Вскоре мы вернулись к Сауроктону, желая взглянуть на него в последний раз, и я объяснил Миранде, что такая же статуя находится в Лувре и в Музеях Ватикана, но только эта статуя и статуя в Кливленде сделаны из бронзы. – И эта не в натуральную величину, – добавил смотритель. – Мне говорили, что кливлендская красивее. – Так оно и есть, – подтвердил я. Затем он настоятельно посоветовал нам пройтись по итальянскому саду, который вел в другую галерею, полную статуй. В саду мы обернулись посмотреть на фасад и великолепную аркаду большого неоклассического палаццо, который когда-то считался самым красивым зданием своего времени. – Видимо, времени на этрусские экспонаты у нас не останется, – заметил он, – но, может быть, in compenso, в качестве компенсации, синьорина пожелает сделать несколько фотографий этих статуй, учитывая, – добавил он с озорной, самодовольной улыбкой, – что ей нравится фотографировать. Мы втроем обменялись улыбками. Он провел нас по саду, указав на семь сосен – по его словам, самых старых в Риме, – и нажал на кнопку, которая открывала автоматические ворота; пожилой джентльмен, стоявший на тротуаре, уставился на нас и, не сдержавшись, сказал смотрителю: – Семь поколений моей семьи прожили в Риме, но никому из нас не удалось попасть на эту виллу. Смотритель снова принял властный вид и объяснил, что сюда vietato, запрещено, кого-либо пускать. Ворота за нами закрылись. Миранда сказала, что, прежде чем ловить такси, хочет еще сфотографировать меня у ворот. – Зачем? – спросил я. – Просто так. Потом, заметив, что я хмурюсь, она сказала: – Перестань хмуриться! – А на мою улыбку фыркнула: – И, пожалуйста, не надо фальшивой голливудской улыбки! – Она сделала несколько снимков. Но осталась недовольна. – Что ты хмуришься? Я сказал, что не знаю. Но я знал. – А ведь сегодня утром ты обвинил меня в том, что я мрачная! Мы засмеялись. Она, похоже, не ждала никаких комментариев, да и я не настаивал на объяснениях с ее стороны. Но, пока она продолжала щелкать, на меня наползала тревожная уверенность: однажды эта сцена тоже станет вигилией и будет называться «Перестань хмуриться!». Каждый раз, когда Миранда вот так меня подталкивала, я чувствовал что-то теплое, искрящееся и интимное. Она была похожа на женщину, которая врывается в вашу жизнь, как она ворвалась в гостиную отца, и сразу же принимается взбивать подушки, распахивать окна, поправлять старые картины, которые вы перестали замечать, хотя они уже много лет стоят на вашей каминной полке. Проворным движением ноги она расправляет складки старинного ковра и ставит цветы в долго пустовавшую вазу, только чтобы напомнить вам (если вы все еще пытаетесь не придавать должного значения ее присутствию), что вы не посмеете просить ее остаться дольше недели, дня, часа. «Как близко я подобрался к такой настоящей женщине», – подумал я. Как близко. Уже слишком поздно? Я опоздал? – Хватит думать, – сказала она. Я потянулся и взял ее за руку. Мы нашли маленький покосившийся квадратный столик в модном кафе «Трилусса», которое ей нравилось, где было полно народу, и сели друг напротив друга. За спиной у Миранды стоял один из уличных обогревателей, работавший на полную мощность. Она сказала, что ей нравится, как он жарит, и добавила, мол, странно, что всего несколько часов назад мы обедали на террасе ее отца, так было тепло. Теперь ей хотелось выпить чего-нибудь горячего. Когда подошел официант, она заказала два двойных американо. «Что такое американо?» – собрался было спросить я, но передумал. И не сразу понял, почему этого не спросил. – Чтобы приготовить американо, в чашечку эспрессо добавляют горячую воду. Двойной американо – это горячая вода и два шота эспрессо. Она опустила взгляд и посмотрела на стол, пытаясь подавить улыбку. – Как ты поняла, что я не знаю? – Просто знала. – Просто знала, – повторил я. Мне понравился этот ответ. Кажется, нам обоим он понравился. – А, наверное, твой отец не знает, вот ты и решила, что я тоже? – Бред! – воскликнула она, сразу же догадавшись, почему я это спросил. – Совсем не поэтому, мистер. Я тебе уже объяснила. – И все-таки почему? Насмешливая улыбка вдруг исчезла с ее лица. – Я знаю тебя, Сэми, вот почему. Я сейчас смотрю на тебя, и мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. И вот еще что: раз уж мы коснулись этой темы, и говорю я… Куда она клонит? – …Я хочу знать тебя и дальше. Если вкратце. Я снова посмотрел на нее; я по-прежнему не вполне понимал, что все это значит. Только не давай мне надежду, Миранда, прошу. Я даже не хотел поднимать с ней этот вопрос, потому что не хотел надеяться зазря. Официант принес нам две чашки. – Американо, – сказала Миранда, вернувшись к игривому тону, которым говорила чуть ранее, – создан для тех, кто хочет выпить эспрессо, но любит кофе по-американски. Или для тех, кто просто хочет эспрессо, которое длится долго… – Вернись к тому, о чем ты говорила до этого, – прервал ее я. – А что я говорила? – Она дразнила меня. – Что знала тебя всю жизнь? Или что хочу знать тебя и дальше? Это, кстати, парные утверждения. Когда мы переступили черту? В поезде, в такси, в квартире ее отца, на кухне, в гостиной, у Виллы Альбани, когда мы говорили о мисс Маргутта или проходили мимо моего старого дома? И почему мне казалось, что эта девушка все время сбивает меня с курса, хотя часть меня знала, что вовсе она этого не делает? Она, вероятно, понимала, что я чувствую; наверное, это понял бы и ребенок. Но когда проснулись ее собственные чувства? Несколько прихотливых минут назад, отчего могут мгновенно увянуть, едва я приму их за чистую монету? А потом меня снова поразила та мысль: много лет назад в доме, находившемся меньше чем в трех кварталах отсюда, я читал византийских ученых, погрузившись в мир доисламского Константинополя, а сперматозоид, который однажды стал Мирандой, еще даже не вышел из семенников ее отца. Я уставился на нее. Она улыбнулась вымученной, неуверенной в себе улыбкой, которая не сочеталась с бойкой, своенравной, непреклонной девушкой, знавшей все об американо. Я мог бы спросить ее: «В чем дело?» – но удержался. Наступило неловкое молчание, после чего она лишь слегка покачала головой, как будто бы возражая самой себе и отгоняя глупую мысль, которую решила мне не поверять. Я заметил за ней этот жест еще тогда, когда она села напротив меня в поезде. Теперь она опустила взгляд в свою чашку с кофе. Ее молчание меня тревожило. Мы пристально смотрели друг на друга, но ни я, ни она ничего не говорили. Я знал: если произнесу еще хоть слово, чары рассеются, – а потому мы молчали и глядели, молчали и глядели, словно бы и она тоже не хотела развеивать чары. Я порывался спросить: «Что ты делаешь в моей жизни? Неужели такие молодые и красивые люди существуют в самом деле? В реальной жизни, а не в фильмах и журналах?» И вдруг через мой мозг пронесся древнегреческий глагол ὀψίζω, «опсизо». Я попытался сдержаться и не говорить об этом, но не сумел. Я объяснил Миранде, что «опсизо» означает «опоздать на пир» – прийти перед самым его окончанием или пировать сегодня с грузом всех понапрасну потраченных прошлых лет. – И что ты хочешь этим сказать? – Ничего. – Вот именно. Она толкнула меня локтем, как бы говоря: «Даже не думай об этом!» Потом показала на женщину, которая сидела одна за столиком: – Она с тебя глаз не сводит. Я ей не поверил, но идея пришлась мне по вкусу. Другая женщина пыталась решить кроссворд. – У нее не очень-то получается, – заметила Миранда, – может быть, мне стоит ей подсказать; сегодня утром на вокзале я полностью решила свой кроссворд. И, кстати, та, первая, снова на тебя посмотрела. Она сидит справа под углом в шестьдесят градусов. – И почему я никогда не замечаю ничего подобного? – Может быть, потому что ты не из тех, кто живет в настоящем. Вот, например, настоящее, – сказала она и, наклонившись ко мне, поцеловала в губы. Это был не полноценный поцелуй, но продолжительный, и она скользнула языком по моим губам. – От тебя приятно пахнет, – добавила она. «Окей, мне снова четырнадцать», – подумал я. Позже, рассказывая аудитории душераздирающую историю разграбления Константинополя турками-османами, я вспоминал, как Миранда держала меня за руку, когда мы пробирались по узким улочкам Трастевере, как будто боялась потерять в толпе, хотя это я боялся, что она в любой миг выпустит мою руку и ускользнет. И я думал о том, как она зарылась в мои объятия, когда я наконец прижал ее к себе на выходе из кафе «Трилусса», и как уперлась обоими кулаками мне в грудь, отчего я решил, что она со мной борется и вырывается из моих объятий, но потом вдруг понял, что так она ко мне прижимается, и, отдавшись на волю чувств, поцеловал ее. Я очень давно не целовал женщину, тем более с такой страстью, и уже собирался признаться ей в этом, когда вдруг она произнесла: «Обними меня, Сэми, просто обними меня, Сэми, и поцелуй». Вот это женщина. И пока я все вещал и вещал о невообразимой потере массива работ, упомянутых в труде Фотия, я берег напоследок наше лучшее из нашего дуэта. «Я хочу одного», – сказал я ей. «Чего?» – «Приезжай ко мне. У меня дом у моря». Эта мысль пришла мне в голову только что, во время нашего разговора, и я тут же, не раздумывая, поделился ею. За всю свою жизнь я никогда не произносил ничего даже отдаленно похожего. Однако ее ответ был более поразительным и обезоруживающим, чем то, что я только что сказал. – Мои друзья сочтут мой поступок истерическим и решат, что Миранда сошла с ума. – Знаю. Но сама ты хочешь? – Да. Потом, как будто засомневавшись, она спросила: «На сколько?» Последовавших слов я тоже не произносил никогда прежде, но знал, что говорю их со всей искренностью: «На сколько хочешь, на всю жизнь». Мы засмеялись. Мы смеялись, потому что никто из нас не верил, что другой говорит всерьез. Я засмеялся, потому что знал, что говорю именно так. И потом, не теряя нити рассуждений (я продолжал рассказывать аудитории о книгах, которые человечество утратило навсегда), я представил себе, как бы она выглядела с раскрасневшимся лицом, как, раздвинув обнаженные колени, она направляла бы меня той самой рукой, которую я прежде держал; рукой, которая вскоре просолится от купания в Тирренском море каждый день за несколько минут до полудня. – Вот как мы поступим, – сказала она, когда мы шли по виа Гарибальди. – Я буду сидеть где-нибудь на галерке, невидимая среди публики, и поджидать тебя, поскольку наверняка после выступления все захотят с тобой поговорить и задать вопросы по лекции и по другим твоим книгам. А после мы ускользнем и пойдем ужинать куда-нибудь, где подают хорошее вино, потому что сегодня я хочу очень хорошего вина. Затем, поужинав, мы накатим еще в одном моем любимом баре, и ты расскажешь мне все, что уже рассказал, обо всех людях в твоей жизни, и я расскажу тебе все, что ты хочешь обо мне знать, а после провожу тебя до отеля, или ты проводишь меня до дома отца, и почему бы не сказать тебе сразу: в первый раз я просто ужасна. Я восхитился ею: она озвучила то, что большинство людей никогда не обсуждают заранее. – А разве кто не ужасен?