаданиями гаубичных снарядов и авиабомб… На льду лежат неубранными тела множества красноармейцев — это бойцы 143-й попали под удар мин во время спешного отступления. …4-го декабря связи между обеими дивизиями не было, остатки 143-й прорывались с боем, некому было их прикрывать. И многочисленные немецкие мины собрали кровавую дань, взрываясь на открытом пространстве реки. Лёд не снег, осколки летят во все стороны, так он ещё и ломается после взрывов, погружая бойцов в ледяную воду. В открытой полынье рядом с берегом неожиданно мелькнуло что-то белое. Не снег, нет. Вот ещё раз. Твою ж… Полыньи на реке образуются рядом с ключами. И в этот раз толчки родника, не позволившие полностью сковать гладь реки, раз за разом приподнимают голову погруженного в воду человека. Мне не хочется вглядываться в лицо мертвеца, и так ясно, что, скорее всего, это боец 143-й — подводное течение пронесло тело подо льдом и вынесло к полынье, где оно и нашло временное пристанище… — Твари! То в одном, то в другом месте, где ветер сдул тонкий ещё снег, я различаю тёмные пятна подо льдом. Нетрудно догадаться, что это за пятна… Мы пойдём по трупам павших товарищей, от тел которых нас будут разделять считанные сантиметры кристаллизованной воды. Но делать нечего, идти нужно. И хотя комбат лично отправил мой взвод впереди основных сил, я не сетую — по льду реки вначале необходимо пройти (проползти) небольшой группой, исследовать его на возможность прохода основных сил. И сделать это по возможности незаметно. Командир полка по согласованию с комдивом предпринял смелый ход — атаковать нашим батальоном не навстречу дерущимся на Чёрной слободе бойцам 307-й, где немцы и ждут нашего удара, а через реку по Засосне, в тыл закрепившемуся на станции и в Красных казармах врагу. Единственный полк 307-й, прорвавшийся вчера в город, дерётся в полуокружении и насчитывает едва ли одну полнокровную роту; вряд ли соседи смогут помочь нам, ударив навстречу. А вот очистить двойным ударом бывшее «заречье», как говорят елецкие старожилы, у нас наверняка получится. Только бы не попасть под ливневый огонь фрицевских «самоваров» во время «переправы» да не уйти под тонкий лёд реки… — Вперёд! Бойцы один за одним выходят и сразу ложатся на хрупкий, трещащий под ногами ледяной покров. Чувства, скажу я вам, премерзкие — каждую секунду ждёшь, как треск станет оглушительным, и твоё тело окажется погруженным в обжигающе ледяную воду; тебя ещё в сознании понесёт течением под лёд, и твои последние мгновения пройдут в ловушке ледяного ада и осознания того, что это конец…