Наконец время отпустило Хафсу и она остановилась, небрежно опираясь о собственный посох и поглядывая на девушку. Сулейма растянулась на полу в противоположном углу комнаты. Она поднесла руку к виску и снова опустила ее, сначала посмотрев на следы крови, а затем с открытым ртом уставившись на собственную мать. Сердце Хафсы Азейны сжалось от холода при виде того, как посмотрела на нее Сулейма и какой ужас читался в глазах Левиатуса. Девочка должна усвоить урок, иначе ей не выжить… Детские годы остались позади. Дракон просыпается. – Ты забываешься, девочка, – произнесла Хафса. – Можешь сколько угодно презирать свою мать, но никогда не поворачивайся спиной к повелительнице снов. Курраан одобрительно рыкнул и сел спиной к двери. Одного его взгляда через плечо оказалось достаточно, чтобы привлеченная стычкой публика мгновенно испарилась. Хафса Азейна встала и опустила на пол конец своего посоха. Новые штаны Сулеймы были забрызганы кровью, но мать сдержалась и не бросилась ее утешать. Жизнь – боль, – жестко повторила она себе. – И только смерть приходит без труда. Девчонка выросла, и теперь детские истерики могли привести к гибельным последствиям. Хафса Азейна заметила, как Сулейма поджала губы. Круглые глаза, столь необычные и столь похожие на ее собственные, горели гневом. Я взяла это дитя с горящими глазами, – подумала Хафса Азейна, – и превратила его в оружие войны. Но лучше уж быть оружием войны, чем трупом. Сулейма села в позу лотоса, поджав ноги и мягко опустив руки на колени. – Садитесь, – предложила она Левиатусу. На мать она больше не обращала внимания, как не обращала внимания на кровь, капающую из неглубокой ранки у глаза. – Хотите чаю? Девушка постучала по ближайшей стенке. Тонкое дерево и холст не могли быть преградой для любопытных ушей. – Чай… был бы весьма кстати. – Левиатус сел и скрестил ноги – несколько менее грациозно. Он глядел на Сулейму, избегая при этом смотреть на ее грудь. Хафса Азейна схватила валявшуюся на полу бледно-голубую тунику и бросила ее девушке. Сулейма вытерла лицо тканью и хотела уже отложить тунику, но под взглядом матери вынуждена была натянуть ее через голову. Девушка посмотрела на мятую ткань, которая теперь была замарана кровью, а затем перевела взгляд на мать, точно нанизывая очередную бусину на нитку обид. Курраан хмыкнул и отодвинулся от двери. В комнату, поклонившись, вошел маленький мальчик. Сулейма улыбнулась ему, и ее лицо преобразилось. Теперь она до боли походила на отца. Хафса Азейна услышала резкий вздох Левиатуса. – Чаю, Таллех. И кофе. Маашукри. О, и чего-нибудь перекусить. – Продолжая улыбаться, девушка повернулась к Левиатусу. – Сегодня утром у нас как раз закончился пост, и я голодна как волк. Йех Ату, простите, и куда девались мои манеры? Меня зовут Сулейма. Хафса Азейна тоже опустилась на пол, и все трое образовывали теперь неровный треугольник. Курраан свернулся калачиком у Хафсы за спиной, и она, чувствуя благодарность за поддержку, оперлась на его теплую шкуру. Ей не стало легче оттого, что презрение дочери было заслуженным. – Левиатус ап Вивернус Не Ату, – ответил юноша. Теперь, когда Сулейма оделась, он старательно вглядывался в нее, пытаясь заметить искру узнавания. Когда же этого не последовало, он повернулся к Хафсе Азейне. Его взгляд выражал удивление и укор. – Значит, вы приехали с делегацией чужеземцев? – поинтересовалась Сулейма. – Я… – Это сын старого друга, – оборвала его Хафса Азейна. Сулейма переводила взгляд с Левиатуса на мать. – Значит, сын старого друга… Ее глаза вспыхнули. Однако законы гостеприимства были стары, как Зеера, а Сулейма была зееранимкой до мозга своих упрямых костей, не важно, родилась она здесь или нет. Она не станет лезть с вопросами до тех пор, пока не разделит с гостем хлеб и соль, мясо и мед. Которые принесли очень быстро. Никто не оставался голодным в Молодежном квартале во время Айам Бината. Таллех вернулся с горсткой темных босоногих детей, большинство из которых Хафса Азейна не знала. Перед сидящими разложили простую еду: буханки тяжелого плоского хлеба, посыпанные драгоценной красной солью, козий сыр и финики, еще мясистые и сладкие с прошлого лета. И, конечно, чай. Увидев, какое выражение при этом застыло на лице Левиатуса, Сулейма прыснула от смеха. – Может быть, мы, зееранимы, и варвары, – поддразнила она его, – но варвары довольно сытые. Хафса Азейна без большого энтузиазма ковырялась в еде. Ей не слишком-то хотелось произносить слова, которые не принесут ее дочери ничего, кроме боли. Когда с едой было покончено, они стали не спеша пить чай. Сорт назывался «Риих Ату» – «Дыхание дракона» – и был выращен матерями на берегах Дибриса. Левиатус вдохнул ароматный пар, сделал небольшой глоток и удовлетворенно выдохнул. – Чудесно, – произнес он. После этого Сулейма задала вопрос, разрушивший хрупкое перемирие. – Зачем вы сюда приехали? – поинтересовалась она. – Не думаю, что весь этот путь был проделан вами лишь для того, чтоб выпить чаю со старинной… подругой вашего отца. Левиатус повертел в руках круглую чашку. – Ну, Левиатус ап Вивернус, – мягко подтолкнула его Хафса Азейна, – сын Ка Ату, расскажи, зачем ты сюда пришел. Сулейма поперхнулась. – Ты – сын Ка Ату? Драконьего короля? Выходит, что ты – принц? Левиатус бросил внимательный взгляд на девушку, а затем обернулся к Хафсе Азейне, и его брови изогнулись с таким взрывоопасным выражением, что он стал болезненно напоминать отца. – Неужели ты ничего ей не говорила? Зейна, как ты могла ей не сказать? – Сын Ка Ату? – повторила Сулейма и добавила: – О чем она должна была мне рассказать? Левиатус скрестил руки на груди, и молодые люди уставились на Хафсу. Хафса Азейна сложила ладони на коленях, сделала глубокий вдох и закрыла глаза. – Он – твой отец. – Что это значит? – Сулейма уставилась на Левиатуса с удивлением, которое читалось легче, чем священные книги. – Мой… но как… он ведь так молод. – Не я. – Левиатус наклонился к ней и заключил ее руку в свои ладони. Продолжавшая пребывать в недоумении девушка не сопротивлялась. – А мой отец. Вернее, наш общий отец. Я – твой брат, Сулейма. – Он рассмеялся, немного задержав дыхание в ожидании, что она скажет в ответ. – Мой брат?… Наконец девушка обернулась к Хафсе Азейне. – Сводный, – пояснила та. – У вас общий отец. – Ка Ату – мой отец, – повторила Сулейма. Казалось, следы прожитых лет исчезли с ее лица. Она снова стала маленькой девочкой с круглыми глазами и открытым от изумления ртом. – Мой отец. Левиатус поднес обе ладони девушки к своим губам. И нежно в формальном приветствии поцеловал кончики ее пальцев, глядя ей прямо в глаза. Сулейма пришла в себя и убрала руки. Затем несмело провела по его лицу, по скулам и волосам, таким же огненным, как и у нее. – У меня есть отец, – прошептала она и расплакалась. Жизнь – боль. И только смерть приходит без труда. 5 Любовь – это мечта, за которую стоит бороться. Измай появился на свет под красным небом двух лун раньше, чем полагалось, и в то же время на шесть лет позже, чем следовало бы. Как робкий младший сын в семействе властных дам он, казалось, становился центром внимания только в тех случаях, когда о него спотыкалась какая-нибудь родственница женского пола. Правда, частенько искусство и одновременно проклятие быть невидимкой играло ему на руку. К примеру, когда кто-нибудь оставлял без присмотра поднос со сладостями или когда младшим давали тяжелую работу по дому. Проходя по невысокому арочному тоннелю, ведущему к балконам нижних этажей, выходивших на Мадраж, и таща при этом целую зажаренную рыбину, фаршированную рисом и завернутую в фиговые листья, Измай внезапно подумал, что сейчас ему как раз представится счастливый случай. В воздухе стоял такой густой аромат вина и пива, различных видов мяса и рыбной похлебки, что мальчику показалось, будто он может открыть рот и попробовать все это на вкус. Матери и мастера готовились к нынешнему пиру так же тщательно, как джа’акари к битве. Словно своей едой они могут вернуть нам дни былой славы, – подумал Измай. – Должно быть, они полагают, что, набив нам животы, опять наполнят Мадраж жизнью. Конечно, сам он был бы не прочь съесть положенную порцию, раз уж им от этого станет легче. Несмотря на то что присутствующих можно было пересчитать по пальцам, количественную нехватку в полной мере восполняла пестрота. Скромный, оттенка синего неба туар джа’сайани оттенял яркие шелка матерей, а за всеми присутствовавшими наблюдали джа’акари, чьи гордые головные уборы рассказывали всему миру об их подвигах. Измай покачал головой, когда увидел, сколь непрактичны были одежды чужеземцев. Края их тяжелых многослойных кафтанов волочились по песку, и лица прибывших блестели от пота. Непрошеные гости сидели, сбившись в кучку в дальнем конце Мадража, гнушаясь не только обществом, но и яствами их народа. Их грубость казалась беспредельной. Измай увидел, как один мужчина в полосатых одеждах уставился на проходящую воительницу и протянул к ней жадную руку. На его счастье, сопровождающий его человек в золотой маске успел перехватить эту руку, и девушка прошла, не заметив оскорбления. Очевидно, в их землях воительниц не было вовсе. А может, этому мужчине просто не нужна рука. Когда человек, сопровождающий чужеземца, повернулся к Измаю, его маска сверкнула, и мальчик, дрожа, отступил глубже в тень. При виде людей, перевязанных с ног до головы полосками черной кожи и прятавших лица от солнца под масками из полированного золота, Измаю показалось, что по его коже начинают ползать пауки. Если этот человек и страдал от жары, то ничем этого не выказывал. Равно как и его спутник. Они стояли под солнцем, завернувшись в кроваво-красные плащи, и взирали на мир сквозь тяжелые маски – чужаки на чужой земле. Они ничего не говорили и, по доносившимся до Измая слухам, ничего не ели. И главное, ни на шаг не отходили от сына чужеземного короля.