Автобиографические элементы рассказа не сразу бросались в глаза: один из первых черновиков Маккарти сама показала Уилсону, и он не высказал претензий к тому, как его изобразили. Вот после публикации в New Yorker он мнение поменял. «Просто из себя вышел, – вспоминала Маккарти. – Я ему сказала: „Я же тебе его показывала!” А он ответил: „Так ты же его улучшила!”» В сорок четвертом, после семи лет ссор и размолвок, вдохновивших на эту блестящую серию рассказов, Маккарти наконец ушла от Уилсона. Развод происходил бурно и закончился в суде, где кипели споры, кто кого сильнее и глубже ранил. Как бы ни был неудачен этот брак, пусть его в порыве эмоций можно было назвать катастрофой, но он послужил повивальной бабкой для лучших вещей Маккарти. Нет, это, вопреки популярной риторике, ничего не «искупило». Но именно художественная проза Маккарти, а не рецензии на давно снятые спектакли и забытые романы, продолжает жить. И это приводит нас снова на ту вечеринку у Филипа Рава в сорок четвертом, на ту, где Маккарти отпустила замечание, рассердившее Ханну Арендт. Может быть, измотанные разводом нервы могут объяснить хамоватое замечание о Гитлере, но все равно для Маккарти, опытной в приеме гостей, такой промах был необычен. В «Сорняках» жена приезжает в Нью-Йорк и обнаруживает, что отношение к ней не то, что прежде: мало кто из друзей ей перезванивает. В жизни же Маккарти вернулась в Нью-Йорк в силе и славе. Успех, которым пользовались у критиков ее рассказы, сделал ее писательницей и объектом зависти куда больше, чем могли сделать все ее театральные и книжные рецензии в левой прессе. В те времена, как и сейчас, именно беллетристика считалась вершиной литературных достижений. Маккарти стала пользоваться спросом, она стала получать предложения преподавать и принимала их – в Бард-колледже, колледже Сары Лоуренс. Плюс к тому она быстро оправилась и нашла себе мужа куда спокойнее и не такого величественного, как Уилсон. Это был изящный и щеголеватый автор журнала New Yorker со звучным именем Боуден Бродуотер, за которого она вышла в декабре сорок шестого. К этому времени у Маккарти создалась весьма специфическая известность: о ней знали читатели литературных и развлекательных журналов, но бестселлерами ее книги не были. И все же вдруг стали замечать, как она причесывается, как одевается. «Был период… когда мне казалось, что она копирует простоту Джордж Элиот», – вспоминал один такой наблюдатель. О «Круге ее общения» написали в колонке «О них говорят» журнала Vogue. Было сказано, что Маккарти пишет как «блестящая гарпия с гарпуном, которым тычет куда попало просто забавы ради». Вот это мнение, что стиль Маккарти – чистейшая злоба, было общепринятым. Рецензенты отмечали, что есть у нее определенная чуткость, есть отточенный стиль. Но ее взгляд на мир и то, что она в этом мире видела, им не нравился – во всяком случае, фиксировать это в прозе они считали невежливым. По их формулировкам, ум у нее был едкий, разрушительный и даже попросту злой. Так считали и те, кто знал ее лично, и те, кто не знал. Ее друг Альфред Казин впоследствии назвал книгу «глубоко серьезной», но «такой же по-бабски злобной, как отзыв хористки о товарке по хору». Может быть, ничего специфически женского в этом не было. Может быть, ничего не было и злобного – в традиционном понимании этого слова. В прозе Маккарти есть сатирическая острота, но персонажи, прототипом которых была она сама, точно так же смешны и так же беспристрастно судятся, как и все прочие. Да, эти книги резки, нахальны, но они не обязательно злобные и не вызывают неприятия. Есть, впрочем, одно возможное исключение, подтверждающее правило. Выйдя замуж за Бродуотера, Маккарти начала роман «Оазис», выбрав местом действия тусовку левых интеллектуалов Нью-Йорка. В несколько фантастической завязке группа интеллектуалов, склоняющихся к социализму, едет в сельскую Пенсильванию строить утопию. Естественно, попытка проваливается, и в немалой степени – из-за претензий обитателей колонии. Трудно сказать, что конкретно подвигло Маккарти писать «Оазис» – работу она закончила быстро, за пару месяцев. В те времена была мода на политическую сатиру, порожденная «Фермой животных» Оруэлла – быть может, она Маккарти и вдохновила. В реальной жизни у Маккарти была катастрофическая попытка организовать среди американских левых интеллектуалов поддержку для иностранных писателей. Все переругались в дым. Возможно, «Оазис» был задуман как месть. «Все это чистейший вымысел», – утверждала Маккарти много лет спустя. Она имела в виду сюжет. Участвующие в нем люди, как она признавала, списаны с реальных. «Я пытаюсь хотя бы быть максимально точной в описании сути персонажа, найти ключ, от которого он работает и в реальной жизни, и в произведении». Филип Рав изображен под именем Уилла Тауба. Тауб – руководитель группы, но его неистовство скрывает серьезный недостаток – неуверенность в себе, – не в последнюю очередь связанный тем, что Тауб еврей. Его поддерживает молчаливая жена, с которой он «обращается бесцеремонно и пренебрежительно… когда она пытается думать о социальных проблемах». Рав тогда был женат на одной из одноклассниц Маккарти по Вассару – женщине по имени Натали Суон, которая в чем-то под это описание подходила. Абстрактно роман был забавен. Социально – саморазрушителен. Маккарти практически навлекала прямые насмешки на многих своих друзей. И как один стали огрызаться все те, кто много лет был связан с Partisan Review. «Эта женщина – просто хулиганка!» – так, говорят, жаловалась Дайана Триллинг. У многих из пародируемых возникло чувство, что их предали. В частности, Рав был очень задет. Он собрал совещание, чтобы обсудить, что делать, и многие тогда пытались уговорить его «не надуваться». Но Рав уже принял решение и угрожал подать в суд. По его поручению адвокат послал американскому издателю письмо, в котором заявил, что книга «представляет собой грубое вторжение в частную жизнь и содержит утверждения полностью ложные, спорные и клеветнические». В конце концов, он все же сдал назад – отчасти потому, что его друзья напомнили ему: чтобы доказать диффамацию, ему придется убедить суд, что именно он выведен в романе Маккарти под видом глупца. Эта перспектива его не вдохновила. Что хуже, книга оказалась не очень-то успешной. Она описывала довольно узкий круг, причем не такой, который мог бы узнать среднестатистический читатель газет. «Идеальная точность мисс Маккарти оказалась недостатком, и получилась книга для аудитории из нескольких концентрических кругов», – сетовал критик New York Times: Внутренний круг слишком мал. Редактор маленького журнальчика – не лорд-казначей Англии. А за пределами данного круга читатели мало что почерпнут из «Оазиса» – разве что ощущение убийственной иронии и несколько симпатичных эпизодов. Но был один человек, хорошо знающий внутренний круг, который прочитал книгу и она ему понравилась. Этим человеком была Ханна Арендт. Незадолго до этого они с Маккарти помирились, случайно встретившись в метро. «У нас очень схожие мысли», – видимо, сказала ей Арендт через пять лет после той ссоры на вечеринке. В письме к Маккарти она восхваляет книгу, которая всем прочим так не понравилась: Должна тебе сказать, что это был чистый восторг. Ты действительно написала шедевр. Надеюсь, никого не обижу, если скажу, что она не просто лучше «Круга ее общения» – она совсем другого уровня. Так что одну вещь «Оазис» сделал: свел «отъявленную извращенку» Маккарти с «сознательным парией» Арендт. Оказалось, что это соединение интеллектов совершилось на небесах. Им предстояло дружить без перерыва до самой смерти Арендт. Долгая дружба двух женщин одинакового нрава сама по себе не слишком примечательна. Но альянс Маккарти и Арендт отличался заметной прочностью. Они редко оказывались в одном и том же месте, и дружба выражалась в основном в письмах. Конечно, в письмах они нередко пересказывали слухи, но они всегда переплетались с обсуждением серьезных вопросов, с анализом книг друзей, рассказами о собственной работе. Идеи – вещь прекрасная, но живут они в большом мире и отражают человеческую суть своих владельцев. Большую часть пятидесятых Маккарти жила в маленьких городах Новой Англии с сыном и Боуденом Бродуотером. Она писала Арендт, рассказывая о визите Рава, что он так же быстро ее простил, как и разозлился за «Оазис», точнее, за замечание: «Его марксистские убеждения потрясают меня свой допотопностью». И тут же добавила: «Он меня ужасно нервировал: мы общались как строители Вавилонской башни. Не то чтобы враждебно – отчужденно, внимательно друг к другу присматриваясь. Вероятно, это моя вина». Еще она жаловалась на всех, кто не давал ей говорить на вечеринках и в личных беседах. Арендт в ответ из своей нью-йоркской квартиры в Верхнем Вест-Сайде присылала длинные сочувственные рассуждения об описываемых Маккарти персонажах – «философах-комедиантах», как называла их Арендт. И добавляла свои мысли о Сократе, Декарте, Гоббсе, Канте, Паскале. И конечно, о Хайдеггере. А еще они ездили друг к другу через океан. Арендт моталась к Маккарти в Европу, когда Маккарти работала над книгой о Флоренции и Венеции, просила Маккарти «англизировать» свои тексты, как делали другие ее друзья. Когда Арендт практически перебралась в Европу, Маккарти, бывая в Нью-Йорке, всегда жила в ее квартире. Духовно эти двое были неразлучны. Многие современники Маккарти недоумевали – кто намеками, а кто и прямо, – что такого могла Арендт найти в Маккарти. Они же в своих текстах такие разные: Арендт – конденсированная сложная мысль, Маккарти – элегантная режущая точность (очень вежливо выражаясь). Многие считали, что Маккарти – мыслитель совсем не того уровня, что ее подруга. Но сама Арендт не считала, что подруга ей уступает. Она посылала Маккарти рукописи на прочтение и редактуру (и «на англизацию»), и в их письмах на фоне сплетен и бытовых рассказов идут споры о литературе, о распространении фашизма, о личной морали и общественном здравом смысле. Как ни пытаются сейчас задним числом включить Маккарти и Арендт в круг мужчин, объясняющих явления («мальчиков», как они именовали их в переписке), на самом деле ситуация была сложнее. «Мальчики» их не приняли бы как своих. В той же степени, с которой эти люди восхищались их работой, на критику Маккарти и Арендт в свой адрес они отвечали обиженно и агрессивно. Справедливости ради: обе мало хорошего говорили обо всех мужчинах своей тусовки. Например, Маккарти писала Арендт о Соле Беллоу: Слышала я, что Сол опять не в форме, нападает на «американский истеблишмент» – так он называет своих критиков. Он читал лекцию в Лондоне, и слушателей попросили оставаться на местах еще десять (или пять?) минут после конца лекции, чтобы никто не подошел к нему за автографом, пока он идет к машине. О Казине, которые печатно нападал на Маккарти, Арендт писала: Эти люди с возрастом становятся хуже, но в данном случае речь идет просто о зависти. Зависть – это чудовище. Конечно, формулировки этих оскорблений – вопрос не только женской солидарности. Ни Маккарти, ни Арендт не приняли бы определения свой дружбы как «феминистской». Женщин в своем окружении они не любили. Они охотно говорили как женщины, но никогда бы не захотели признать свой пол определяющей характеристикой. Отчасти это связано со временем, в котором они жили. Отчасти с тем, что ни одна из них не могла толком сойтись ни с кем другим. Связь между ними была построена не на традиционном понимании «сестринства». Они были союзницами, у которых часто «мысли практически совпадали», как заметила Арендт на заре их дружбы. И этот общий способ мышления превращался в броню, которую использовали они обе, когда казалось, что весь мир против них. Глава 6 Паркер и Арендт В середине пятидесятых, после почти двадцати лет случайных публикаций, посвященных в основном написанию сценариев, Дороти Паркер попыталась вернуться в «большую литературу». Писала она всегда по одной и той же причине: из-за отсутствия денег. Но вдруг искать работу стало труднее. Дело было в политике: имя Паркер все время привязывалось к коммунизму. Была ли Паркер членом компартии – до сих пор не до конца ясно, но она писала для органов партии и появлялась на ее мероприятиях. Так что, как только настроение Америки повернулось против коммунизма, ее имя замелькало в правительственных расследованиях. Когда в пятьдесят первом к ней впервые явились агенты ФБР, ее собака беспрестанно прыгала вокруг них. «Послушайте, я даже не могу заставить свою собаку сидеть на месте. Похожа я на человека, который может свергнуть правительство?» – сказала она им. То ли Паркер их обаяла, то ли оказалась слишком стремной целью, ФБР ее так ни разу не арестовало. Сенатор Маккарти грозился вызвать ее в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности Конгресса, но не вызвал. Вызвала ее комиссия штата Нью-Йорк, и Паркер вежливо ответила на все вопросы – кроме вопроса о членстве в Компартии, сославшись на Пятую поправку. В общем, формально она никогда ни к чему присуждена не была никаким судебным учреждением, но репутация у нее была подмочена. И Паркер от этого пострадала – не в глазах публики; пострадали ее контакты с Голливудом. Она вдруг лишилась имевшегося почти двадцать лет постоянного источника приличного дохода. И личная жизнь тоже стала разваливаться. Паркер начала много пить, в сорок седьмом году развелась с Аланом Кэмпбеллом и снова вышла за него замуж в пятидесятом, а после снова рассталась – в пятьдесят втором. В шестьдесят первом они наконец помирились. В этот промежуточный период Паркер, болтаясь без дела, вернулась в Нью-Йорк и поселилась в любимом отеле «Волни». Она написала в соавторстве пьесу об одиноких стареющих женщинах вроде себя и назвала ее «Дамы из коридора». И еще она снова начала писать рассказы для New Yorker, в которых и близко не было яркости ее прежних вещей. Есть факты, свидетельствующие, что она теряла последние остатки таланта, и факты, свидетельствующие, что она об этом знала. На один рассказ – «Лолита», – напечатанный в New Yorker в августе пятьдесят пятого года, ее, видимо, вдохновил одноименный роман Набокова, хотя он и появился во Франции на несколько недель позже рассказа. В паркеровской «Лолите» тоже излагаются события жизни одинокой женщины, чью дочь соблазняет постоялец, по имени Джон Марбл. Почему книга так тесно перекликается с еще не вышедшим романом Набокова – неясно. Лучшая из существующих теорий литературоведов – Паркер услышала о рукописи Набокова от Эдмунда Уилсона, который «Лолиту» читал и не одобрил. Никакое объяснение этого эпизода – хоть крайняя забывчивость, хоть желание посоревноваться с идущим на подъем русским романистом – не намекает, что у Паркер в момент написания рассказа все было в порядке. Как бы там ни было, ничто из того, что писала Паркер, в подметки не годилось ее прежним вещам. Ей стало неинтересно (или просто она уже не могла) выдавать искрометные фразы, ожидаемые до сих пор от Дороти Паркер. Короче, она провалилась. Бенчли умер от инфаркта в сорок пятом, Александр Уолкотт по той же причине несколькими годами раньше, в сорок третьем. Нью-Йорк уже был не тот, что в двадцатых – тридцатых, и сама она была не яркой штучкой из подающей надежды молодежи, скорее, «серым кардиналом» – роль, в которой ей было видимо некомфортно. В конце концов, она нашла лишь один источник постоянного дохода: контракт с омолодившимся мужским журналом Esquire. К ней благоволил главред Гарольд Хейс, и он предложил ей писать рецензии на книги. Это был последний период, когда она регулярно писала прозу – срывая иногда сроки, но все же выдавая материал несколько раз в год. Только не было в этих рецензиях истинно паркеровской афористичности колонок Постоянного Читателя. Это были рассуждения рассредоточенного стареющего ума, а не отшлифованные пули прежних рецензий. Но оставались следы ее юмора, и иногда они проявлялись, когда она вспоминала друзей: Покойный Роберт Бенчли, царствие ему небесное, зайти в книжный магазин мог лишь приложив огромные усилия. Дело было не в таком широко распространенном недуге, как клаустрофобия: его бедой было огромное, всепоглощающее сочувствие. Не было для него радостью видеть полки и шкафы сияющих томов, потому что они обрушивались на него могучей волной и он видел и слышал, как говорит себе каждый автор каждой книги: «Да! Я это сделал! Я написал книгу – и мы с ней прославлены навеки!» Она писала урывками, и редакторы жаловались, что приходится прямо акушерские щипцы применять. Но когда она все же садилась писать, то писала весело. Восхваляла старых друзей, таких как Эдмунд Уилсон. Нападала на старых врагов – например, на Эдну Фербер. Когда редактор попросил ее взглянуть на книгу Джеймса Тёрбера «Годы с Россом», вышедшую года за два до того, она, вспомнив своего прежнего начальника, выдала одну из лучших за многие годы фраз: «Длинное тело, кое-как сметанное на живую нитку, волосы как иголки на сердитом дикобразе, зубы высятся Стоунхенджем, а одежду будто кто-то объездил и отдал ему в пользование». Кажется, иногда ей хотелось посоревноваться с авторами документальной прозы, которую она рецензировала: ощущалось желание снова вернуться в дело и разобраться с его неопределенностями. Один пример – это книга об Эйми Семпл Макферсон, написанная Лейтли Томасом: Паркер считала, что можно было написать намного живее: (Издатель признает, что «Лейтли Томас» – псевдоним журналиста и писателя с Западного побережья. Можно долго блуждать по удивительному лабиринту размышлений, какие еще псевдонимы он рассматривал и отверг [25].) Но как бы его ни звали, он прямолинейно и с серьезной физиономией описал известный на всю страну – даже нет, на весь мир – случай, от которого сам мог бы захохотать неудержимо. Довольно долго она высмеивала самолюбование Керуака и битников. И снова ей удалось прочно зацепиться за блистающий мир: ее пригласили на телевидение на разговор о новых молодых поэтах с Норманом Мейлером и Трумэном Капоте. И она пожаловалась, что поэты-битники просто смирились со «смертельной монотонностью снова и снова повторяющихся дней и ночей». Она также заявила, что на самом деле она не критик: «В Esquire я пишу что думаю и только от всей души надеюсь, что под иск о клевете не попаду». Молодая писательница из New Republic Джанет Винн (ей предстояло стать знаменитой Джанет Малкольм) увидела программу и описала ее так: Мисс Паркер, которая больше не сочится своим знаменитым «ядовитым остроумием» (если таковое вообще существовало), говорила мало, но впечатление произвела очень приятное и временами живо напоминала Элеонору Рузвельт. Паркер писала колонки в Esquire до шестьдесят второго года. Последней отрецензированной ею книгой стал роман Ширли Джексон «Мы живем в замке», который Паркер понравился: «Он возвращает мне веру в ужас и смерть. У меня нет более высокой оценки ни для книги, ни для автора». Это были последние слова Паркер-рецензента. Ее муж Алан Кэмпбелл умер скоропостижно всего через год после окончательного примирения. Состояние Паркер начало серьезно ухудшаться. Она написала для Esquire последний материал – о работе художника Джона Коха. Сейчас, когда пишу о живописи, я испытываю глубокое замешательство (когда-то мне удавалось его замаскировать под «У нее опять тяжелый день, мэм, – орет и плюется, как я не знаю что»). Паркер предстояло кое-как прожить еще три года и в июне шестьдесят седьмого умереть в нью-йоркской гостинице. Профессиональная карьера ее была блестящей по любым меркам: прошло много лет, но ее стиль по-прежнему ни с чьим не спутаешь ни в прозе, ни в поэзии. Она была из тех писателей, чей голос всегда звучит по-своему, хотят они того или нет. Права на свое литературное наследие она завещала Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Но ее главным наследием часто называют именно ее «глубокое замешательство». В сентябре пятьдесят седьмого года почти во всех газетах появилась фотография: чернокожая девушка пятнадцати лет идет в школу в Литл-Роке, штат Арканзас. На ней белое платье и солнечные очки, она прижимает к груди тетради, лицо у нее решительное. За ней шагает толпа, и прямо за спиной черной девушки – злобно искривленный рот ее белой ровесницы, раскрытый в оскорбительном выкрике. Чернокожая девушка на снимке – Элизабет Экфорд, одна из «Девятки из Литл-Рока» (так назвали девять старшеклассников, переведенных в порядке интеграции в Центральную среднюю школу Литл-Рока после решения суда по делу «Браун против Совета по образованию»). Это случилось на фоне кризиса национального масштаба, связанного с угрозой губернатора Арканзаса запретить десегрегацию. В доме Экфорд не было телефона, поэтому она не узнала, что другие чернокожие ученики планируют собраться вместе и пойти в школу с группой сопровождения. И Экфорд прошла через толпу в одиночку. Ханну Арендт эта фотография не оставила равнодушной. «Чтобы представить себе, как тяжело навалилась на детские плечи, черные и белые, проблема, много поколений не дававшаяся взрослым, особой фантазии не нужно», – писала она впоследствии. Но из тревоги об изображенной на фотографии девочки Арендт как-то вывела возражение против десегрегации школ вообще. Свои аргументы она изложила в статье, которую молодой редактор, по имени Норман Подгорец, заказал для нового еврейского журнала Commentary, склонявшегося в те времена влево. Когда Арендт прислала рукопись, изложенные в ней аргументы вызвали среди редакторов споры, стоит ли вообще ее публиковать. Сначала они решили поручить историку Сидни Хуку написать ответную статью и напечатать ее рядом со статьей Арендт, чтобы смягчить резкость ее доводов. Но, получив рукопись Хука, они снова впали в нерешительность и публикацию задержали. Арендт разозлилась и статью отозвала. Потом Сидни Хук говорил, что Арендт испугалась его критики. Но так как спор о сегрегации в школах тянулся весь пятьдесят восьмой год, Арендт отправила статью в журнал Dissent, который в начале пятьдесят девятого ее напечатал. Чтобы понять природу возражений Арендт против десегрегации школ, необходимо учесть, что к пятьдесят девятому году ее политическая теория делила мир на три части. Наверху была политика, в середине – общество, а внизу – сфера частной жизни. Арендт соглашалась, что в политической сфере не только приемлемо, но и необходимо принимать законы против дискриминации. Но Арендт была убеждена, что частную жизнь необходимо защищать от любого правительственного вмешательства любой ценой. И точно так же была уверена, что в жизнь общества правительство должно вмешиваться по минимуму: пусть люди сами занимаются своими связями и ассоциациями. И в силу этого Арендт утверждала – как ни дико такое читать сейчас, – что дискриминация есть неотъемлемое свойство функционирующего общества. По ее мнению, людей дискриминируют в обществе – заставляют держаться «своего круга» на работе, в выборе магазинов, в выборе школы, – и это есть одно из проявлений свободы ассоциаций. «Дискриминация является столь же неотъемлемым социальным правом, сколь равенство – правом политическим», – писала она в статье. Как ни ужасно это звучит, но продиктованы эти слова добротой, пусть и близорукой. Подход Арендт можно сопоставить с ее же концепцией «осознанного парии», хотя в статье такой термин не используется. Ясно, что ее взволновал трагический пафос фотографии: девушка идет вливаться в группу, открыто заявляющую о нежелании ее принимать. Это, по мнению Арендт, неверный образ действий. Рахель Фарнхаген ни за что не вышла бы в этот демонстративный проход. Ей вполне комфортно было держаться в стороне от императивов общества, требующих от нее ассимиляции. И Арендт открыто осуждает родителей, заставивших своего ребенка идти в одиночку этот обреченный марш. Очень недальновидный взгляд на проблему десегрегации, и точка зрения Арендт в то время не осталась не оспоренной – как минимум. Утверждения Арендт были настолько провокационными, что редактор сопроводил статью замечанием в рамке вверху страницы: Мы это печатаем не потому, что согласны с автором – отнюдь! – но потому, что верим в свободу выражения даже тех взглядов, которые кажутся нам полностью ошибочными. Из-за положения мисс Арендт в мире интеллектуалов, из-за важности темы и из-за того, что ее лишили обещанной было возможности выразить свои взгляды печатно, мы считаем своим долгом дать эфир и ее мнению, и возражениям на него. Упомянутые возражения принадлежали перу двух почти забытых ученых. Один, профессор политологии, критиковал Арендт очень сдержанно, хотя с ее аргументами не был согласен ни в чем. Другой, социолог Мелвин Тьюмин (который, по словам Филипа Рота, послужил прототипом Коулмана Силка в романе «Людское клеймо»), начал с крика души: «Первая мысль: это какая-то идиотская шутка». И до конца статьи – все тот же тон человека, пораженного ужасом: как может такой острый ум, как у Арендт, быть против десегрегации? Ничего запоминающегося он не сказал, но примечательно – если вспомнить, как часто на Арендт обрушивались «аргументы интонацией», – насколько он сумел ее достать. «Из двух моих оппонентов мистер Тьюмин выбрал для своих возражений такой тон, что поставил себя вне сферы дискуссии и дискурса», – начала она свой ответ в колонке, которую предоставил ей для ответа Dissent.