— Ну, то дворяне. А инженеры? А инженеры что ж, дядь Борь? У меня друг у отца на заводе в КБ работал, конструктором. Так ща на рынке сигареты с лотка продает. — Это ненадолго, Валюх. Придет время, и наш инженер в Европе твоей так в цене вырастет, что остальным лишь завидовать ему придется. А сейчас… Я тоже видел на рынке этих твоих инженеров с лотками. Ну, что тут сказать? Стыдно за страну, за себя стыдно… Но здесь уж ничего не поделаешь, — развел руками Борис Аркадьевич. — Скоро мы вообще забудем, как выглядит хороший инженер. Все уедут, Валюх. Все! Останется лишь… не знаю. Ты вот в своем техникуме на кого учишься? Валька пожал плечами: — На среднее техническое образование. Борис Аркадьевич, хмыкнув, передразнил: — На образование… А вот как узнал, что у нас «Сампошив» Васькин ликвидировался, так приуныл. Отчего так, Валюх? Я тебе скажу. Просто собственного будущего с этим своим образованием ты не видишь. Надеешься — куда-нибудь да и вынесет тебя жизня. А диплом техникума или института — так, бумажка… Типа пропуска на завод. Валька неожиданно разозлился. — Ну и пусть. А вы сами, что ж? Салон организовали, ремонт какой забацали, вывеску повесили… Фотоаппарат, вон… — кивнул он на закрепленный на треноге «Кэнон». — Это ведь была ваша мечта. Я прав, дядь Борь? Ну, а что в итоге? Ну, и будете вы теперь, как и раньше, фотки печатать… как раз на эти самые… — хмыкнул он, — на пропуска, о которых говорите. Кранц вздохнул и покачал головой. — Откуда знать тебе, вьюноша, что за мечта была у старика… — Вижу вот, — с насмешкой ответил Валька. — Ни шиша ты не видишь! — повысив голос, возразил ему Кранц. Но продолжил потом тише: — Думаешь, я простой фотограф? — усмехнулся он. — Нет, мой милый мальчик. Не так-то прост старик Кранц. Я не собираюсь сейчас рассказывать тебе свою биографию, хотя она довольно занятна. Но скажу, что с юных лет — вот с таких, пожалуй, сколько тебе сейчас, я ищу нечто… Даже не знаю, как это назвать. Ну, вот слышал ли ты, к примеру, что в древности существовали такие ученые, которых называли алхимиками? — Конечно. Они еще это… философский камень искали. — Правильно. Вот и я… — Вы… алхимик? — удивленно спросил Валька старика. — О, нет, — рассмеялся тот. — Но… Но, Валюх, собственными поисками философского, так сказать, камня я тоже занимался всю жизнь. Валька смотрел на старика непонимающими глазами, думая, что тот сейчас выражается — как он любил это делать — в переносном смысле. А тот прямо с каким-то неожиданным вдохновеньем продолжал: — Я научился воспроизводить худо-бедно любой печатный документ. Ты имел возможность убедиться в этом. Только, Валюх, «худо-бедно» — это нелестная, я бы даже сказал, позорная характеристика для плодов труда старого алхимика, с измальства ищущего свой философский камень. В том возрасте, в коем я тепереча нахожусь, мне следовало бы уже считаться даже не мастером своего дела, а виртуозом, маэстро! — как Николо Паганини со своей скрипкой… Понимаешь ли ты меня, Валюха? Тот, надежно пряча улыбку, кивнул. — Ну, а раз понимаешь, то знай, что первый отличительный признак мастера — наличие у него учеников. Или пускай даже одного ученика. Ведь это будет означать, что мастеру есть что передать потомкам, а раз так, то и жизнь свою он прожил не зря. Валька, разумеется, сразу понял, кого имеет в виду наставник, и, скромно потупившись, пожал плечами. — Спасибо вам, дядь Борь, — поблагодарил он старика, продолжая про себя улыбаться. Да уж, хороша наука: абонементные талончики и комсомольские билеты подделывать! Но Борис Аркадьевич искренне удивился: — За что спасибо, вьюноша? — Как за что? — не понял тот. — За то, что вы передали мне тайну фотоцинкографии… Вальку прервал хриплый хохот старика. — Да помилуй тебя бог… — проговорил он сквозь смех. — При чем тут фотоцинкография? Или ты считаешь, что делать печатные формы для производств, типа Васькиного «Сампошива», это какое-то особое, таинственное искусство? — Ну, а чему же еще вы можете меня научить? — с недоумением спросил Валька. — Моделей фотографировать? Так вы не хочете почему-то. А я ведь видел у вас на старом стенде фотки красавиц, — он кивнул в сторону скрытой зелеными шторами мини-прихожей, где до ремонта висели рекламные снимки. — Это же вы их фотографировали? — Боже, о какой ерунде ты говоришь, — махнул рукой Кранц. — Модели, красавицы… Я хочу, чтобы ты знал — все, чему ты научился здесь, — это всего лишь подготовка к тому, что собираюсь открыть я тебе… Типа, как грунтовка перед покраской. А по сему, вьюноша, еще раз спрашиваю тебя: готов ли ты принять тайну, обладание коей направит твою жизнь по иной, доселе неведомой тебе тропиночке? И, помни главное — обратного пути у тебя не будет. Валька невольно вспомнил упомянутую недавно поговорку: «Коготок увяз, всей птичке пропасть…» Тон старика и эти его загадочные метафоры заставили Вальку Невежина задуматься: а сейчас, даже без всякой тайны, обратный путь у него разве есть? Прежних заработков в салоне Кранца больше не будет. Для Леночки Павловой он быстро превратится в обычного студента; на следующий год, если не принесет справку в военкомат, уйдет в армию, а после… Что, после? Пустота? Жить ради собственной задницы, откармливая ее до той поры, пока голову не перевесит… Какой ужас! Какой ужас! Нет уж, пускай и говорит старик, что «дело не совсем законное» — припомнил Валька его слова, — ничего страшного в этом, наверное, нет. Ну и что, что незаконное? Разве абонементы автобусные — законное дело? Небось, такую же чепуху и сейчас предложить хочет, и только так, на всякий случай, стращает тропиночками этими своими безвозвратными. В самом деле, не Родину же он ему продать предложит! Зато, говорит, дело денежное… И пусть сколь угодно твердит старый о всякой там глупой гордости, раз дело денежное, стало быть, соглашаться нужно. Тем более что другого выхода из сложившейся ситуации вроде как и нет… Примерно так рассуждал тогда Валька Невежин. Но признаваться в своих корыстных интересах ему не хотелось, и он ответил Борису Аркадьевичу: — Знаете, дядь Борь… Вы меня так заинтриговали этой вашей тайной, что я уже просто ради чистого любопытства соглашусь на все ваши условия. Кранц хмыкнул: — Условия… Условие у меня одно, вьюноша, — держать язык за зубами. И что бы ты ни услышал от меня, что бы не увидел здесь, в этом салоне, ни слова — слышишь? Ни слова никому! — Да не болтун я, дядь Борь, — заверил его Валька. — Буду надеяться. Ну, а дело, собственно, вот в чем, вьюноша… — Борис Аркадьевич набрал в грудь побольше воздуха, словно собирался разразиться длинной тирадой. Валька тоже вздохнул, приготовившись слушать его очередную философскую речь. Однако старик ничего более не сказал, а извлек откуда-то фиолетовую купюру достоинством 25 рублей и, подняв ее выше уровня глаз, принялся рассматривать на просвет, на фоне горевшей под потолком люстры. Валька сразу же предположил: — Вы мне заплатите за эту работу двадцать пять рублей, да, дядь Борь? — Угу, — загадочно улыбаясь, подтвердил Борис Аркадьевич. — И что же нужно будет сделать? Опять какое-нибудь клише? — Угу. — Большое? Как для «Сампошива»? — 124 на 62, — просветил Борис Аркадьевич Вальку. — Что, шестьдесят два? — не понял тот. — Размер клише, говорю, 124 на 62, — пояснил старик, помахивая четвертной банкнотой. — И что же это будет? — все еще не мог понять Валентин. Борис Аркадьевич крякнул пару раз, будто прочищая горло. Однако чувствовалось, что на самом деле он все еще не решается открыть карты своему ученику. Но, как бы то ни было, отступать назад поздно. — Это будет, вьюноша, купюра достоинством двадцать пять рублей, — ответил старик таким тоном, будто предлагал Вальке работу над клише для незамысловатого новогоднего календарика. — В каком смысле? — не понял Валентин. — В самом, что ни на есть, прямом. Вот эти двадцать пять рублей, Валюх, нужно переснять с двух сторон и попробовать сделать два клише. Валька присвистнул, недоверчиво глядя на старика. — Вы шутите, дядь Борь? — С такими вещами не шутят, вьюноша. — Но… Но это же незаконно! — А я тебе чего говорил? — усмехнулся Кранц. — Не, дядь Борь… Это уже слишком. За такое ведь тюрьма! — А ты как думал? — деловито осведомился старик. — Конечно, тюрьма. Причем, надолго. Государство боится фальшивомонетчиков как огня. Недаром в былые времена им в глотку расплавленный свинец заливали! Брр. Жуть! — Не, не… Не хочу я этим заниматься… — испуганным голосом залепетал Валька. — «Подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону»… — вспомнились ему слова, которые он воспроизвел на своем рисунке трехрублевой купюры, выполненном по просьбе Кранца. Картина эта, заключенная в рамочку, до сих пор висела в фотозале салона, и Валентин, процитировав собеседнику оное предупреждение, невольно перевел на нее глаза. — Трусишь? — насмешливо прищурился Борис Аркадьевич. — Конечно трушу. Такое дело… — Это хорошо, вьюноша. Это просто замечательно! — Почему? — не понял Валька. — Потому, вьюноша, — пояснил ему старик, — что в деле этом без страха никак нельзя. Кто-то, отпечатав левую купюру, тут же схватит ее и помчится в ближайший магазин. Конечно, с опаской побежит, но… Но нетерпение такого олуха и погубит. Другой же… все сто раз взвесит, тысячу раз осмотрится, прежде чем ход своей продукции, так сказать, давать. А то, глядишь, так при себе и оставит, не решившись ни на что. И даже разменять не попробует нигде. Потому как, Валюх, обыкновенный страх от многих глупых шагов человека предостерегает. Там где голова не работает, этот самый страх и включается. Вот потому и говорю, что хорошо это, раз страх у тебя к этому делу имеется. — Да о каком страхе вы говорите, дядь Борь? — воскликнул Валька. — Нет у меня никакого страха к этому делу… — Да ну? — не поверил Кранц. — Потому как я в ужасе от вашего предложения! — закончил свою мысль Валька. — Я в тюрьму не хочу! — Да кто ж тебя туда гонит-то? — Кодекс уголовный, вот кто.