Высокий рыжеволосый мужчина, при появлении которого всполошились все соседки Сулеймы, смеялся, когда она говорила, и беспрепятственно касался ее плеча. На поясе у него висел короткий, прямой, устрашающего вида меч, на шее красовался тяжелый позолоченный обруч, а над бровью – искусный золотой венец. При каждом вдохе рыжеволосый потягивался и самым отвратительным образом выставлял напоказ свои молодые мускулы, но Сулейма, казалось, ничего не имела против. Она касалась руки этого позолоченного незнакомца и смеялась так, как будто они знали друг друга всю жизнь. Измай действительно знал Сулейму всю свою жизнь, но на него она так никогда не смотрела. Порой быть невидимкой тоже несладко, особенно когда тебе в штаны насыплют пригоршню песка. Измай вздохнул и, скрестив ноги, принялся уплетать украденную с пиршественного стола еду. Он был худосочнее тарбока, как непрестанно повторяла мать, и рыба должна была поспособствовать росту его мышц. Измай готов был съесть целого речного гада, если это поможет ему добиться благосклонности Сулеймы. Шел второй день Хайра-Кхая, и самые юные из будущих джа’акари играли в опасно-хаотичную игру аклаши. Она как раз подходила к концу. Несколько всадниц выпало из седла, одна вопила от ярости во всю силу своих пятилетних легких, и голова овцы постепенно отделялась от тела. Лошади развлекались наравне со своими малолетними наездницами – хрипели, раздували ноздри и размахивали хвостами, точно горстка глупых первогодок. Достаточно было Измаю слегка повернуть шею, и он увидел бы первого стражника, первую воительницу, многочисленных старейшин и мастериц с мастерами. Они в мрачном великолепии стояли под пологом праздничных шатров вместе с матерями. На теплом, не долетавшем до Измая ветру у них над головами плясали шелковые кисти – тысячи крошечных ручонок болельщиков радостно махали своим фаворитам. Мать Измая Нурати находилась на возвышении, закутанная в разноцветные шелка, соответствовавшие ее статусу первой матери зееранимов. Блестящие черные кудри были собраны на макушке и заплетены в косы, перевитые лентами, и только несколько длинных локонов свободно вились вдоль тонкой шеи. Ее устрашающий смех, словно зов боевого рога, эхом отражался от стен. Измай улыбнулся, увидев, как она, подобно королеве, расслабленно лежит на низком диване в окружении маленьких девочек, которые наперебой пытались угостить ее фруктами, сладостями и подслащенной соком водой. Умм Нурати была на сносях – она ожидала шестого ребенка. Принимая во внимание то, сколь немногим женщинам удавалось родить хотя бы одного малыша, она пользовалась у народа величайшим почетом. Умм Нурати казалась усталой и тощей, за исключением округлившегося живота. Параджа, стройная вашаи, называвшая Нурати своей китрен, во весь рост растянулась у дивана и устремляла свои желтые глаза на любого, кто осмеливался подойти слишком близко. Других вашаев на царственном возвышении не наблюдалось: Параджа была ревнивой самкой. Среди тех, кто привлек внимание ее золотых очей, была и прибывшая из Атуалона девушка с кошачьими глазами. У нее была самая гладкая и самая темная кожа, которая когда-либо встречалась Измаю – совсем черная, как ночное небо. Девушка, как и Хафса Азейна, не закалывала волос, но если прорицательница взирала на мир из-под бело-золотой копны, то прямые блестящие волосы девушки были убраны с экзотичного лица и крепились сзади такими широкими золотыми обручами, что ими вполне можно было бы оплести руку Измая. Золото украшало также ее запястья и лодыжки, а соблазнительные изгибы тела были завернуты в нефритовые шелка такого же оттенка, как и ее странные и прекрасные глаза. Эти кошачьи глазищи уже скользнули по нему, когда Измай стоял у палатки продавца манго и сок капал у него с подбородка. Он почувствовал себя точно шестилетнее дитя в присутствии истинной дейской принцессы. Измай решил, что ей не свойственна яркость Сулеймы и она не так красива, как его мать, но оторвать от нее взгляда все равно не мог. Он глядел на нее, не отрываясь, как и остальные – хоть все и старались делать это незаметно – даже Параджа, однако темнокожая девушка продолжала аккуратно есть финики из глиняной миски, ни на кого не обращая внимания. Если девушка с нефритовыми глазами походила на лунную ночь, то сидевший рядом с ней мужчина был тьмой между звезд. Он возвышался, словно гора. Его блестящая лысая голова, украшенная драгоценными камнями, была словно вырезана из огромного обсидиана. Его смазанную эфирными маслами кожу с макушки до пояса покрывали симметричные тонкие шрамы, как будто на этого мужчину некогда набросили большую паутину, обжегшую его кожу. Паутина эта была усеяна крошечными драгоценными камнями, и при каждом движении незнакомец переливался, как звездное небо. Его глаза напоминали бледное голубое утро. У них был такой же кошачий разрез, как и у девушки, и они превращались в полумесяцы, когда он скалил свои большие белоснежные зубы, глядя на игравших в аклаши детей. На мужчине было короткое одеяние ярко-красного цвета, широкие ступни оставались босыми. На шее и на запястьях он драгоценностей не носил, и, насколько мог судить Измай, оружия при нем также не было. Несколькими ступеньками выше, неподалеку от Сулеймы сидел старший брат Измая Таммас. Его, как всегда, окружала пестрая стайка женщин и девочек. Именно Таммас унаследовал мощную отцовскую фигуру и лицо с ямочками. Но, что было еще хуже, сейчас он подбрасывал на руках младшую сестренку, четырехлетнюю Рудию. Все женщины вокруг представляли себе, как будут вплетать в его волосы свадебные бусины. Многие из них уже обращались к Нурати с просьбой позволить им выносить его первого ребенка, и никто даже не пытался этого скрыть. Измай глубоко вздохнул, задаваясь вопросом, хватит ли в реке рыбы, чтобы наполнить его хрупкую фигурку такими мышцами. Он унаследовал изящное сложение и нежные черты матери, которые смотрелись несуразно на фоне доставшихся от отца длинных рук и ног. Маленьким мальчиком Измай с удовольствием внимал умилительному кудахтанью матерей, которые дивились его густым ресницам и хорошенькому личику. Но в пятнадцать лет такая похвала была невыносимой. Его кузина Ханней, сестра по оружию Сулеймы, тоже оказалась в рядах поклонниц Таммаса. Ее бритая светлая макушка все еще выделялась на фоне лица и блестела от масла сисли. Ханней была одета в воинскую куртку, украшенную маленькими медными колокольчиками, и в подвернутые до колен штаны. Колокольчики сверкали у нее на запястьях и обнаженных щиколотках, а также на тонкой цепочке, которая соединяла кольцо на носу с кольцом в ухе, мягко поглаживая нежную кожу у нее на щеке. Ханней являла собой поэтическое воплощение сагаани, чистой пустынной красоты, вышедшей на охоту за первой любовью. Измаю казалось, что, хотя его брат и раздавал всем улыбки, как цветы, его глаза любовались ею больше, чем остальными. Все знали, что Таммас Джа’Сайани еще ни разу не удостоил своей благосклонностью ни одну девушку во время Айам Бината. Возможно, в этом году все изменится… Измай снова вздохнул и проглотил еще одну горсть рыбьей мякоти. Шкура зажарилась до идеально хрустящей корочки, отдавала кислинкой и была в равной степени соленой и перченой. Он твердил себе, что не завидует брату, окруженному толпой воздыхательниц. Сказать по правде, Измаю хватило бы и одной. Овечья голова раскололась надвое, и обе половины полетели на трибуны – к пущей радости всех, кого не забрызгало мозгами. Первая воительница Сарета стояла на высоком помосте рядом с матерью Измая, улыбаясь так, словно они никогда не были соперницами. Возле нее были повелительница снов и истаза Ани, и вся троица наблюдала за игрой малышни. Главная воительница прайда на голову возвышалась над заклинательницей и обладала более гибкой фигурой, чем верховная наставница. Виски Сареты были гладкими, и сотня черных, длиной до колен, посеребренных сединой косичек сбегала от ее поражающего воображение головного убора с плюмажем из перьев львиной змеи. Главная воительница была одета в традиционные штаны и украшенную бусами и косточками куртку, а на боку у нее сверкал изящный золотой шамзи, знаменитый солнечный клинок пустыни. Она была стара – старше самой истазы Ани, – и ее лицо избороздили время и солнце, острия клинков и ветер. Смеющиеся ястребиные глаза были прикованы к арене. Измай не сомневался, что эти глаза присматривались к грядущему, взвешивали сильные и слабые стороны будущих маленьких воинов. Взгляни на меня, – призвал он изо всей силы. – Прими меня как достойного! Измай мечтал вовсе не о том, чтобы подсчитывать стада, проводить переписи и охранять границу; он мечтал скакать по золотым пескам на храброй военной кобыле, подставляя лицо сияющему величию Дракона Солнца Акари. В старинных сказаниях Ифталлан скакал бок о бок с Зула Дин и сам считался великим воином. Он не скрыл головы под синим туаром и не остался дома растить детей и смотреть за овцами. Каждую весну девушки, которые готовились стать воительницами, бросали небольшие глиняные таблички, подписанные их именами, в глиняный горшок, стоявший перед шатром первой воительницы. В этом году там была и табличка с его именем. Глупая мечта. Но ведь сама Теотара говорила, что там, где есть жизнь, найдется место и для глупости. Его молодое и сильное сердце жаждало безрассудства. Повелительница снов обернулась и посмотрела прямо Измаю в глаза сквозь копну своих непослушных белокурых волос. Она продолжала таращиться на него, и ее золотые очи даже с такого расстояния обжигали ему лицо, приглядывались к нему, словно он был рыбой, которую она подумывала принести домой с базара. Только что прожеванная еда застряла у мальчика в горле. Он сделал большой глоток пива, но захрипел и подавился. Хафса Азейна едва заметно улыбнулась и повернулась к своему странному молодому подмастерью Дару, дергавшему ее за подол. Измай в отчаянии опустил взгляд на свою тунику, не в состоянии решить, что было большей глупостью – выплюнуть пиво на глазах у прорицательницы или влюбиться в ее дочь. Сулейма смеялась. Измай поднял взгляд в тот самый момент, когда она поцеловала в щеку незнакомца с огненными волосами. Они держались за руки. Выходит, она нашла своего гайатани. Выбрала мужчину, который станет ее первым любовником. Измай поднялся, чтобы уйти, проглотил остатки горького пива, оторвал край своей лучшей туники – и без того уже испорченной – и бросил его на землю возле остатков обеда. На арену вышли четверо джа’сайани, поднесли к губам шофароты и затрубили, давая знать, что игра окончена. Ветер наотмашь ударил Измая по лицу, наполняя его глаза песчинками, смешанными со слезами. Мальчик повернулся и побежал прочь от арены, от рыбы, шума и ярких огней, которыми он не мог наслаждаться в свое удовольствие. Он оцарапал плечо о камень, а затем, споткнувшись в новеньких неразношеных сандалиях, упал лицом в утрамбованный песок. Измай проехал по песку, оставляя за собой след, а когда наконец остановился, продолжал лежать. Детские слезы катились по его исцарапанному носу, превращая пыльный грунт в красноватую грязь. Колени болели, ладони жгло из-за ссадин, а лицо пылало, но ничто из вышеперечисленного и близко нельзя было сравнить с агонией в его сердце. И тут в тоннеле загремел низкий напевный рык, превративший внутренности Измая в поток и отогнавший всю боль разом. Цокот когтей по каменному полу, дуновение горячего ветра, сопровождавшее появление хищника. Мальчик затаил дыхание, пытаясь что-нибудь услышать сквозь шум крови в ушах. Каждая мышца его тела напряглась в попытке слиться с землей. Старые тоннели были известным прибежищем для всевозможных кифоф и кинов, и, несмотря на то, что джа’сайани, как могли, очистили к Хайра-Кхаю помещения от всех этих существ, одного или двух они, как правило, упускали из виду. Все повторилось по кругу – низкий рык, тяжелое дыхание, давящий на сознание мальчика разум, голодный и острый, и могучий, как только что изготовленный солнечный меч. Судя по всему, это был один из крупных хищников, и мальчишка вроде Измая станет для него всего лишь легким перекусом перед серьезным обедом. Измай подумал, что его мясо будет отдавать рыбой и пивом. Ему стало интересно, заметит ли его отсутствие Сулейма. Здравствуй. Мальчик замер. Звуки и запахи Хайра-Кхая медленно таяли, до тех пор пока не осталось ничего, кроме него самого, вязкой грязи тоннельного пола и присутствия какой-то насмешливой сущности у него в сознании. Измай медленно поднял голову и, открыв рот, начал оглядываться вокруг, пока тени не сплелись в узнаваемый силуэт. Она была соткана из дыма и бронзовых зеркал, полночных лун и золотых самородков. Ее глаза походили на яркие сине-зеленые самоцветы, плывущие по реке, а короткие клыки в усмехающейся пасти отсвечивали цветом слоновой кости. По-моему, я тебя поприветствовала. Измай не смел об этом даже помыслить. Да она над ним просто потешалась. Мальчик с усилием поднялся на четвереньки, а затем тяжело сел на корточки. Его разум хватался за ее сознание, и процесс этот был таким же неловким, как первый поцелуй, который он разделил с Калани в прошлом месяце, когда они напились джинберрийского вина. Совсем как Калани, она потянулась к нему своим сознанием, показывая, что следует делать. Вот так. Ощущение было прекрасным. Она была прекрасна. Она… Рухайя. Имя само пришло к нему, хотя это было скорее и не имя вовсе, а тень мысли в конце запева перед полуночью, когда одна луна висит в небе золотым диском, а другая прячется во тьме. Меня зовут Рухайя. Ты – мой. Она сидела, наполовину прячась в тени, и теперь Измай мог отчетливо видеть ее. Почти черная, очень молодая и, судя по всему, чрезвычайно довольная собой. – Мы… еще слишком маленькие, чтобы быть связанными, – запротестовал он и подумал: Ты прекрасна, а меня зовут Измай, – но его имя прозвучало скорее как смех на утреннем солнце накануне весеннего дождя. – Я люблю тебя. – Ррррррр, – прорычала она в знак протеста, подражая его голосу. Она полностью вышла из тени, и теперь он ясно видел, насколько юной и худой она была. Зима выдалась тяжелой, из еды в округе не было ничего крупнее тарбока, да однажды на пляж вынесло тушу гривастой змеи, так что теперь она быстро учуяла рыбу, которую съел Измай, и захотела получить свою долю, но решила, что лучше возьмет его, правда, не для того чтобы насытиться. Этот мальчик был еще более худым, чем тарбок, но теперь они будут расти вдвоем, и прайду придется с этим смириться. К тому же Курраан был ее котом, и она его любила. Я влюблен, – сказал Измай. Глупый котенок. Любовь – это просто мечта, – поддразнила его Рухайя. Верно. Но за эту мечту стоит бороться. Она зарычала, мурлыкнула, завыла и свалила его с ног своей огромной головой, пытаясь шершавым языком вылизать остатки еды у него на лице. Измай рассмеялся, запустил пальцы в тощую гриву своей Рухайи и отпустил все то, чем был раньше. 6 Юный подмастерье Хафсы Азейны Дару поспешил присоединиться к повелительнице снов, которая стояла рядом с первой воительницей и истазой Ани, наслаждаясь живописно-безумной игрой в аклаши. Какое-то время он пытался отдышаться – рожденный недоношенным, мальчик был очень слаб и постоянно страдал одышкой, словно пробежал много миль под палящим солнцем, – а успокоившись, отвесил столь низкий поклон, что, казалось, вот-вот сложится пополам. – Повелительница снов… верховная наставница. – Он продолжал хватать воздух ртом. – Меня послали сообщить вам, что Измай… Ани надеялась, что этот мальчик не испустит дух прямо в их присутствии. – Измай? Кажется, это один из младших отпрысков Нурати, не так ли? – Третий с конца, полагаю, – вставила Сарета. – Или, может быть, четвертый. Что скажешь, повелительница снов? – Третий, но скоро станет четвертым. Хафса Азейна подняла брови и уставилась на Дару. – Что-нибудь случилось? – хмыкнула Сарета. – С Измаем вечно что-нибудь случается. И луны не прошло с тех пор, как я застала его вместе с Калани. Они целовались за пастбищем для жеребцов. Хотя не сомневаюсь, что сам-то он хотел бы целовать… – Она глянула на Хафсу Азейну: – Одну девицу. Знаешь ли ты, что Измай хотел выучиться и стать воином? Ани моргнула. – Это… другое. Возможно, он хотел бы стать стражником, как его брат? – О нет. Он спорил – спорил по-настоящему, имейте в виду, – что мальчик должен иметь возможность странствовать по миру, если ему так хочется. Очень нам нужно, чтобы наши мужчины носились по пескам, проводя много дней в седле! От этого их семя неминуемо испортится. Ани усмехнулась. – Могу представить, почему молодого человека увлекла подобная идея. Проводить время в окружении воинов, не покрывая головы и не тяготясь никакими обязанностями… Пойду проверю, что там стряслось. – Ох, я и сама схожу, – смеясь, произнесла Сарета. – Мне в любом случае хотелось побеседовать с несколькими новичками из джа’акари до начала танцев. – Она кивнула Хафсе Азейне, но та, казалось, этого не заметила. – Повелительница снов, могу ли я позаимствовать твоего ученика? Погруженная в собственные мысли Хафса Азейна рассеянно махнула рукой. Дару же весь превратился в слух, и его лицо засияло от счастья при мысли о предложенной чести. Какой красивый ребенок, – подумала Ани. – Жаль только, что он так слаб. Когда они удалились, верховная воительница снова переключила внимание на праздничный день, игру и сладостное предвкушение ночных развлечений. Ани любила Хайра-Кхай больше остальных праздников. В это время люди показывали себя во всей красе. Племена собирались вместе, чтобы играть, охотиться и соревноваться, и, разумеется, пировать. Они устраивали скачки или хвастались новыми младенцами и, само собой разумеется, способствовали рождению еще большего количества как лошадей, так и детей. Все это были мелочи, самые простые вещи, но этих тонких побегов хватало для того, чтобы связать достаточно сильный пучок и обеспечить их будущее.