— Попова, ну и что! — с задором улыбалась она. — Не боишься замёрзнуть? — И думать перестань, завтракай и побежим, а то без нас пароход уйдёт. День удался на славу, не ветреный, но в зале Зимнего театра оказалось столько народа, что не продохнуть. Они с трудом нашли свои места и застеснялись собственных простеньких одежд: нарядные вокруг фыркали дамы и пыжились кавалеры. — Туда смотри! — чтобы совсем не смущать её, указал он на сцену. — Там приговор объявлять будут. — Со сцены? — Ага. — Мне что-то страшно, Паша. Уж больно всё близко. — Кого бояться-то? Ты в партер глянь. Там сидят эти… подсудимые. — Там?! — взглянула и побелела она от страха. — Это их расстреляют? — Да тише ты! Не будут их стрелять. Если и выпадет кому, то только зачитают по бумаге и всё. А стрелять ещё не скоро. Им право на обжалование предоставлено. Славку родишь, а они ещё живы будут. — Много их как! — не утерпела, снова кинула испуганный взгляд в партер она, слегка подрагивая. — Гляди, маленький-то, похоже еврейчик, на колени встал, головой об пол бьётся, плачет и молится… — Забьёшься тут, — оттащил он её назад. — А ты смерти не боишься, Павлуш? — не унималась она. — С чего это ты? — вздрогнул и он. — Нет, скажи правду, боишься? — Я тифом в мальчишках болел. Все умерли в нашей деревне. И дед мой, и отец, и мать, даже бабушка, которая с печи никогда не слезала. Меня тоже закапывать в общую яму понесли, а я глаза открыл. Санитарка плакала, твердила, что теперь я заговорённый и никогда не умру. — Так уж и не умрёшь, — улыбалась она. — А я умру. — Мы вместе умрём, а санитарка та — дура; после в деревне ещё живые отыскивались. Тоська, сестра моя, уцелела. — Значит, боишься смерти? — лукаво сощурилась она. — Конечно. Но мы с тобой умрём вместе. — Это почему? — Потому что любим друг друга больше всех. — Вот дурачок, — ущипнула она его, повеселев. Распахнулся занавес на сцене, стали выходить судьи, но перед ними выбежала группа полупьяных демонстрантов с плакатом. Оказывается, начальство приказало их выпустить перед приговором. Дурашливый мужичишка, их главарь, чудаковато запрыгал и истошно заорал на весь зал, как орал, наверное, на улице: «Смерть вредителям!.. Отщепенцев — к расстрелу!» — Это не суд, Паш? — дрожа всё сильней, прижалась Татьяна к мужу, и глаза её совсем округлились от страха. — Не суд, Тань. Это дурачки какие-то. Скаженные. Кто их пустил? — Скаженные! Скаженные! — закричала она, тыча на прыгающих мужиков. — Вон! Вон, нечистая сила! — Это придурок Усков с бондарного завода! — засвистел кто-то из зала. — Долой! В шею! — Это смерть, Паша… — вдруг тихо произнесла Татьяна и, ойкнув, схватилась за низ живота, стала сползать с кресла на пол, в лице ни кровинки. — Да что ты, Танюша? Что с тобой?! — рванулся к ней Павел, поднял на руки и заметался, не зная, куда бежать. — Спаси меня, милый, — шептала она, — умираю… — На воздух её тащи! — подтолкнул Павла к выходу кто-то. — На воздухе легче станет! И медики там на «скорой помощи». Расталкивая любопытных, Павел бросился к выходу. — Третья в обморок падает! — орали сзади. — Подохнем все в духоте! Требовали же вентиляцию наладить! — Беременная она! — кричал Барышев с балкона, видевший всё это, он тоже рванулся вниз, но пока продрался, плутая по этажам, никакой «скорой помощи» и следа не было у подъезда. — Родня, что ли? Увезли их, — посочувствовал кто-то. — В роддом. Она за живот хваталась, — подсказал другой. — Ну попадись мне этот чёртов Усков, я ему кишки пущу здесь же, — ругался Барышев, закуривая. Милиционеры подхватили его под мышки, поволокли за угол, и спокойствие было восстановлено… Через несколько часов в Зимнем театре председатель судебного заседания закончил оглашать приговор. Разобравшись, отпустили к этому времени и Барышева, тут и толпа повалила из театра. Барышев, расспросив про роддом, понёсся что было духу на Красную Набережную. С моста сбежал, как учили, враз увидел Павла, согнувшегося на ступеньках здания. Охнул, закурил папироску и, уже не спеша, тяжело передвигая ноги, приблизился. — Ну что? — присел рядышком. — Дай закурить. Барышев поднёс горящую спичку, не спуская глаз с его мокрого от слёз лица. — Как там Татьяна? — А я знаю?.. Меня выгнали, как привезли… её унесли. Кричала она, дядя Степан, ох, как кричала!.. — и Павел, не сдерживаясь больше, зарыдал, ткнувшись головой в его колени. Перед рассветом выглянула в дверь медсестра, старушка: — Сидите ещё, мужики? — Да уж искурили все, — ответил Барышев. Павел боялся двинуться, не то, чтобы спросить. — Ты отец? — Отец рядом, я родственник. — Ранёхонько заспешил на белый свет твой детёныш, папаша, — подошла старушка к Павлу, погладила его волосы, всплакнула. — Не захотел жить в этом мире. Павел, дёрнувшийся ей навстречу, зашатался и упал бы, не подхвати его Барышев. — А мать, мать жива? — Татьяна Андреевна в тяжёлом состоянии, но жить будет, у нас доктора умелые, чудеса творят. — И дверь захлопнулась. — Шли бы, сынки, домой. — Вон они, ваши чудеса, — рванулся к двери Павел и забарабанил кулаками. — Отдавайте мне сына! — В своём уме, папаша, — не открывая, ответили ему. — Моли Бога, что мать спасли. — Крепись, Павел, — обнял его Барышев, утирая слёзы с глаз, оторвал силком от двери, увлёк за собой с лестницы. — Вы оба молодые, крепкие. Нарожает тебе Татьяна кучу ребятишек, и Славок, и Сашек… Береги только её от таких вот судов. — Боялась она туда идти! — стонал Павел. — Чувствовала плохое… — Успокойся, сынок, — поддерживал его Барышев. — Мне тоже несладко. Я ж её сюда привёз, с меня тоже родительский спрос будет. А что отвечать?.. — Не хотела она идти… Это я во всём виноват! — твердил, не переставая Павел. — Да в чём же твоя вина, голова дубовая? — успокаивал его Барышев. — Тут, вон, забегаловка имеется. И народ, смотрю, уже крутится. Пойдём, помянем твоего сынка, да пожелаем выздоровления Татьяне. Они завернули в светящееся с ночи шумное заведение, нашли свободный столик, Барышев спросил подбежавшего молодца: — По «мерзавчику», наверное, мало будет? Тот учтиво помалкивал. — Неси по «чекушке»[71], только в графин не разливай. Стаканы неси, — погрозил пальцем. — Ну и огурчиков солёных с пяток. Они помянули мальца, мёртвым родившимся, выпили за мать, чтоб быстрее на ноги встала да народила здоровеньких… Кончились их четвертинки, взяли они уже и полную, а затем заказали и графин. — Не любила она суд… — время от времени повторял Павел, склонив голову на стол. — Вот тебе и суд, — поддакивал Барышев, хрустя огурцом. — А ты говоришь, Слава… Четырнадцать главных к расстрелу приговорили, остальных к неволе на разные сроки от десяти и по рогам[72].