Шура вздохнула и стыдливым жестом перекрестилась. — Его завотделением оперировал? — спросила Катя. — Нет-нет! — Шура решительно замотала головой. — Я к нему как-то утром зашла, а у него руки трясутся. Я как посмотрела на эти его трясучки, поняла — зарежет, а потом скажет, что сделал все что мог. А что он может, если руки его не слушаются?! Я тогда к мужикам, что уже выздоравливают. Спрашиваю, кто здесь еще оперирует. Ну назвали мне еще двоих хирургов «фифти-фифти». — Это как? — Это одна удачная операция на одну неудачную приходится. Те, кто выздоровел, говорят, что хороший процент, а кому не повезло, тот уже ничего не говорит, у того бирки к ногам привязаны. Она вдруг умолкла, глядя в одну точку. Глаза ее были пусты. Казалось, мысли ее витают где-то далеко. И мысли горькие, страшные, тяжелые. — И что? Что со Славой? — спросила Катя, стараясь вернуть подругу к реальности. — Ах да, — спохватилась Шура. Она глотнула остывший чай и продолжила: — Только ты не перебивай, мне и так трудно. — Хорошо-хорошо, — заверила ее подруга и погладила по руке, успокаивая. — Тогда я к тете Клаве. — Шура отставила кружку, положила руки на колени, как делают маленькие девочки, и продолжила: — Душевная такая тетка. Я к ней иногда заходила чайку попить. Так вот, она говорит, что пришел к ним какой-то молодой хирург с искрой божьей. На одном пациенте крест поставили, так ему потренироваться дали. Я потом этого выходца с того света видела — он уже за медсестрой приударяет. Тогда я к нему, с искрой который. А он, оказывается, такой плюгавенький, ножки колесиком, а пальцы на руках длинные, худые. Вот как я увидела эти пальцы, так и говорю, сколько денег надо — добуду, только оперируй моего мужа. А он даже не удивился. «Если будет приказ, — так спокойненько отвечает, — прооперирую». Ну я опять к этому, с трясучкой. Хочу, мол, чтоб этот плюгавенький оперировал, Василь Васильичем звать его. А заведующий вроде даже и обрадовался. Видимо, сам не уверен нынче в себе и не любит тяжелых случаев. Значит, написала я заявление. И жду. Славика к операции готовят. Я опять жду. Оперируют. А я как замороженная, ничего не чувствую. Сроду в Бога не верила, а тогда только одно в голове — «спаси и сохрани». Не знаю, сколько времени прошло, только смеркаться стало. Выходит мой Василек, личико с кулачок, как-то весь осунулся. Я к нему. А он еле губами от усталости шевелит. Я, мол, его собрал в кучку как мог, теперь все зависит от его желания жить. Если, мол, есть зацепки для жизни — выкарабкается. А я сижу и думаю: зацепка я ему или нет. Ну, раз не женился, — значит, нет. Тогда к телефону, звоню ребятам, спрашиваю, есть ли у Славика подружка. Нашла в конце концов. Пришла его цаца, личико, ручки, ножки, попочка — высший класс, как в журнале. Зашла его красавица в палату, посмотрела на искалеченного Славика, поморщила носик — и поминай как звали. Я ей потом еще пару раз звонила — да без толку, видимо, уже к другому переметнулась. Кому же охота с калекой оставаться. — Но ты же осталась, — не удержавшись, все же перебила Шурин рассказ Катя. — Я другое дело. Он мне родной. Санькин же отец. Она вновь ненадолго задумалась. — Но Саню я все же побоялась привести, он у меня впечатлительный. И так настрадался. И она вздохнула, видимо вспоминая неудержимые слезы Саньки. — Так и сидела я у постельки Славика, держа за руку, пока он не открыл глазки. А как открыл да улыбнулся, все поняла — есть зацепка, хочет он жить. И никакая цаца ему не нужна. Славик выздоровеет — другую найдет, еще лучше прежней. Катя смотрела на счастливое лицо подруги и удивлялась ее душевной щедрости. Ни капли ревности, зависти или злобы не было в ее незамутненной детской душе. Только радость жизни, которой она готова была поделиться со всеми. Утром Шура опять убежала к в больницу, а в воскресенье Катя купила апельсины и пакет яблочного сока и вместе с детьми пошла проведать выздоравливающего. Катя не любила больницы, вернее, не просто не любила, а боялась их. Даже проезжая мимо на автобусе, она старалась отвести взгляд, инстинктивно отстраняясь от ощущения страдания и боли, что, казалось, несло в себе само по себе серое, угрюмое здание. Сама она не раз бывала там. В юности ее мучили приступы режущих болей в животе. Но как только «скорая» доставляла ее в больницу — приступы, вероятно от страха, исчезали. И, провалявшись на пахнущих хлоркой простынях два-три дня, она опять уходила домой, неся тяжелые воспоминания о своих страхах, боли и страданиях лежавших вместе с ней женщин. Уже в коридоре на нее опять пахнуло тем же до жути знакомым запахом хлорки, лекарств и дешевой пищи, что привозят в отделение на грохочущей тележке в огромных деформированных кастрюлях. Она невольно поежилась и устремилась по лестнице вверх, стараясь убежать от этого тошнотворного запаха скорби и нищеты. Дети с трудом поспевали за ней. Палата, где лежал Вячеслав, была на пятом этаже. В холле пятого этажа Кате стало легче: здесь было много света, из открытых окон веяло прохладой поздней осени. Она открыла дверь пятьсот пятой палаты и пропустила детей вперед. Они робко вошли внутрь. Если бы не большая, со специальными приспособлениями медицинская кровать, можно было бы подумать, что это вполне приличный гостиничный номер, состоящий из мини-прихожей, большой комнаты, где находился пациент, и примыкающего к ней небольшого закутка, где стояла кушетка. Именно оттуда и вышла улыбающаяся Шура. Она наклонилась к детям, чмокнула в щеку сына и погладила по голове Ксюшу. — Проходите — гостями будете, — она взяла их за руки и подвела к большой кровати, где, словно мумия, извлеченная из саркофага, весь в бинтах лежал Вячеслав. Он, увидев детей, слегка приподнялся, опираясь на локти, и его лицо расплылось в счастливой улыбке. — Санька, дай пять! — приветствовал он сына. Мальчик тихо подошел и протянул отцу руку. Тот пожал взмокшую от волнения ладошку сына и опустился опять на подушку. — Ксюшка, ручки целовать буду, когда уж выздоровею, не обессудь, — добавил он шутя, но Катя заметила мелкие бисеринки пота, выступившие на его бледном лбу. Вероятно, каждое движение было для него очень болезненным, но он старался мужественно преодолеть эту боль. — Слава, мы ненадолго… — проговорила, оправдываясь за невольно причиненные ему страдания, Катерина. — Мы бы пришли попозже, да Санька сильно скучает. Катя взглянула на мальчика и пожалела, что взяла с собой детей. Санька стоял рядом с кроватью, не в силах оторвать испуганный взгляд от бинтов. Он знал своего отца только здоровым, веселым и сильным. А сейчас у него было одно желание — убежать, скрыться, спрятаться от этой страшной картины. — Ну мы пойдем, Слава, выздоравливай, — сказала Катя торопливо и заметила, как мальчик с облегчением вздохнул. — Вот апельсины и сок — витамины тебе сейчас нужны. Она протянула Шуре пакет, но та замахала руками и засмеялась. — Катюха, ну что за напасть — кто ни придет, один и тот же набор. Славка сроду апельсины не ел — у него аллергия, и у меня скоро будет, не могу же я каждый день их тоннами поглощать. Катя в растерянности опустила пакет. — Ешьте сами, — успокоила ее подруга, — я еще вам сейчас подкину, у меня всего уймища. Шура подошла к небольшому холодильнику, открыла дверцу и стала вытаскивать один за другим пакеты с соком и апельсинами. — Вот возьми. Нам не нужно столько. Один пакет только оставлю — с гранатовым соком, говорят, он для крови полезный. А все остальное забирай. — И она стала складывать в большой полиэтиленовый мешок прямоугольные паты, приговаривая: — Ананасовый, яблочный, апельсиновый, еще апельсиновый, опять яблочный. Пейте на здоровье. Сегодня ребята Славику должны пивка с рыбкой принести и огурчиков маринованных. — А можно? — робко спросила Катя, поглядывая на распростертое тело мужчины. — Конечно! — уверенно ответила Шура, озорно сверкнув глазами: — Ему же не аппендицит вырезали. — А что нам в следующий раз принести? — Ничего не надо, — подал голос Вячеслав, — я скоро уже выпишусь, не век же мне здесь торчать. А то так и разориться недолго. Лечение платное, ахнула Катерина. Вот почему такие хорошие условия! Наверное, действительно дорого. — А сколько… — начала было она и осеклась, понимая некорректность вопроса. — Шуренок, — попросил Слава, — мне надо с Катюхой наедине посекретничать. Шура только кивнула в знак согласия: — Детки-конфетки, за мной! Она взяла детей за руки, но у порога оглянулась, и Катя заметила легкую тень тревоги на ее лице. — Шура, я недолго, — успокоила ее подруга. — «Пять минут, пять минут….» — фальшиво пропел Слава, слегка приподнялся и пошевелил пальцами руки в прощальном жесте. Катерина подошла к Славику. Теперь он уже не улыбался, глаза смотрели серьезно и устало, рыжие брови сошлись на переносице. — Катюша, — начал он тихо, пытаясь говорить тепло и мягко, но голос выдавал его напряжение, — я знаю, что это твой друг за все заплатил. Но и я не из бедных и не люблю ходить в должниках. Поэтому, я тебя очень прошу, устрой нам встречу. Катя слушала его и смотрела в окно. Белые мохнатые снежинки плавно кружились на фоне серого, осеннего неба. Она поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется еще раз встречаться с Дмитрием. Она всегда ощущала неловкость, когда приходилось благодарить кого-либо: слова казались пустыми, а жесты неловкими по сравнению с тем чувством признательности, которое она испытывала на самом деле. — Хорошо, — согласилась она, — я дам тебе его номер телефона. — Кать, я что-то не пойму… Славик взял ее за руку, старался заглянуть в ее глаза, но она упорно смотрела в окно, на падающий снег. — Я хочу, чтобы ты вместе с ним пришла… Я же понимаю, что если бы не вы, то не разговаривал бы я сейчас с тобой, а лежал в сырой земле… И что за странная штука жизнь! И с ножом на меня нападали, и в перестрелке бывал, а тут так глупо чуть не погиб. Видимо, сантехник пьяный, люк не закрыл, а я, дурак, не посмотрел — рядом машину поставил. Два шага и… И ведь какой-то болван туда еще всякого железного хлама накидал. Васич говорит: «Еще бы немного — и ржавая труба прямехонько сердце пропорола». Конечно, поломало меня здорово. Так что я теперь по гроб жизни обязан и тебе, и другу твоему, и Вась Васичу, и Шурке… Вячеслав со стоном откинулся на подушки. — Слава, — с жаром сказала Катя, переводя взгляд на его когда-то такое румяное, а теперь землистого цвета лицо, обрамленное белизной марлевой повязки. — Ты в первую очередь должен был сказать спасибо Шуре… — Да, кстати, — Вячеслав остановил ее, — у меня к тебе просьба… — он слегка замялся, — даже не знаю, как сказать… Я как раз хотел тебя попросить… — Он помолчал, вздохнул и, решившись наконец, продолжил: — Я, конечно, очень благодарен Шурке, что она целыми днями здесь, со мной, но, понимаешь… — и он дотронулся пальцами до Катиной руки, будто ища у нее поддержки, — мне надо работать, ребята уже и сотовый принесли. Я не имею права болеть — дело страдает. От меня, знаешь, многое зависит, вернее, многие… А Шура… — Мешает, — подсказала ему Катя. В голосе ее прозвучало презрение. — Да нет… — Слава замялся и отвел взгляд. Некоторое время он словно пытался подыскать слова, но потом прямо взглянул Кате в глаза: — Да, наверное, ты права. Ты же знаешь ее — она как ребенок. Суетится, болтает без умолку, ну, в общем… Раздражает это меня. — Раздражает?! — Катя в возмущении отняла руку, кровь бросилась ей в лицо. — Ну почему вы все такие дураки! — закричала она. Вдруг вспомнив, где находится, стала говорить тише, но от этого не менее взволнованно. — Неужели ты ослеп и ничего не видишь? Не я, не Дмитрий, а именно Шура спасла тебя! Ты говоришь, что она ребенок. Возможно, но какого черта ее понесло в тот вечер во двор с дурацким мусором?! Не заметь она тебя — и валяться бы тебе в той яме до второго пришествия… Она замолчала, стараясь подавить гнев, а потом продолжила уже спокойнее: — Пойми, то, что случилось с тобой, это как знак свыше, предупреждение… И опять умолкла. За окном по-прежнему безмятежно кружились снежинки, подчиняясь лишь воле ветра. И им не было никакого дела ни до больных, ни до здоровых людей с их страстями! Вячеслав с удивлением смотрел на молодую женщину. Она всегда казалась ему робкой и даже какой-то скованной, неуверенной в себе. Обычно таких женщин он даже не замечал, не то чтобы прислушиваться к их мнению. Но сейчас ее слова задели его за живое сильнее, чем он ожидал. Он всегда был материалистом и верил только в теорию вероятности. И вот именно по этой теории у него шансов на спасение практически и не было. Катины тихие слова продолжали убеждать его в том, что где-то, возможно сам того не желая, он совершил большую ошибку. — Мы погрязли в суете сегодняшнего. Деньги, власть, удовольствия и… одиночество. Мы боимся себя отдавать, потому что, отдавая, невольно предполагаем благодарность, а не получая ее, страдаем. А вот Шурка — она другая. Она раздает всем и все безоглядно, по своей простоте даже не предполагая, что когда-либо что-то получит взамен. Она, наверное, одна из немногих, что умеют любить без ответного чувства и при этом радоваться жизни. Ведь и ты недаром постоянно к ней возвращаешься, чтобы набраться сил, зарядиться ее любовью. — Я к сыну приезжаю… — возразил было Вячеслав, но Катя резко перебила его: — Не лукавь! Ты возвращаешься к Шурке, чтобы глотнуть этого свежего воздуха ее безыскусности, душевной щедрости и непосредственности! Ее радости! Ведь ты всегда знаешь, что и за сколько можно купить, ты знаешь, что престижно, а что нет в вашем мире. Да, ты играешь по всем сегодняшним правилам — машины, квартиры, длинноногие красотки. Но душой отдыхать приходишь в свою семью. И не возражай, это действительно твоя семья! И ты не можешь иначе, потому что не все в тебе умерло. Ты живой! А живому нужна все-таки настоящая жизнь, настоящие чувства, настоящая любовь, а не тот силикон, что тебя постоянно окружает….