Фицуильям смотрел без улыбки, серьезно и строго, будто на что-то решаясь. Я растерянно замерла, не в силах сделать первый шаг — и не способная отступить. Вот-вот он наклонится и… Лошадь всхрапнула, разрушая волшебство момента. Барон отдернул ладони, будто обжегшись, и, кашлянув, отвел взгляд. Он снял с седла корзинку для пикника и вынул из нее клетчатый плед. Пока я с любопытством глазела по сторонам, он расстелил его на берегу и, усевшись на него, приглашающе похлопал ладонью. — Присаживайтесь, Маргарита. Надеюсь, вам тут понравится. — Мне уже нравится, Фицуильям, — ответила я и, прикрыв глаза, полной грудью вдохнула воздух, пахнущий сосновыми иголками, травой и цветущим клевером. Он усмехнулся. — Присаживайтесь. Если хотите, можете подремать. Вы наверняка не выспались. — Вы очень заботливы. — Я опустилась на колени, жалея, что не воспользовалась предложением надеть что-нибудь… посвободнее. И желательно подлиннее. Он покачал головой, глядя на сине-зеленую гладь озера, блестящую под ярким солнцем. — Не говорите так. Из-за этого я чувствую себя виноватым еще больше. — Это не ваша вина, — возразила я не вполне уверенно. Все же свекровь не решилась бы на такую выходку, не попустительствуй ей сын раньше. Барон сидел рядом — прямой как палка, несгибаемый, строгий. Он словно отстранялся от меня. — Моя. Я не должен был… впрочем, это дело прошлое. Я промолчала. Расспрашивать не хотелось. Ничего не хотелось, только лечь на спину, закинуть руки за голову и рассматривать лениво проплывающие облачка. Солнце приятно лакало кожу, тихий плеск воды навевал дремоту. Что-то тут не так. — Почему озеро волнуется? — спросила я, наконец заметив несоответствие. — Ветра же нет. — Кто знает? — пожал плечами барон и, нагнувшись, поднял голыш. — Говорят, в этом озере живет чудовище. Местные жители зовут его Китти. — Как-как? — переспросила я, невольно рассмеявшись. Барон тоже усмехнулся и швырнул камешек в воду. Китти, — повторил он. — Это дева, утопившаяся от несчастной любви. После смерти она стала духом озера и теперь ищет неверного жениха, желая его утопить. Сюда даже какие-то ученые приезжали, без особого успеха, впрочем. — Поэтично, — признала я и сдалась. Легла на подстилку, раскинув руки в стороны, и зажмурилась. Солнце гладило щеки, под лопаткой колол камушек, по ноге щекотно полз муравей. Идиллия. — Маргарита? — Голос барона раздался как-то очень уж близко. — Да? — шепнула я, не открывая глаз. Ожидая касания, поцелуя, страшной тайны, в конце концов («В нашей семье этому чудовищу скармливают строптивых жен!») Чего угодно, только не будничного: — Вы хотели задать… как вы сказали, неудобные вопросы? Спрашивайте, тут нас никто не услышит. Я сморщила нос. Кто о чем, а барон о проклятии! Выпытывать у него интимные подробности не хотелось, как и портить чудесный день очередной ссорой, без которой не обойдется, если я стану расспрашивать, как он дошел до жизни такой. Муж снова встопорщит иголки, как еж, станет цедить слова, хмуриться… Оно мне надо? — Давайте в другой раз? Расскажите лучше о себе. — Что рассказать? — спросил он после паузы. — Да что угодно, — отмахнулась я и, прикрыв глаза ладонью, мечтательно уставилась в небо. Вон то облако похоже на Фрагмент ДНК. — Что вам интересно, что вы любите, чем живете. Он озадаченно помолчал. — Люблю… Много чего люблю. Семью. Животных, особенно лошадей. Люблю читать, люблю пирог с печенью и терпеть не могу овсянку. Вам правда это интересно? — Почему нет? — Я чувствовала себя легкой и безмятежной, как то самое облачко, проплывающее над моей головой. — Человек состоит из этих «люблю» и «не люблю». Я, например, терпеть не могу раннее утро и молоко с пенками. — Кто бы мог подумать? — Теперь в голосе барона звучал едва сдерживаемый смех. — Неужели кто-то это любит? — Моя сестра, — ответила я с готовностью. — Ирэн на ногах еще до рассвета. Она обожает теплое молоко с медом и… — Перестаньте! — с шутливым гневом потребовал он. — Иначе я за себя не ручаюсь. Кажется, у нас есть ветчина, сыр и фрукты. Хотите? — Если это была попытка меня отвлечь, — я скосила на него глаза. Фицуильям наконец перестал держаться навытяжку. Даже узел галстука ослабил! — то она удалась. Давайте сюда ваши вкусности. Кроме перечисленного в корзинке оказались еще изюм, курага и лукошко со спелой клубникой. К ней не хватало сливок, но и без того пиршество удалось. Чувствуя себя сытой кошкой, я сполоснула руки в ледяной — до мурашек — воде и с сожалением отказалась от мысли пройтись босиком по мелководью. Так и простуду подхватить недолго. — Поедем обратно? — предложил барон негромко. — Или можем покататься на лодке. — Ваше чудище нас не сожрет? — пошутила я, обернувшись. Он сидел на пледе и смотрел мимо. Спохватившись, перевел взгляд на меня и поддразнил: — Если уж вами даже мама подавилась… Я предпочла считать это комплиментом. Посмотрела на солнце, стоящее почти в зените, и вздохнула. Возвращаться в замок не хотелось до дрожи в пальцах, даже предстоящее исследование не радовало. Все равно лаборатории пока нет, а теоретическая часть навевала скуку и уныние. Расспрашивать домочадцев и рыться в пыльных хрониках — то еще удовольствие. — Давайте покатаемся. Оставив пиджак и прочие вещи на берегу — вряд ли в этом уединенном уголке найдется прохожий, который позарится на корзинку для пикника, — барон усадил меня в вытащенную из-под ивы лодку и, оттолкнув ее от берега, запрыгнул внутрь. Суденышко опасно покачнулось, но устояло. Барон взялся за весла. Греб он так ровно и красиво, что я даже засмотрелась. Солнце золотило его макушку, тихо скрипели уключины, плескалась вода, лодка легко и плавно скользила все дальше от берега. — Где вы так научились? — В университете, — хмыкнул он, даже не слишком запыхавшись. Глаза у него блестели, под тонкой рубашкой перекатывались крепкие мускулы, лицо лучилось чистой мальчишеской радостью. — У нас поощряли греблю. Жаль, теперь редко удается… Он осекся и мотнул головой, словно отгоняя неприятную мысль. — Вы учились на врача? — спрашивать, почему редко, я не стала. Понятно же, что барону Мэлоуэну не до таких забав. — Ветеринара, — поправил он. — Я чуть было не стал «конским доктором». Последнее он произнес с иронией, явно кого-то передразнивая. — Но не практиковали? — поинтересовалась я, опуская ладонь за борт. Ближе к центру озера вода была настолько холодной, что аж зубы свело. — Всерьез — нет. — Он бросил на меня короткий взгляд. — Я как раз закончил учебу, когда на меня свалилось это баронство. Что-то не слышно радости в голосе. Задать следующий вопрос я не успела. Опущенную в воду руку вдруг прострелило болью. Рывок — и я полетела в озеро, не успев даже закричать. Я тяжело плюхнулась в воду. Обжигающий холод сковал тело, и я забилась, бестолково молотя руками по воде. Пытаясь удержаться, вынырнуть, глотнуть воздуха… Что-то тащило меня вниз. Упорно, настойчиво, не давая отдышаться. Ног я уже не чувствовала. Их сначала прошило болью, а потом словно сковало льдом. Перед глазами было темно. Ужас — первобытный, глубинный ужас — завладел мной. Выпрыгнуть, вырваться! Из ледяной воды — к теплому солнцу, к воздуху! Но сил почти не осталось… Когда что-то обхватило меня за талию, я лишь вяло трепыхнулась. И так же заторможенно удивилась, когда поволокло меня не в глубину, а, наоборот, вверх. Воздух! Я хватала его ртом, давясь и кашляя, и все никак не могла надышаться. Потом вдруг поняла, что сижу на берегу, на пледе. Меня била крупная дрожь, в лицо тревожно заглядывал… Донал, с которого потоком лила вода. — Миледи? Как вы? — Я не ответила, поэтому он осторожно встряхнул меня за плечи. — Миледи? — Н-не называйте меня так! — простучала зубами я. Это что же, он меня вытащил? — Я… ног не чувствую. И судорожно всхлипнула. На первый взгляд, ноги мои были на месте — посиневшие от холода и… с синяками на голени и щиколотках. От вида уродливых сине-багровых пятен на коже меня затрясло. Зато рука, на удивление, осталась цела, только манжета платья отодрана. Видимо, дернули не за кисть, как мне с перепугу показалось, а за рукав. Донал нахмурился. Сжал челюсти так, что проступили желваки. Затем, глубоко вздохнув, опустился на колени и принялся растирать мои ступни. Поначалу я не чувствовала ничего, ни смущения, ни даже прикосновений. Потом пришла боль, такая острая, что из глаз брызнули слезы. — Потерпите, Грета, — попросил он чуть слышно. Или мне померещилось?