Шутку оценил даже тюремный врач, плетущийся в хвосте, кислая улыбка мелькнула на его бледном лице. Постовой вытаращился на Абажурова и вряд бы скоро очухался, не дёрни его второй раз за рукав Турин. Так и не спуская глаз с тюремного врача, тот затараторил, что Минуров в исправительно-трудовом доме, обхода не производил, находится у себя. Когда он попытался схватиться за внутренний телефон, Легкодимов, опередив, прижал трубку, шепнув, что беспокоить начальника тюрьмы не надо, Турин без провожатых пройдёт до его кабинета. — Небось чаи гоняет? — подмигнул Легкодимов. — Самое время, — согласился охранник не сводя глаз с Абажурова и наконец решился задать вопрос: — А вы, Моисей Соломонович, к нам совсем?.. Или как? — Прибаливал товарищ Абажуров, — вмешался Легкодимов. — Но теперь за ваш контингент примется с двойной силой. Много болезных-то? Жалуются? — Имеются жалобы. Как им не быть, товарищ Легкодимов, — разговорился постовой. — Народ нормы не знает, к нам прёт, естественно, развелась вошь. — Гигиену личную не соблюдают, черти! — услышав родное, невольно вмешался Абажуров. — Я вот устрою им общий шмон![34] — Заждались вас, — постовой со спокойной душой разместил зад на стул. Беседа завелась, а Турин, никого не встретив, благополучно добрался до второго этажа и неслышно толкнул дверь к начальнику тюрьмы. Минуров даже не поднял головы, он потягивал чай из крошечной чашки маленькими глотками и был весь погружён в себя. — Приятного аппетита, — пожелал ему Турин душевно и замер от нехорошего предчувствия. — Давно тебя знаю, Иван-божок, а вот понять до сих пор не мог, — подымая на него глаза, как-то особенно медленно опустил опорожнённую чашку на стол Минуров. — Что ж во мне непонятного? — сделал шаг вперёд Турин, холодея от сознания, что безнадёжно опоздал. — Стой где стоишь, — поднял револьвер Минуров. — Хороший ты человек, а не с нами. Почему? — Успел? — вместо ответа спросил Турин, не шевелясь. — Успел, — кивнул тот и через силу улыбнулся. — А тебе не хочу плохого. Себя виню. Поздно почуял, шаг у тебя лёгкий, как сама смерть ты подобрался… И не договорив, уронил голову на стол. VIII — Фасад бы только! Фасад! — нервно досадовал, закинув широколобую голову на тюрьму, щурил лукавенькие глазки врио начальника Иван Кузьмич Кудлаткин, обходя с небольшой группой подчинённых вверенную теперь ему территорию. Ненастная погода не смущала его; чрезмерно полноватый, даже пузат, одной рукой он смял фуражку и держал её за спиной, как бы подпираясь, второй постоянно вытирал пот с лица и с короткой шеи изрядно вымокшим платком. Лицо его было красно от неприятных мыслей и семенящей ходьбы, толстые губы дошёптывали: — Вот приспичила, зараза, так приспичила! Сразила! Ворота бы да передние стены… Бочки мела б хватило… — А дождь? — слыша, хмурился старшина охранников Бабкин, вечно недовольный. — Что дождь? — Гляньте! — запрокинул голову тот, едва успев удержать фуражку на затылке. — Тучи-то какие виснут! — Ветер. Пронесёт, — отмахнулся Кудлаткин и засеменил дальше, увлекая остальных. — Нам бы один-два денька! Писака с некоторым контингентом побеседует и уедет на низа, к рыбакам. — Значит, всё-таки по делу нэпманов? — А тебе больше всех знать? — И кто только разрешил такие беседы? — Не наше дело. Ты бы строже смотрел за своими, а то в прошлом году крышу с угла разобрали. Сбежали бы зэки, не подскажи вовремя мои людишки. После внезапной смерти Минурова от сердечного приступа, так было объявлено на похоронах, и после своего назначения бывший заместитель Иван Кузьмич Кудлаткин старался держаться строже, не спускать никому за малейшую провинность, вот уже неделю подбирал и приближал к себе только достойных. С Бабкиным у них отношения и раньше были натянутыми, на доклад к Минурову спешили оба, стараясь обогнать друг друга. При утверждении на должность у начальства мелькнула и кандидатура соперника, но Бабкина корили за заносчивость и высокомерие, выказывал тот самостоятельность мнений, к тому же пил и не раз попадался в непотребном виде, но Минуров его спасал. Кудлаткин ненавидел Бабкина, но вида не подавал и мечтал при первом же случае вычистить поверженного, но не сломленного противника так, чтоб пух да перья летели. Передали ему, что тот тайком тоже собирает вокруг себя бычившихся единомышленников, грозится, будто недолго Ивану в кресле начальника властвовать, мол, бездарь он и выскочка. Кудлаткин узнал об этом в первые же дни от Приходько, любимчика Минурова, специалиста по татуировкам уголовников. Вот и теперь, идя за спиной нового начальника, Бабкин перечил: — Никто б не подумал тогда бежать, если бы крыша не подгнила. Пойдёте в губисполком мел или извёстку просить, заикнитесь заодно насчёт крыши. Залатали кое-как, а ремонта настоящего не сделали. Опять меня винить станете. — К Василькову идти бесполезно, — отмахнулся как от надоевшей мухи Кудлаткин. — Ему не до нас. Председатель губисполкома сам переживает. Столичный журналист всем, как серпом по одному месту. Да и на кого я буду похож? Только назначили — и с протянутой рукой! Позора моего хочешь? — Да не беспокойтесь, Иван Кузьмич, — вмешался Приходько, крутясь рядом и стараясь оттеснить Бабкина. — Я же раньше по дурости монашествовал. Остались среди рясников знакомые. Лошадь дашь, сгоняю в Покрово-Болдинский монастырь, настоятеля ещё не забыл, выручит мелком. Запасливый был. — Если уцелел, — встрял неугомонный старшина. — Попов-то разогнали давно, и от монастыря ничего не осталось. — Был там год назад. Сам видел, — вспыхнул Приходько. — Возили мы на Собачий бугор расстрелянных хоронить, местные мужики рассказывали, что жив настоятель. — Что ж? С попами связываться станем? — Бабкин аж кулаки сжал. — Не креститься поеду! За общее дело стараюсь. — Ну, добудешь ты мел, а ливень смоет. В лужах белых плавать будем у ворот тюрьмы вместе со столичным ревизором. Тогда уж точно в фельетоне распишет! — зло хмыкнул Бабкин. — Клей добавлю, — не уступал Приходько. — Мне технология сия знакома. Не подведу. — Писака этот не из простых. Слыхал я, что темы его кусачие, выставляет начальников так, что после него не один голову сложил. — Ты наговоришь!.. — Увидите сами. Пропишет в столичном журнальчике своём, в «Огоньке», или того хуже в газете «Правда», — прогремим по всем губерниям. — Не каркай, Василий Порфирьевич! — не стерпел Приходько, видя, как побледнел Кудлаткин. — Доброго клея достану. Хуже будет, если писатель в таком виде тюрьму застанет. Вот тогда действительно держись! — А леса?[35] Леса нужны! Времени-то в обрез, — гнул свою линию тот. — Работяг с завода пригнать, — Приходько тоже не пронять, завёлся. — Ты, Иван Кузьмич, навести Доричева Михаила Васильевича, у него на «Третьем Интернационале»[36] хлопцы баржи на воду спускают, с лесами они управятся в два счёта, заодно баб попроси стены белить. — Михаил Васильевич не откажет, — развернулся к спорщикам Кудлаткин, заметно повеселев. — Дело калякаешь, товарищ Приходько. — И огорошил Бабкина: — Самому мне туда не резон, начальство может нагрянуть, проверить, как готовимся, а ты, товарищ Бабкин, поезжай-ка вместо меня, неча лясы зазря точить, а то в ушах уже звенит от твоей трескотни. Бабкин так и застыл, рта не закрыв. — Чтоб к обеду назад да с работягами! Одна нога здесь, а вторая… В общем, мой приказ! — В такой срок?.. — совсем опешил тот. — Я без тебя справлюсь. Не боись. От меня не убежит ни один зек. А ты поспешай. Общее дело делаем. — И засеменил в ворота тюрьмы, гаркнув назад: — Приходько, ступай за мной, насчёт лошади распоряжусь. В эти дни действительно многие начальствующие лица в городе ждали и боялись приезда столичного журналиста. Того самого. Михаила Ефимовича Кольцова, прославившегося на всю страну регулярными публикациями в «Правде» о последних годах вождя революции — Великом Ленине. Но тогда только началось его восхождение на литературный и политический олимп. Словно фантастический живчик поспешал он воспевать самые главные события в стране. Появился твёрдый советский рубль — и его рупор оповестил об этом на весь мир, возводились первенцы социалистической индустрии — Шатурская электростанция, Балахнинский бумажный комбинат — и очерки за его подписью украсили «Правду» — центральный печатный орган партии большевиков. Став истинным фанатом воздушного флота, воспел он его зарождение, бросив клич: «Молодёжь — на крылья!», сам активно участвовал в грандиозном авиаперелёте Москва — Севастополь — Анкара, тут же бросился агитировать и готовиться к новым — по европейским столицам, на Восток… Будь его воля, он облетел бы весь земной шар, не очень-то тот велик вдруг стал для него, и, заразившись героями фантастического романа Толстого «Аэлита»[37], подобно инженеру Лосю, готов был бросить лозунг покорять Марс. Он был большим торопыгой, успевал везде первым, но внезапным повелительным телефонным звонком, оборвавшем многие его планы, вдруг вызван был к Ягоде. Никто не подозревал, и лишь исключительным лицам было известно, что человек, прославившийся на всю страну, прокляв настоящую свою фамилию — Фринлянд, давно и крепко связан с Енохом Гершеновичем Иегудой. И не потому, что страшился его или был ему обязан из-за тёмных пятен биографии, когда ещё по молодости в 1917 году увлёкся Керенским, ораторским искусством восхищавшим массы. В петроградском журнале юный журналист выступил тогда со злыми нападками на большевиков и Ленина. Теперь, естественно, Кольцов искренне боготворил Ильича за беспощадную борьбу с врагами народа, хотя отдавал предпочтение, конечно, Сталину. Тот разговор с Ягодой один на один в личных апартаментах самого влиятельного человека в ГПУ удивил Кольцова, он даже в некотором роде обиделся, но, зная, что в таком учреждении ничего просто так не затевается, скрыл недовольство, внимательно вдумывался в каждое услышанное слово. Его выдернули из ответственного и интересного авиапроекта, предложив взамен плыть теплоходом в провинциальный глухой городок на Нижней Волге к самому Каспию, чтобы скоренько сочинить фельетончик о зарвавшихся нэпманах, якобы пытавшихся взятками решать собственные корыстные проблемы… — Что требуется ещё? — не поверив, всё же высказал он нетерпение. — Ваше выступление должно бить в набат. — Это понятно, — ждал он главного, ради чего скомканы были все его великие проекты. — Не фельетон, а настоящий колокол. Помнишь Герцена? — Ну как же. — Глаголом жечь сердца людей!.. Учил же Некрасов! — Мне кажется, Пушкин… — Неважно. Звон должен предупредить, что возвращается время большой борьбы! Только ещё беспощадней. Измены и нерешительности не простим ни жене, ни брату, ни сыну! — Но «Шахтинское дело», кажется, уже прогремело, и достаточно убедительно? — попробовал он возразить. — Самые затхлые мозги прочистил ветер перемен… Кольцов вспомнил, что тогда ему тоже намекали выехать на место и писать, но разговор состоялся на уровне даже не главного редактора газеты, и он тактично отказался, сославшись на занятость. — «Шахтинское дело» было пробным камнем, — поморщившись, как бы вспомнив старую болячку, поучительно сказал Ягода и подозрительно взглянул на собеседника. — Как всякое начало, оно в определённой степени, увы, оказалось скомканным. Кольцов слышал из других источников в ГПУ, что чекистам тогда не удалось пристегнуть подсудимым шпионаж в пользу буржуазных стран, как ни упирались Менжинский с Ягодой, но глаза его хранили беспристрастность и холодную пустоту, лицо не выдало, оставаясь безучастным. — Виновные бестолочи понесли наказание. — Ягода ещё раз метнул острый взгляд в журналиста, будто пытаясь прочесть его мысли. — В нашем случае такого быть не должно. Твою и мою работу контролировать взялся Сам! — Иосиф Виссарионович?! — невольно вырвалось у Кольцова, и он привстал: — Это его инициатива послать меня туда?