Посвящается Альбио, Alma de mi vida[1] CALL ME BY YOUR NAME Copyright © 2007 by André Aсiman All rights reserved. Artwork from "Call Me By Your Name" appears сourtesy of Sony Piсtures Classiсs Inс. © А. Захарьева, перевод на русский язык, 2018 © Издание на русском языке, оформление. Popсorn Books, 2019 Предисловие автора к русскому изданию (Внимание! Предисловие содержит спойлеры) Выход романа «Назови меня своим именем» на русском языке – огромная честь для меня. Я вырос с любовью к Достоевскому, Гоголю, Гончарову и Чехову, и мне невероятно радостно от того, что мои книги будут продаваться в таких замечательных городах, как Москва и Санкт-Петербург. Идея романа впервые посетила меня в тот год, когда я не смог отправиться летом в Италию. Наша семья обычно арендовала дом в Тоскане или Умбрии, и не было ничего прекраснее, чем каждое утро ехать в один из крошечных городков, расположенных на холмах, а вернувшись ближе к вечеру – устраиваться у бассейна, пить коктейли и, наконец, ужинать. Я обожал лежать у самого края бассейна, опустив одну ногу в воду, и слушать музыку в наушниках. В одну из таких поездок я познакомился с картинами Клода Моне[2] с изображением дома в Бордигере. Мне захотелось посетить этот дом. Так вот, в то утро, когда я понял, что привычная поездка в Италию не состоится, я решил: нужно попытаться представить себе, каково это – жить в доме Моне где-то на берегу итальянской Ривьеры. Я написал один абзац. Но стоило мне начать описывать сам дом, как уже появился балкон с видом на море, потом – сосновая аллея, ведущая к воротам… и не успел я опомниться, как по той самой сосновой аллее к дому уже подъезжало такси, и из него выходил не кто иной, как чрезвычайно привлекательный молодой человек по имени Оливер. Так было положено начало роману, который я, ничего не продумывая заранее, писал в течение трех следующих месяцев. История рассказана от лица семнадцатилетнего Элио, сына хозяев дома. С первой же встречи Элио испытывает к Оливеру интерес и уже очень скоро оказывается серьезно увлечен новым гостем. Но полностью понять свои чувства он пока не может – так же, как не может осознать их истинную силу. С одной стороны, Элио не хочет признаваться в этой симпатии даже себе самому, с другой – он возмущен приездом молодого ученого, который следующие нескольких недель будет помогать его отцу с научной работой; Элио видит в нем нарушителя спокойствия. Он постоянно пытается найти в Оливере что-нибудь, что отвратило бы его, тем более что Оливер – практически полная противоположность Элио. Последний робок, сдержан и часто замкнут в себе; большую часть времени он проводит за чтением и написанием аранжировок к классической музыке. Оливер совсем иной; днем это молодой ученый, погруженный в работу над рукописью, однако его ночная жизнь окутана тайной. Он настоящий экстраверт, уверен в себе и общителен; возможно, даже несколько пренебрежителен, что выражается в его фирменном прощании: «Давай!» Кажется, он совершенно равнодушен к Элио и едва замечает его. Тем временем по ходу развития событий чувство отторжения, которое Элио поначалу испытывает к Оливеру, стремительно улетучивается. На протяжении первой части Элио только наблюдает за Оливером, изучает его и пытается с ним по-дружески сблизиться – так, чтобы никто не понял, что его влечет к новому постояльцу. Читатель не знает, что думает или чувствует сам Оливер, в том числе в отношении Элио. Обо всем происходящем мы знаем лишь со слов Элио и вынуждены доверять ему, даже если порой его догадки ошибочны и противоречивы. Тем временем чувства, которые Элио пытается подавить, проникают в его сны. И там он уже не способен лгать – поэтому вынужден признаться себе в своих желаниях. Он не просто мечтает об Оливере и его теле – его разрывает от любви. Так стоит ли Элио рассказать Оливеру об этой любви, или ему следует хранить ее в секрете? Этот вопрос мучает юношу с той секунды, как он осознает свое влечение. В конце концов довольно очевидный намек срывается с губ Элио, и, к его удивлению, Оливер сразу же догадывается, о чем идет речь. Вскоре Элио понимает: такая быстрая реакция Оливера означает, что они похожи гораздо больше, чем он думал. Вероятно, именно тогда Элио впервые осознает: Оливер тоже к нему неравнодушен. Эти двое становятся так близки, что ближе быть просто невозможно, – между ними нет никаких границ, и вместе они следуют за желаниями своих тел и сердец. Теперь они ведут себя совершенно открыто и раскованно. В литературе вряд ли найдутся два персонажа, столь глубоко вросшие друг в друга, – и это слияние объясняет, почему в какой-то миг они словно меняются телами, становясь один другим, почему не могут жить друг без друга, почему Оливер просит Элио назвать его своим именем и в ответ называет Элио своим и, наконец, почему в момент наивысшего наслаждения Элио, сам не зная почему, начинает задыхаться от слез. Я надеюсь, российским читателям понравится этот роман. А пока все, что мне остается, – это попрощаться, процитировав Оливера: «Давайте!» Часть I. Если не потом – то когда? – Давай! – эта фраза, этот голос, эта интонация. Я никогда раньше не слышал, чтобы кто-нибудь, прощаясь, говорил «давай». Слово звучало резко, отрывисто, пренебрежительно; от него веяло плохо замаскированным безразличием; так говорят люди, которым все равно, увидят ли они тебя снова. Это слово – мое первое воспоминание о нем, и оно звучит у меня в ушах до сих пор. «Давай!» Я закрываю глаза, произношу его – и я снова в Италии, много лет тому назад: иду по дороге, обсаженной по обеим сторонам деревьями, и наблюдаю, как он выходит из такси во вздымающейся на ветру голубой рубашке с расстегнутым воротом, темных очках, соломенной шляпе; и эта обнаженная кожа… и вот он уже жмет мне руку, передает свой рюкзак, вынимая чемодан из багажника такси, и спрашивает, дома ли отец. Возможно, именно там и тогда все началось: его рубашка, закатанные рукава, жесткие мячики пяток, скользящие вверх-вниз в потрепанных эспадрильях и жаждущие поскорее ступить на горячий гравий тропинки, ведущей к нашему дому; и каждым своим шагом он словно нетерпеливо вопрошает: «Как попасть на пляж?..» Очередной летний постоялец. Очередная скучная история. Затем, уже повернувшись к автомобилю спиной, он, не задумываясь, машет тыльной стороной свободной руки и бросает свое беспечное «Давай!» оставшемуся внутри пассажиру – очевидно, они поделили плату за дорогу от станции. Ни имени попутчика, ни попытки пошутить, чтобы сгладить скомканное расставание, – ничего. Его фирменное прощание: пустое, резкое, отрывистое – выбирай, что по душе, ему до этого нет дела. Вот увидите, думал я, точно так же он распрощается и с нами, когда придет время. Своим грубым, небрежным «Давай!». Ну а пока – впереди шесть долгих недель, в течение которых нам предстоит терпеть его. Мне стало не по себе: этот тип был явно не из приветливых. Хотя, пожалуй, со временем он мог бы мне понравиться. Он весь – от круглого подбородка до таких же круглых пяток. А потом за каких-нибудь несколько дней я наверняка его возненавижу. Его, чье фото в анкете несколько месяцев назад привлекло мое внимание, потому что выделялось среди прочих каким-то особым обещанием непременной, мгновенной близости. Мои родители принимали постояльцев на лето – так они помогали молодым ученым готовить рукописи к публикации. На шесть недель я должен был освободить свою комнату и переехать в соседнюю, гораздо менее просторную, дальше по коридору – ту, которая когда-то принадлежала моему дедушке. Зимой, когда мы жили в городе, она превращалась во что-то среднее между чуланом, кладовкой и чердаком – и где-то там, по семейному поверью, мой дедушка и тезка до сих пор скрипел зубами в своем теперь уже вечном сне. Летние жильцы не платили аренду, могли пользоваться домом как полноправные хозяева и делать все, что им заблагорассудится, – а в обмен на это должны были по часу с небольшим в день помогать отцу с его письмами и прочей бумажной работой. Они становились частью семьи, и спустя пятнадцать лет подобной практики мы привыкли, что круглый год – а не только в Рождество – дом был полон открыток и подарков от бывших, но навеки преданных нам постояльцев; все они, посещая Европу, отходили от запланированного маршрута, чтобы со своими семьями на пару дней заехать в город Б. и совершить ностальгическую прогулку по уголкам своего прошлого. Часто за обеденным столом к нам присоединялись два-три гостя – иногда соседи или родственники, иногда коллеги, юристы, врачи или кто-нибудь из «богатых и знаменитых»; они заезжали к нам по дороге в свои летние домики, чтобы повидаться с моим отцом. А иногда заглядывали даже случайные туристы, которые где-то услышали о нашей старой вилле и захотели просто зайти и поглазеть; когда мы предлагали им отобедать с нами и рассказать о себе, они приходили в неимоверный восторг – а Мафальда, предупрежденная о прибытии гостей в последнюю минуту, тем временем спешно накрывала на стол. Мой отец, обычно весьма скромный и застенчивый в кругу близких людей, обожал наблюдать, как очередной молодой эксперт, «восходящая звезда» в одной из областей науки, поддерживает беседу на нескольких языках, пока сам он тщетно сражается с навалившейся от летнего зноя усталостью, перемешанной с эффектом нескольких бокалов rosatello. Мы называли это развлечение «обеденной каторгой», и наши шестинедельные гости спустя время тоже подхватывали это выражение. А может быть, все началось вскоре после его прибытия, во время одного из тех мучительных обедов, когда он сидел рядом со мной и я вдруг понял, что, несмотря на легкий загар, приобретенный им во время короткой поездки в Сицилию тем летом, – кожа на его ладонях того же цвета, что и на бледных, мягких ступнях, и на шее, и на обратной стороне предплечий, до которых не достали солнечные лучи. Светло-розовая, гладкая и блестящая, как живот ящерицы; скрытая от глаз, неприступная, девственная, точно румянец на щеках гимнаста или занимающаяся после ночной грозы заря. Тогда я узнал о нем нечто такое, о чем никогда не додумался бы спросить. Или все началось в один из тех бесконечных послеобеденных часов, которые мы проводили кто в доме, кто снаружи, в саду, кто в плавках, кто в купальниках; повсюду – измученные жарой тела, развалившиеся тут и там в попытке как-то убить время, пока кто-нибудь наконец не предложит спуститься к камням и поплавать. Близкие и дальние родственники, кузены и кузины, соседи, друзья, друзья друзей, коллеги и, наконец, просто те, кто постучал в дверь спросить, можно ли поиграть в теннис на нашем корте, – все были любезно приглашены отдохнуть, искупаться, разделить трапезу и, если будет необходимо, переночевать в гостевой пристройке. А может быть, все началось на пляже. Или на теннисном корте. Или во время нашей первой прогулки – в день, когда он только приехал. Тогда родители попросили меня показать ему дом и окрестности, но я, слово за слово, повел его через старые кованые ворота куда-то далеко, к пустырю с заброшенными рельсами, в свое время соединявшими город Б. с городом Н. – Где-то здесь была станция? – спросил он, глядя сквозь ветви изнывающих под солнцем деревьев и, видимо, таким образом пытаясь завести беседу с хозяйским сыном. – Нет, здесь никогда не было станции, поезд останавливался по требованию. Он явно заинтересовался увиденным: пути были очень узкими. Я рассказал ему, что поезд носил королевскую эмблему и состоял из двух вагонов, а теперь в нем живут цыгане – еще с тех пор, как моя мать отдыхала здесь девочкой. Цыгане утащили два сошедших с рельсов вагона в сторону, подальше от железной дороги. Я спросил, хочет ли он их увидеть. – Давай потом. Вежливое безразличие. Будто он разглядел мое излишнее и неуместное стремление ему угодить и сразу очертил границы. Это меня задело. Тогда он сказал, что хотел бы открыть счет в банке города Б., а затем навестить переводчика, который работает над его книгой для итальянского издательства. Я предложил съездить в Б. на велосипедах. Но разговор на колесах клеился не много лучше, чем на ногах. По дороге мы остановились чего-нибудь выпить. Погруженный во мрак бар-табаккерия был пуст; только хозяин драил пол резко пахнущим аммиачным раствором. Мы выскочили оттуда так быстро, как только смогли. Одинокий дрозд, сидевший на пинии, выдал короткую трель, но ее мгновенно заглушило стрекотание цикад. Я долго и жадно пил минеральную воду из огромной бутылки, потом передал Оливеру, потом отпил снова; немного воды плеснул на руку, протер лицо и провел мокрыми пальцами по волосам. Вода была недостаточно холодной и недостаточно газированной, и в горле осталось неприятное ощущение неутоленной жажды. Чем здесь обычно занимаются? Да ничем особенным – ждут, пока закончится лето. А чем здесь тогда занимаются зимой? Я улыбнулся, прежде чем ответить, но он догадался сам и сказал: – Погоди, не отвечай – ждут, когда придет лето, так? Мне понравилось, что он угадал мои мысли. Выражение «обеденная каторга» он тоже поймет быстрее, чем все прежние постояльцы. – Вообще, зимой здесь ужасно темно и серо. Мы приезжаем только на Рождество, а в остальное время это настоящий город-призрак. – И что же здесь делать на Рождество, кроме как жарить каштаны и пить эгг-ног[3]? – Он решил меня поддразнить. В ответ я снова улыбнулся – так же, как несколько минут назад. Он все понял, промолчал, мы засмеялись.