Глава 2 Огромная услуга для Конни Кларк Владения Гурни располагались в горной седловине за поселком Катскилл, в конце дороги, проходящей через Уолнат-Кроссинг. Старый фермерский дом стоял на пологом южном склоне. За ним простиралось неухоженное пастбище, на другом конце которого был выстроен большой красный амбар и вырыт глубокий пруд, теперь заросший рогозом и осененный ивами. За прудом начинался лес: буки, клены, черная вишня. Другое пастбище тянулось к северу от дома, вдоль гор: за ним виднелись сосновый бор и цепь заброшенных каменоломен, где некогда добывали песчаник. Оттуда открывался вид на следующую долину. Погода резко поменялась: в горах Катскилл это бывает куда чаще, чем в Нью-Йорке, где Дэйв и Мадлен жили раньше. Небо аспидным одеялом нависло над холмами. За десять минут похолодало как минимум градусов на пять. Что-то заморосило: не то дождь, не то снег. Гурни закрыл французские двери. Задвигая щеколду, он внезапно ощутил резкую боль в животе, с правой стороны. Потом снова. К этим приступам он привык: даже три таблетки ибупрофена не помогали. Он направился в ванную, к аптечке, невольно думая, что хуже всего не боль, а чувство собственной уязвимости: он выжил только потому, что ему повезло. Слово “везение” Гурни не любил. Оно казалась изобретением глупцов, подделкой под компетентность. Он остался жив волей случая, но случай – ненадежный союзник. Его знакомые, те, кто помоложе, верили в удачу, прямо-таки полагались на нее, будто владели ею по праву. Но Гурни в свои сорок восемь твердо знал: везение – это случайность, и не более. Незримая рука, бросающая жребий, не милосердней трупа. Боль в животе напомнила ему, что надо отменить прием у невролога в Бингемтоне. Он был у этого невролога уже четырежды за последние три месяца и с каждым разом все меньше понимал, зачем это нужно. Разве что затем, чтобы его страховой компании прислали счет. Номер невролога, как и номера остальных врачей, хранился у него в письменном столе. Поэтому, вместо того чтобы идти в ванную за ибупрофеном, он направился в комнату. Набирая номер, он живо представлял себе врача: задерганного человечка под сорок, с проплешинами в черных вьющихся волосах, с маленькими глазками, девчачьими губами, вялым подбородком, шелковистыми руками и безупречными ногтями, – представлял его дорогие туфли, пренебрежительную манеру речи и полное отсутствие интереса к Гурни, к его мыслям и чувствам. Три женщины в вылизанной ультрасовременной приемной, казалось, никогда ничего не понимали и были вечно всем недовольны: самим доктором, его пациентами, данными на экранах своих мониторов. После четвертого гудка трубку сняли. – Приемная доктора Хаффбаргера, – нетерпеливо, почти презрительно проговорил голос. – Это Дэвид Гурни, у меня назначен прием, и я хотел бы… Его резко оборвали: – Подождите, пожалуйста. Откуда-то доносился взвинченный мужской голос. Поначалу Гурни решил, что это ругается на что-то нудный и нетерпеливый пациент, но тут другой голос задал какой-то вопрос, затем к сваре присоединился третий – столь же пронзительный и негодующий, – и стало ясно, что это работает кабельный новостной канал: из-за него сидеть в приемной у Хаффбаргера было сущей пыткой. – Алло, – повторил Гурни в явном раздражении. – Вы слушаете? Алло! – Минутку, пожалуйста. Голоса из телевизора, невыносимо пошлые, все не умолкали. Гурни уже готов был бросить трубку, когда ему наконец ответили. – Приемная доктора Хаффбаргера, здравствуйте! – Здравствуйте, это Дэвид Гурни. Я хочу отменить прием. – Какое число? – Ровно через неделю, в одиннадцать сорок. – Фамилию по буквам, пожалуйста. Он хотел было спросить, сколько еще пациентов записаны в тот же день на 11:40, но послушно продиктовал свою фамилию. – На какое число вы хотите перенести прием? – Ни на какое. Я его отменяю. – Нужно назначить другую дату. – Что? – Я не могу отменить прием доктора Хаффбаргера, могу только записать вас на другую дату. – Но… Женщина раздраженно перебила: – Дату приема невозможно удалить из системы, не назначив другой даты. Такие правила у доктора Хаффбаргера. Гурни почувствовал, как его рот скривился от злости, чересчур сильной: – Меня не волнует, как устроена ваша система и каковы ваши правила, – сухо отчеканил он. – Я отменяю прием. – Его придется оплатить. – Не придется. Если Хавбургер будет против, передайте, пусть мне позвонит. Он нервно бросил трубку, досадуя на себя за детское дурачество, что исковеркал имя врача. Потом замер у окна, невидящим взором глядя на высокогорное пастбище. “Да что за муть со мной творится?” Правый бок снова резануло – отчасти ему в ответ. Боль напомнила Гурни, что он шел за таблеткой. Он вернулся в ванную. Человек, уставившийся на него из зеркальной дверцы шкафчика, ему не понравился. Лоб в морщинах от тревоги, кожа бесцветная, глаза тусклые и усталые. “Боже”. Он знал, что ему надо бы снова тренироваться – все эти отжимания, подтягивания, упражнения на пресс некогда держали его в форме, так что он мог дать фору людям вдвое моложе. Но нынешнему отражению было ровнехонько сорок восемь, и это не радовало. Чему радоваться, когда тело исправно напоминает о своей смертности? Чему радоваться, когда обычная нелюдимость обернулась полной изоляцией? Нечему радоваться. Вообще. Он взял с полки баночку с ибупрофеном, вытряхнул на ладонь три маленькие коричневые таблетки, хмуро изучил их и сунул в рот. Пока он ждал, когда из крана потечет холодная вода, из комнаты донесся телефонный звонок. Хаффбаргер, подумал он. Или кто-то из его приемной. Гурни решил не отвечать. “Ну их к черту”. Послышались шаги Мадлен – она спускалась по лестнице. Через несколько секунд она взяла трубку, едва опередив допотопный автоответчик. Гурни слышал ее голос, но слов было не разобрать. Он налил воды в пластиковый стаканчик и запил уже подразмокшие на языке таблетки. Сначала он подумал, что Мадлен выясняет отношения с Хаффбаргером. Ну и славно. Но потом шаги послышались ближе: Мадлен шла по коридору в спальню. Потом она вошла в ванную и протянула Гурни трубку. – Тебя, – сказала она и вышла. Гурни ожидал услышать Хаффбаргера или одну из его угрюмых секретарш и потому произнес намеренно резко: – Да? На секунду повисла пауза. – Дэвид? – этот звучный женский голос был ему, несомненно, знаком, но чей он, не удавалось вспомнить. – Да, – отозвался Гурни уже мягче. – Простите, но я не совсем… – Как ты мог забыть? О, детектив Гурни, я этого не переживу! – патетически воскликнула женщина. Этот тембр и шутливые интонации неожиданно вызвали в памяти образ худощавой, умной, энергичной блондинки с куинсским акцентом и скулами как у модели. – Господи, Конни! Конни Кларк! Сколько лет! – Шесть. – Шесть лет. Господи. – На самом деле число лет мало что значило для него, но надо же было что-то сказать. Воспоминания об их встречах вызвали у него смешанные чувства. Конни Кларк, журналист-фрилансер, опубликовала в журнале “Нью-Йорк” хвалебную статью о Гурни, после того как он распутал печально известное дело серийного убийцы Джейсона Странка (а всего тремя годами ранее выследил другого серийного убийцу, Хорхе Кунцмана, и за это его повысили до детектива первого класса). Статья была хвалебной до неловкости: в ней отдельно подчеркивалось число выслеженных убийц, а сам Гурни был назван суперкопом – изобретательные коллеги долго еще развлекались, коверкая это прозвище на разные лады. – Ну что, как тебе живется в мирном краю отдохновения? В голосе звучала усмешка, и Гурни подумал, что она, наверно, знает о делах Меллери и Перри, которые он распутывал, уже выйдя в отставку. – То мирно, то не очень. – Вау! Догадываюсь, что это значит. Проработав двадцать пять лет в полиции Нью-Йорка, ты выходишь в отставку, уезжаешь в безмятежный Катскилл – и через десять минут на тебя сыплется убийство за убийством. Ты просто магнит: притягиваешь крупные дела. Ну и ну! А как на это все смотрит Мадлен? – Ты с ней только что говорила. Спросила бы у нее. Конни рассмеялась, будто он сказал что-то на редкость остроумное. – Ну а кроме расследований ты что там делаешь? – Да ничего особенного. Ничего не происходит. Вот у Мадлен дел больше. – Я чуть не померла: все представляла, что ты живешь, как на картинах Нормана Роквелла. Дэйв готовит кленовый сироп. Дэйв варит яблочный сидр. Дэйв в курятнике – нет ли свежих яиц? – Нет, яиц нет. И ни сиропа, ни сидра. Ему-то приходили на ум совсем другие картинки последних шести месяцев: Дэйв строит из себя героя. В Дэйва стреляют. Дэйв еле-еле поправляется. Дэйв сидит и слушает шум в ушах. Дэйв подавлен, озлоблен, ушел в себя. Дэйву предлагают что-то сделать. Дэйв считает это наглым посягательством на свои права. На право вязнуть в своем вонючем болоте. Дэйву все безразлично. – Так что ты сегодня делаешь?