Para mis tres hijos[1]. Copyright © 2019 by André Aciman. All rights reserved. Cover photo by Alexander Spatari / Getty Images Cover design by Rodrigo Corral © Н. Рашковская, перевод на русский язык, 2019 © Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2020 Tempo[2] Что такая мрачная? Я смотрел, как она садится в поезд во Флоренции. Она открыла раздвижную стеклянную дверь и, оказавшись в вагоне, огляделась по сторонам и тут же бросила рюкзак на свободное место рядом со мной. Она сняла кожаную куртку, положила на сиденье книгу на английском языке в бумажной обложке, поставила квадратную белую коробку на багажную полку и уселась в кресло наискосок от меня, недовольно фыркнув, как будто никак не могла успокоиться. Было похоже, что за несколько секунд до того, как сесть в поезд, она с кем-то ожесточенно спорила и все еще переваривала резкие слова, которые она сама или кто-то другой сказал, прежде чем повесить трубку. Она пыталась удержать между лодыжками собаку на красном поводке, обмотанном вокруг кулака: та как будто нервничала не меньше хозяйки. «Buona, хорошая девочка», – сказала моя попутчица, пытаясь ее успокоить. «Buona», – повторила она, но собака по-прежнему ерзала и пыталась вырваться из ее хватки. Присутствие собаки меня раздражало, и я намеренно продолжал сидеть, закинув ногу на ногу, и даже не пытался подвинуться, чтобы дать ей больше места. Но девушка как будто бы не замечала ни меня, ни того, что говорило мое тело. Она сразу же принялась рыться в рюкзаке, нашла тонкий пакетик и, достав из него две крошечные печенюшки в форме косточки, положила на ладонь, а собака их тут же слизала. «Brava, молодец». Собака немедленно успокоилась, и девушка приподнялась, поправляя рубашку; потом немного поерзала и впала в своего рода расстроенный ступор, безразлично глядя на Флоренцию, в то время как поезд отъезжал от станции Санта-Мария Новелла. Незнакомка до сих пор кипятилась и, возможно, не замечая этого, покачала головой, один, два раза, явно все еще ругая человека, с которым ссорилась, прежде чем войти в вагон. На мгновение она показалась мне настолько несчастной, что я, продолжая глядеть в открытую книгу, невольно стал придумывать, какими бы словами развеять грозу, несомненно собиравшуюся в нашем уголке в хвосте вагона. Но потом я передумал. Лучше оставить незнакомку в покое и продолжить чтение. Однако, заметив, что она смотрит на меня, я не удержался. – Что такая мрачная? – спросил я. Только тогда мне пришло в голову, насколько неприличным мой вопрос должен был показаться любой совершенно незнакомой мне попутчице, не говоря уже о девушке, готовой, судя по всему, взорваться при малейшей провокации. В ответ она только недоуменно посмотрела на меня с враждебным блеском в глазах, предваряющим слова, которыми она вот-вот собиралась меня срезать, поставить на место. «Не твое дело, старик». Или: «А тебе-то что?» А может, она скорчит рожу и уничтожит меня возгласом: «Придурок!» – Нет, я не мрачная, просто задумалась, – сказала девушка. Я настолько растерялся от ее мягкого, чуть ли не извиняющегося тона, что не нашелся, что ответить; лучше бы она меня послала. – Может быть, я кажусь мрачной, когда думаю. – Значит, мысли у вас радостные? – Нет, и не радостные тоже, – ответила она. Я улыбнулся, но ничего не сказал, уже сожалея о том, что завязал с ней этот пустой и снисходительный разговор. – Хотя, может быть, все-таки мрачные, – добавила она, уступив мне с приглушенным смешком. Я извинился за свою бестактность. – Не за что извиняться, – сказала она, уже глядя на сельские пейзажи, показавшиеся за окном. Я спросил, не американка ли она. Она подтвердила мою догадку. – Я тоже американец, – сказал я. – Я догадалась по вашему акценту, – заметила она с улыбкой. Я объяснил, что живу в Италии почти тридцать лет, но, хоть убей, никак не могу избавиться от акцента. В ответ на мой вопрос она сказала, что поселилась в Италии вместе с родителями, когда ей было двенадцать лет. Мы оба ехали в Рим. – По работе? – спросил я. – Нет, не по работе. К отцу. Он нездоров, – объяснила она, а потом, подняв на меня глаза, добавила: – Думаю, этим и можно объяснить мою мрачность. – Он серьезно болен? – Похоже на то. – Мне жаль, – сказал я. Она пожала плечами: – Такова жизнь! – А потом спросила другим тоном: – А вы? Работать или отдыхать едете? Тогда я улыбнулся ее карикатурно-шаблонному вопросу и объяснил, что меня пригласили прочитать лекцию студентам университета. А еще я ехал повидать сына, который жил в Риме и должен был встретить меня на вокзале. – Он, должно быть, милый мальчик. Она явно иронизировала. Но мне понравилась ее легкая, неформальная манера; она легко переключалась с мрачного тона на беззаботный и ждала того же от собеседника. Тон девушки соответствовал ее простой одежде: туристические ботинки со сбитыми носами, джинсы, никакого макияжа и выцветшая красная рубашка в клетку, надетая поверх черной футболки и наполовину расстегнутая. И все же, несмотря на такой помятый вид, глаза у нее были зелеными, а брови черными. «Она знает, – подумал я, – она знает, наверняка знает, почему я задал ей такой глупый вопрос, спросил, отчего она такая мрачная. Конечно, незнакомцы всегда ищут повод завязать с ней разговор. Возможно, этим и объясняется ее вечно раздраженный вид, как будто говорящий “даже не пытайтесь”». Я не удивился, что после ее ироничного замечания по поводу моего сына наш разговор забуксовал. Время вернуться к чтению. Но потом, посмотрев на меня, она в лоб спросила: – Вы рады, что скоро встретитесь с сыном? Я подумал, что она опять меня дразнит, но тон ее не был дерзким. В том, как она спрашивала о личном, преодолевая преграды между незнакомцами в поезде, было нечто одновременно притягательное и обезоруживающее. Мне это понравилось. Возможно, ей хотелось узнать, что мужчина почти в два раза старше нее чувствует перед встречей с сыном. А может, ей просто не хотелось читать. Она ждала моего ответа. – Ну, вы, наверное, счастливы? Наверное, нервничаете? – Не то чтобы нервничаю, может быть, совсем чуть-чуть, – ответил я. – Родители всегда боятся, что навязываются, что с ними скучно. – Думаете, с вами скучно? Мне понравилось, что мой ответ ее удивил. – Может быть. Но, по правде сказать, с кем не скучно? – Мне с моим отцом не скучно. Я что, ее обидел? – Тогда беру свои слова обратно, – сказал я. Она посмотрела на меня и улыбнулась: – Зачем же так быстро? Она проверяет почву, а потом пробуривает вас прямо насквозь. Этим она напомнила мне сына – она была чуть старше него, но обладала той же способностью выводить на свет божий все мои проколы и увертки, так что даже после спора и примирения я чувствовал себя уничтоженным. Мне хотелось спросить: «Какая вы с теми, кто вас хорошо знает? Веселая, жизнерадостная, игривая, или в ваших жилах течет мрачная сыворотка скверного характера, которая затуманивает ваши черты и смазывает весь тот смех, что обещают ваша улыбка и зеленые глаза?» Мне хотелось это знать – потому что со стороны было непонятно. Только я собрался сделать ей комплимент, сказать, что она прекрасно разбирается в людях, как у нее зазвонил телефон. Конечно, бойфренд, кто же еще. Я так привык к мобильным телефонам, постоянно прерывающим разговоры, что уже не представлял, как можно встретиться со студентами за кофе или поговорить с коллегами или даже с собственным сыном без того, чтобы в нашу беседу не вклинился звонок мобильника. Телефон спасал, телефон заставлял замолчать, телефон переводил разговор на другие рельсы. – Привет, папуль, – сказала она секунду спустя. Я решил, что она мгновенно ответила на звонок, чтобы не беспокоить других пассажиров шумом рингтона. Однако то, как она орала в трубку, меня удивило. – Да это все из-за проклятого поезда. Он остановился, понятия не имею на сколько, но, должно быть, не больше, чем на два часа. До скорого. – Отец о чем-то ее спросил. – Конечно, старый ты пройдоха! Как я могла забыть? – Он спросил что-то еще. – И это тоже. – Молчание. – Я тоже. Очень-очень. Она повесила трубку и бросила телефон в рюкзак, как бы говоря: «Больше нам никто не помешает». Потом натянуто мне улыбнулась. – Родители, – наконец сказала она, имея в виду «Они все одинаковые, правда же?». Но потом объяснила: – Я встречаюсь с ним каждые выходные – я его служанка выходного дня, по будням им занимаются мои брат c сестрой и сиделка. – А после, не дав мне возможности вставить и слова, она спросила: – Вы это принарядились ради сегодняшнего вечера? Ну надо же было так описать мою одежду! – Я что, выгляжу принаряженным? – ответил я, шутливо повторяя использованное ею слово, чтобы она не подумала, будто я напрашиваюсь на комплименты. – Ну, у вас в кармане платочек, рубашка выглажена. Галстука нет, но запонки вы надели. Я бы сказала, что вы подготовились. Немного старомодно, но очень элегантно. Мы оба улыбнулись. – Вы кое о чем забыли, – заметил я и вытянул из кармана пиджака краешек яркого шейного платка, а потом сунул его обратно. Я хотел показать, что чувство юмора у меня в достатке – я и над собой посмеяться могу. – Как я и думала, – сказала она. – Принарядились! Не отставной профессор в воскресном наряде, но близко к тому. И что вы вдвоем делаете в Риме? Когда уже она прекратит? Неужели я сам все начал, первым своим вопросом уверив ее, что мы можем столь неформально общаться? И все же я на нее не обижался. – Мы встречаемся раз в пять-шесть недель. Он некоторое время прожил в Риме, но скоро переезжает в Париж. Я уже по нему скучаю. Я люблю проводить с ним время; на самом деле мы ничего не делаем, в основном гуляем, и обычно по одному и тому же маршруту: его Рим – в районе консерватории, мой Рим – там, где я жил, когда был молодым преподавателем. Обязательно обедаем «У Армандо». Он меня терпит, хотя, возможно, моя компания ему приятна, я так и не понял. Или и то и другое. Но эти наши прогулки стали ритуалом: виа Витториа, виа Белсиана, виа дель Бабуино. Иногда мы доходим до самого Протестантского кладбища. Это вехи нашей жизни. Мы останавливаемся возле каждого памятного места, как благочестивые люди останавливаются возле madonnelle — уличных святынь, чтобы воздать дань уважения Мадонне, и называем такие остановки своими вигилиями[3]. Никто из нас не забывает: обед, прогулка, вигилия. Мне повезло. Гулять с ним по Риму – само по себе вигилия. Куда ни пойди – натыкаешься на воспоминания: собственные, чужие, воспоминания города. Мне нравится Рим, когда наступают сумерки, сыну он нравится днем, и нам случалось зайти куда-нибудь на чай только для того, чтобы протянуть время до вечера и потом уже выпить.