— Не, — покачал тот головой и, попытавшись сунуть ему свёрнутый газетный лист, дёрнулся удрать. — Стой, шельмец! — успел перехватить его руку Турин. — Ты куда? — Дяденька, вам отдать велено, — вырывался тот, и страх бегал в его маленьких хитрых глазках. — От кого? — крепко сжимая кисть руки Турин, старался затащить внутрь неожиданного визитёра. — Пока не скажешь, не выпущу. — Не знаю я его, — взмолился тот, чувствуя бесполезность попыток удрать. — Солидный барин! Адрес дома дал и велел вручить, — тут он изловчился, больно укусил пальцы Турину так, что тот сам отдёрнул руку, и был таков. Остужая боль, помахал ладонью Турин и запоздал с погоней. Прикрыл дверь. Лист оказался пуст при поверхностном рассмотрении, подростка след простыл. — Что за фортеля на ночь глядя? — бурчал Турин, уже спокойнее изучая под светом лампы свернутую в несколько раз газету. — От кого сие послание? Газет я не выписывал никогда и почти не читаю. Почтальонов такая братия только к своим посылает — к жулью… А тут — «солидный барин»? Чего им от меня понадобилось? Сердито фыркая от наглой выходки оборванца, он попытался отыскать секрет в тексте газетного листа, но на первый взгляд тот интереса не представлял. Это была одна из бывших уже в употреблении, надорванная местами, в помарках, половинка известного «Коммуниста», причём не самая её лучшая, так как, кроме объявлений в виде кратких безликих текстов, ничего не содержала. Были тут предупреждения о торгах, приглашения к врачам, афишки о бегах, кино, театрах. — Что-то должно быть в этом проклятом послании, — ругался Турин, — раз его доставили неизвестно от кого, таким странным образом и в полночный час?.. Он основательно уселся за стол, вспомнил про завалявшуюся где-то в столе старую лупу, пошарил в ящиках, извлёк на свет увеличительное стекло с массивной ручкой, давненько не используемое за ненадобностью. «А ведь это Аркашка с Мавриком подарили, стервецы, преподнесли на день рождения, разыграть хотели», — вспомнилось ему всё же и, вооружившись стеклом, он снова, но уже более тщательно прошёлся по всем заметкам. Текста, представлявшего какой-либо интерес для него, не нашлось. «Злая шутка? — закралась досада. — Никто из его парней не осмелится бы в столь поздний час разыгрывать его таким бессовестным образом! — Турин постепенно раскалялся от гнева. — Натурально розыграли! Вбежал малец, будто за ним гналась тысяча чертей, сунул газетку да ещё укусил, стервец! И ведь придумал про какого-то господина-барина!.. Ну, я покажу умникам! Витек, не иначе! Проверить решил, как я подарком пользуюсь…» Хлопнув о стол совершенно безвинное стекло, которое уцелело только благодаря благородной металлической оправе, он зашвырнул его на прежнее место в ящик, бросив туда и газетку. Лист изогнулся в его руке, и на плохо читаемом тексте, в самом уголке, зачернели мелкие бегущие строчки, подчёркнутые чьей-то рукой. — А это что такое? — невольно вырвалось у сыщика. — Почти перед самым носом, а просмотрел? Надпись специально была выполнена чёрными чернилами, поэтому не сразу бросалась в глаза. «Немедленно бегите! — прочитал он. — Выписаны ордера на арест всех нас. Простите старика за всё…» Он узнал почерк Легкодимова. Спутать Турин не мог. «Вот оно!.. То, о чём он предполагал, начинало сбываться. И Ковригин убеждал его в том же, когда заезжал. Но что же делать?..» Мысли обжигали разум, а руки уже делали своё автоматически; он туго свернул газету и поджёг. Когда догорела до конца, сунул пепел в кружку, плеснул туда воды, размял, развозил по стенкам, выплеснул в ведро, открыл форточку… Делал всё механически, в голове сумбур переплетавшихся догадок, эмоций, не было лишь испуга. «Дверь надо приоткрыть, — ударило в голову, — иначе запах не выветрится…» Он скинул крючок. Дверь легко распахнулась, будто ждали и помогли снаружи. Он вскинул глаза, перед ним стоял Джанерти. За его спиной несколько милиционеров. — Приветствую вас, Василий Евлампиевич, — хмуро поздоровался следователь. — Разрешите войти? — Да чего уж… — отступил он от двери. — Оружие сами сдадите? — Вот, — не дав договорить, вытащил наган из-за ремня Турин. — Патроны в столе. — Успели? — повёл носом Джанерти. — Сжёг, — кивнул он. — Никчемная записка. Так… Пустое. Вы обыск будете проводить? — Что искать-то, раз сожгли, — грустно улыбнулся Джанерти. — Но сами понимаете, служба. И он поманил рукой милиционеров: — Осмотрите квартиру. Только деликатно. Без этого!.. — и повернулся снова к Турину. — Вы уж извините, Василий Евлампиевич. — Да бросьте вы, — буркнул тот и сел к столу, ноги плохо слушались. — Меня первого берёте? Джанерти кивнул: — На всю вашу розыскную группу Фринберг ордера подписал. К утру должны закончить со всеми. Товарищ Громозадов ожидает вас для допроса в следственом изоляторе. — А за Легкодимовым поехали? — вдруг словно током ударило Турина. — К Иван Ивановичу? Право, не в курсе, — смутился Джанерти. — Наверное. — Голубчик! Дорогой! Ты ж с «воронком»? — Да. — Сделай милость, прошу, гони к нему! — Что такое? — Не случилась ли беда? Гони сам или своих пошли! — Записка? — Да не спрашивай ты меня, сделай милость! Чую, неладное может задумать Дед… — Хорошо. Постовых я оставлю здесь, а вы поедете со мной. Дорогу знаете? — Да как же не знать. «Воронок» тарахтел у подъезда, они впрыгнули, и машина понеслась по тёмным улицам. С лаем, визгом разбегались собаки, больше на улицах ничто не мешало. У знакомого домишки Турин скомандовал тормозить. Ни фонаря на столбе, ни огонька во всём доме. Вымерло. Турин, зажав голову руками, так и сидел в машине, шагу наружу не сделал, словно боялся услышать или увидеть страшное. Водитель с Джанерти, посвечивая фонарями, ломали дверь под полоумный лай сбежавшихся собак. Наконец стихло, и через несколько минут Джанерти позвал: — Василий Евлампиевич! Я бы вас попросил к нам. Как во сне он выбрался из «воронка»; удивительно, но нигде не споткнулся, не пошатнулся, добрался до порога и шагнул в комнату. — Не успели мы… — ослепил его лучом фонаря Джанерти. Глаза Турина побежали вслед за жёлтым этим лучом, дрогнувшим сначала у валявшейся на полу табуретки, затем перекочевавшим на босые худющие ступни ног, показавшиеся почему-то тёмно-синими, потом луч медленно и бесконечно долго забирался вверх по ногам, белой рубашке, растёгнутой почти до пупка, пока не остановился на безжизненно склонённой голове. — Чего после себя оставил? — без сил прислонился Турин к стене, отводя глаза, и совсем сполз на коленки. Ноги не держали его. — Искали? — Записку под ладанкой[60] с груди его сняли, — показал Джанерти, не снимая с рук перчатки. — Что? — не смея дотронуться, спросил Турин. — В смерти своей просил никого не винить… — И всё? — Вот послушайте, — начал медленно читать Джанерти. — «Царю и отечеству служил честно. Должности государевой не запятнал, взяток не брал. Вины за ваш так называемый гнойник, не имею. А занимать нары вместе с ворьём да бандитами считаю ниже своего достоинства». — Как-то всё не по-человечески, Роберт Романович… — сплюнул Турин и повторил: — Вины не имеет… Великий был человек в сыске! — Разве я что-то попутал? Так написано, — Джанерти протянул ладанку с запиской. — Посмотрите сами. — За кем теперь вам катить? — сухо спросил Турин. — По моему списку следующим идёт Камытин Пётр Петрович. Но надо что-то предпринимать с трупом. — Что с ним теперь делать… — прикусил губу до боли Турин. — Снимите на пол. Покойник требует большего внимания, чем при жизни оказывали, — он помолчал, но недолго, твёрдо поднялся на ноги, словно обрёл новые силы. — Везите меня к вашему Громозадову. Что ему от нас понадобилось? Пусть допрашивает! Всё без дела не будем сидеть… — А Камытин? — Подождёт Камытин. Этот руки на себя не наложит. VI Несмотря на поздний час, постовой на входе в «Белый лебедь» без особых формальностей пропустил Джанерти с Туриным, видимо, команды насчёт ареста ещё не поступало. Дремотно зевая, спросил: — И ночью забот хватает, Василий Евлампиевич? — Отдохнёшь скоро от меня, — буркнул тот, с грустью рассматривая возвращённое постовым потёртое от времени удостоверение, но, заметив недоумение пожилого служаки, согнал тоску с лица, молодцевато подмигнул: — Кому не спится в ночь глухую? — Ворюге, сыщику да… — не договорив, прыснул в кулак тот. — Не можете вы без подначек, Василий Евлампиевич. — Мать смеялась, когда рожала. — Помните ещё?