Пролог, написанный авансом 1244 г., Палестина Ветер с востока принёс запах крови и конского пота, крик верблюдов и звон кольчуг. Словно тучи пыли, примчал толпища злобных хорезмийцев, потерявших двадцать лет назад своего полководца. Египетский султан нанял их для мщения христианам – и не прогадал. Двадцать лет искали бывшие воины Хорезма искупления, топя грех поражения от монгольских полчищ в криках невинных, в пожарах персидских и арабских городов. Двадцать лет они пытались забыть о позорной смерти хорезмшаха на острове прокажённых – и не обрели покоя. Плачь, Иерусалим! Белый город, отражение Неба, украшение Земли! Разрушены дома твои, и завалены разрубленными телами улицы твои, и бежит кровь по камням твоим, собираясь в страшные реки у подножия Храмовой горы. В июле 1244 года от Рождества Христова исчез древний город, растоптанный копытами туркменских коней, разрушенный, распятый, поруганный. Где вы, гордые рыцари Европы? Или не давали обета защищать Святую землю ценой жизни своей, отданной навечно Господу нашему? Или грызня за власть застила вам глаза, ядом залила прорези шлемов? Кто лишил вас разума, когда заключили вы союз с сирийскими арабами против египетского султана? Страшна казнь египетская, и первая жертва её – сожжённый хорезмийцами Священный Город… Где ты, победоносный император Фридрих, король Иерусалимский, внук Барбароссы, гроза сарацин? Где твои доблестные войска? Опять топчутся под стенами Рима, тщась обрушить папский престол? Летит клич над выжженной землёй Палестины: вернуть, отбить Гроб Господень. Пылают горны, звенят наковальни в Яффе и Акре; седлают коней рыцари Храма и рыцари Святого Иоанна, позабыв о своих распрях; мрачные тевтонцы надевают кольчуги. Спешат союзники: эмиры Дамаска и Хомса посадили на коней шесть тысяч бойцов. Клубятся бедуинские сотни с того берега Иордана, предвкушая лёгкую добычу; этим всё равно, чьи трупы грабить, так почему бы не единоверцев? Мудрый Аль-Мансур, зная силу мамлюков Бейбарса, предложил укрепить лагерь и отсидеться. Но ветер с востока поднял дыбом песок на равнине близ арабской деревушки Харбийя, унёс хладнокровие графа Готье и будто толкнул его в спину. Завыли серебряные рога, заколыхались знамена крестоносцев; каждый брат и каждый сержант, мечтая превзойти товарищей в доблести, устремился в битву, преисполненный отвагой. Как кара небесная, обрушилась на христианские ряды туча египетских стрел. Вставали на дыбы умирающие кони – и рушились, калеча хозяев; падали пронзённые стальными градинами рыцари, орошая мёртвородящую землю Палестины горячей кровью, словно водой – и распускались на бесплодных камнях гибельные цветы обречённости… Готье де Бриенн дал сигнал к отступлению, решив всё повторить с утра; прохладная ночь опустилась над равниной ужаса, принеся прощальное облегчение умирающим от ран. Багровый рассвет осветил поле битвы, последней для многих. Ослеплённые яростью хорезмийцы ударили в центр союзного войска, где их встретили затянутые в кольчуги сирийцы на тонконогих конях. Это был славный бой: сталь билась о сталь, жеребцы грызли горло друг друга, и с обеих сторон ревел над полем клич «Во имя Аллаха!». Но вот дрогнули ряды воинов Аль-Мансура, подались назад; хорезмийцы, чувствуя близость победы, завыли, словно демоны-ифриты, и усилили натиск. Медленно, шаг за шагом, отступали бойцы властителя Хомса; хрипели раненые кони, реже взметались окровавленные клинки дамасской стали. Часть тюрок бросилась на бедуинов, ждущих на левом, непочётном крыле союзников. Вольные сыны пустыни сопротивлялись недолго. Поняв, что в этот раз поживиться им не удастся, кочевники бросились бежать, спасая жизни свои и коней своих для будущих грабежей. До этого момента крестоносцы недвижно стояли на правом, близком к морю фланге в странной нерешимости. Видя, что чаша весов склоняется в пользу египтян, граф Яффы и Аскалона будто очнулся и бросил свои копья в отчаянную атаку на стальные ряды Бейбарса. Неколебимая стена, окрашенная в жёлтые цвета правителей-айюбидов, спокойно ждала приближения христиан – как береговая скала ждёт морскую волну, грозную и бессильную. Пять тысяч отборных воинов! Всадники в дорогих джавшанах из стальных пластин и лучники в подбитых ватой юшманах стояли молча: ни воплей, обращённых к Всемогущему, ни противного воя труб и грохота барабанов. Только холодная решимость в голубых, серых, зелёных нездешних глазах. О, мамлюк! Почти младенцем ты был, когда беспощадные кочевники угнали тебя в плен и продали на невольничьем рынке Крыма. Скрипели уключины, бились в борт солёные волны Босфора; ветер приносил неведомые ароматы с левантского берега; но тебе, полумёртвому от жажды, они были не нужны. Ты – воин-раб султана. Школа приняла тебя, вырастила и научила убивать. Мамлюки – твоя семья навсегда; ты ничего не умеешь и не знаешь, кроме искусства войны, да и знать не хочешь. Светловолосый и зеленоглазый эмир сорока воинов Аскар поправил длинный кинжал на шитом серебром поясе, украшенном драгоценными камнями. Султан Египта дал ему новое имя, новую веру и смысл жизни; Аскар давно забыл язык отца и протяжные, как долгие снежные ночи, песни матери. Кем он был в прошлой жизни? Русичем? Кыпчаком? Булгаром? Уже и не вспомнить… Земля дрожала под копытами могучих коней, и уже различимы были белые хабиты тамплиеров и чёрные плащи госпитальеров, когда Бейбарс подал сигнал лучникам. Вновь обрушился смертоносный дождь; дрогнули, разъялись монолитные ряды крестоносцев, сбился аллюр скакунов. И тогда латная конница мамлюков рванулась в лобовую атаку, ощетинившись частоколом длинных копий… Встречный удар был страшным: многие воины в передних рядах обоих воинств рухнули вместе с лошадьми; но упавших тут же заменяли новые бойцы с воздетыми над головами сверкающими мечами. Вой и хруст смертельной битвы царил над бесплодной равниной; неуклюжие пехотинцы христиан топтались между всадниками, пытаясь уклоняться от стремительных сабель египтян – и падали под копыта лошадей своих сеньоров. Ловкие мамлюки вспарывали длинными кинжалами животы оставшихся без защиты рыцарских коней. Тем временем разгромленный центр союзников исчез; властитель Хомса едва вырвался из свалки, уведя с собой три сотни всадников – двадцатую часть сирийского войска. Хорезмийцы, опьянённые успехом, залитые чужой кровью по глаза, набросились на обнажённый фланг христиан. Туркополы-наёмники недолго сдерживали натиск и все погибли под ударами туркменских сабель. Ещё полчаса – и крестоносцы сражались в полном окружении, сдавленные в жуткой тесноте, а на головы им сыпались несущие гибель стрелы, пускаемые лучниками-мамлюками. Бой превратился в избиение, стальная удавка сжималась всё сильнее. Бесплодные камни равнины приготовились принять тела чужаков-европейцев – всех до одного. И тогда в последний раз прогремел рог: рыцарь в изорванном вражеским железом золотом плаще возглавил атаку обречённых на смерть. Он рубил с двух рук, держа в правой прямой меч, а в левой – изогнутый сарацинский клинок, и не было пощады тем, кто вставал на его пути… Мамлюки и хорезмийцы шарахались от грозных ударов, крича проклятия крестоносцу-демону на соловом жеребце удивительной красоты и поминая Аль-Каума, безжалостного бога войны. Уцелевшие крестоносцы воспряли. Кто-то из франков прохрипел: – Шевалье дю Солей! Рыцарь Солнца! Горстка окровавленных и изрубленных христиан сплотилась вокруг золотого воина и в отчаянном порыве прорвала кольцо мусульман, унося с собой смертельно ранненого магистра тамплиеров Армана де Перигора… По залитой кровью равнине бродили мародёры, сдирая доспехи с убитых и добивая покалеченных. Стервятники терпеливо ждали своей очереди на добычу. Ветер с востока трепал длинные перья на шеях падальщиков, оперение торчащих из трупов стрел и обрывки знамён крестоносцев.