– Ты как будто дрожишь. – Не знаю. Я просто… волнуюсь. – Из-за проекта или из-за ее бывшего? – Из-за всего сразу, наверно. С одной стороны, это ведь потрясающе, правда? Но у меня сердце разрывается, как подумаю, какая она целеустремленная, уверенная, независимая, что у нее дел невпроворот, а мне и не скажет, и ничем я ей помочь не могу. Боже, Дэвид, у тебя ведь у самого сын, да? Ты ведь понимаешь, что я чувствую? Гурни уже десять минут как положил трубку, но все еще стоял у большого северного окна и все ломал голову, с чего Конни говорила так сумбурно, на нее это не похоже, и с чего он согласился встретиться с Ким, и почему, наконец, все это его так встревожило. Наверно, потому, подумал Гурни, что она упомянула его сына. Это было его больное место, а почему больное, Гурни сейчас разбираться не хотел. Зазвонил телефон. Гурни с удивлением обнаружил, что забыл положить трубку, и она до сих пор у него в руке. Ну теперь-то точно Хаффбаргер, подумал он, звонит отстаивать свои идиотские правила записи. Так и подмывало не отвечать, пусть себе послушает автоответчик. С другой стороны, хотелось побыстрее развязаться и забыть об этом. Гурни принял вызов. – Дэйв Гурни слушает. Ответил звонкий женский голос, чистый и молодой: – Дэйв, спасибо вам огромное! Мне только что звонила Конни, сказала, вы согласны со мной поговорить. На секунду он растерялся. Его всегда коробило, когда родителей называли по имени. – Ким? – Ну конечно! А вы думали кто? – Он не ответил, и она затараторила дальше. – Понимаете, как здорово вышло: я как раз еду из Нью-Йорка в Сиракьюс. Сейчас я на развязке семнадцатой и восемьдесят первой. То есть могу пульнуть по восемьдесят восьмой и минут через тридцать пять оказаться в Уолнат-Кроссинге. Вы не против, если я заеду? Я, конечно, ужасно поздно предупреждаю, но ведь как все сошлось! И так хочется вас повидать! Глава 3 Последствия убийства Трассы 17, 81 и 88 пересекаются около Бингемтона, а до Уолнат-Кроссинга оттуда добрый час езды. Интересно, подумал Гурни, отчего Ким так оптимистично рассчитала время: по незнанию или от избытка энтузиазма? Но это был лишь меньший из вопросов, которые волновали его, когда он смотрел, как маленькая задиристая “мазда-миата” красного цвета, поднимается к дому по склону холма. Открыв боковую дверь, Гурни вышел на площадку с гравием и скошенной травой, где стоял его “субару-аутбек”. “Миата” пристроилась рядом, из нее вышла девушка с изящным портфелем, в джинсах, футболке и стильном блейзере с закатанными рукавами. – Ну что, узнали бы вы меня, если бы я не позвонила? – усмехнулась она. – Возможно, если бы успел разглядеть твое лицо, – ответил Гурни. Сейчас он этим и занялся: лицо было обрамлено каштановыми волосами, небрежно разделенными на прямой пробор. – Лицо у тебя не изменилось, но оно живее и счастливее, чем в тот день, когда мы обедали с тобой и твоей мамой. На миг она озадаченно нахмурилась, потом рассмеялась. – Не в тот день, а вообще в то время. Тогда мне и правда жилось невесело. Немало времени ушло, чтоб понять, чего я хочу от жизни. – Думаю, ты поняла это быстрее многих. Она пожала плечами и осмотрелась. – Какая красота. Как вам, наверное, тут хорошо. И воздух такой свежий и прохладный. – Пожалуй, слишком прохладный для начала весны. – Боже, ведь и правда! Столько всего, что я ничего уже не помню. Ведь уже весна. А я и забыла! – Ничего, бывает, – успокоил ее Гурни. – Пойдем в дом, там теплее. Через полчаса Ким и Дэйв сидели за невысоким сосновым столом в закутке у французской двери и допивали кофе с тостами и омлетом. Мадлен настояла на втором завтраке, узнав, что Ким провела все утро за рулем и ничего не ела. Теперь хозяйка уже отмывала плиту, а девушка рассказывала свою историю с самого начала – объясняла, зачем приехала. – Я уже много лет живу с этой идеей: исследовать страшное воздействие убийства на человеческую жизнь, изучив те последствия, к которым оно неизбежно приводит родственников жертвы. Просто я никогда не знала, как к этому подступиться. Бывало, я выкидывала эту мысль из головы, но она сама возвращалась и с каждым разом все настойчивее. Я на ней просто помешалась, и надо было что-то делать. Сначала я думала, не написать ли академическую книжку – ну, по социологии или по психологии. Посылала заявки в университетские издательства, но у меня не было степени, и я их не заинтересовала. Тогда я решила написать обычный научпоп. Но, чтобы напечатать книжку, нужен агент, а значит, опять слать заявки. Агенты, как вы догадались, ноль внимания. Мне же двадцать один, ну двадцать два – на кой я им сдалась? Что я уже написала? Позвольте, мол, ваше резюме. Короче, молчи, девочка. Все, что у меня было, – это задумка. И тут меня осенило. Елки-палки! Это же не книга, а телепрограмма! И все стало на свои места. Я поняла, что хочу снять серию частных интервью – очень личных, реалити-шоу в лучшем смысле этого слова. Сейчас этот жанр ужасно замылен, но можно сделать и не замылено, так, чтобы в этом была эмоциональная правда! Ким замолчала, будто вдруг прониклась своими же словами, затем растерянно улыбнулась, откашлялась и продолжила: – В общем, я все это подробно описала и предложила доктору Уилсону, моему научному руководителю, как проект магистерской диссертации. Он сказал, что это отличная идея, очень перспективная. Помог мне сделать из нее коммерческое предложение, помог с юридической стороной дела, чтобы мои права не нарушались, а потом сделал то, чего, по его собственному признанию, никогда не делал прежде. Передал мой проект своему знакомому продюсеру с канала РАМ-ТВ – некоему Руди Гетцу. А Гетц пришел через неделю и сказал: “О’кей, давайте снимать”. – Прямо так и сказал? – спросил Гурни. – Я тоже удивилась. Но Герц говорит, на РАМ-ТВ все так и делается. Я не сомневаюсь. Но как подумаю, что мой проект будет реализован, что я буду заниматься этой темой… – Она помотала головой, словно отмахиваясь от какого-то мимолетного чувства. Мадлен подсела к ним и произнесла вслух то, о чем думал Гурни. – Похоже, для тебя это важно? По-настоящему важно, не только из-за карьеры? – Боже, ну конечно же. Мадлен слегка улыбнулась: – А в чем сердцевина этого замысла? Что для тебя в нем самое важное? – Семьи, дети… – Она вновь запнулась, словно бы ее собственные слова вызвали в памяти какой-то образ. Потом отодвинула стул, встала и подошла к французской двери на террасу, с видом на сад, луг и лес вдалеке. – Глупо, конечно… но почему-то сама не могу объяснить, – продолжала она, теперь повернувшись к ним спиной, – об этом мне проще говорить стоя. – Она дважды откашлялась и лишь потом еле слышно заговорила: – Мне кажется, убийство меняет всю жизнь человека, навсегда. Оно похищает что-то, чего уже никогда не вернешь. Последствия убийства гораздо значительней того, что случается с жертвой. Жертва погибает, это ужасно, это несправедливо, но это уже конец. Жертва потеряла все на свете, но сама этого не знает. Она больше не ощущает потери, не представляет, что могло быть иначе. Ким подняла руки и уперлась ладонями в стекло, этот жест выдавал, что ее переполняют чувства и самообладание стоит ей больших усилий. Затем она продолжала, уже громче: – Не убитому ведь просыпаться в опустевшей постели и в опустевшем доме. Это не ему снится, будто он жив, и не он утром с болью поймет, что это лишь сон. Это не он задыхается от ярости, не его сердце разрывается. Не он смотрит на пустой стул за столом, не ему мерещится знакомый голос. Не он видит полный шкаф своих вещей. – В голосе появилась хрипотца, и Ким снова откашлялась. – Он не знает этой агонии, когда из жизни вырвали самую ее суть. На несколько долгих мгновений она замерла, прислонившись к окну, затем медленно от него отстранилась и повернулась к столу. По щекам ее текли слезы. – Вы ведь знаете, что такое фантомные боли? При ампутации. Когда руку или ногу отрезали, а она болит. Вот что чувствует семья убитого. Как будто ампутировали часть тела, а оставшаяся пустота невыносимо болит. Она вновь замерла неподвижно, словно вглядываясь внутрь себя. Затем кое-как вытерла ладонями слезы и вынырнула обратно в мир – в голосе и во взгляде сквозила спокойная решимость. – Чтобы понять природу убийства, нужно общаться с семьями погибших. Такова моя теория, мой проект и мой замысел. Руди Гетц был в восторге. – Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула: – А можно еще кофе, если не сложно? – Не сложно. – Мадлен дружелюбно улыбнулась, встала и заправила кофеварку. Гурни откинулся на стуле, задумчиво подперев руками подбородок. С минуту-другую все молчали. Кофеварка начала пофыркивать. Ким обвела взглядом просторную кухню. – Как у вас хорошо, – сказала она. – Так уютно, по-домашнему. Просто отлично. Настоящая мечта – такой дом в деревне. Мадлен налила ей кофе, и Гурни продолжил прерванный разговор. – Совершенно ясно, что ты очень увлечена этой темой, она для тебя по-настоящему важна. Но неясно, к сожалению, чем я могу быть тебе полезен. – А о чем вас просила Конни? – Чуть-чуть за тобой присмотреть – так она выразилась. – А она не упоминала… о других проблемах? – Гурни показалось, будто Ким старается говорить непринужденно – по-детски наивная попытка. – Считать ли твоего бывшего парня проблемой? – Так она и про Робби говорила? – Она упомянула некого Роберта Миза. Или Монтегю? – Миза. Монтегю – это он просто… Она прервала себя и встряхнула головой. – Конни думает, что мне нужна защита. Не нужна. Робби – он просто жалкий и дико надоедливый, я сама с ним разберусь. – Он как-то связан с твоим проектом? – Уже нет. А почему вы спрашиваете? – Просто любопытно. “Что любопытно? – Тут же упрекнул себя Гурни. – Какого черта я в это лезу? На кой мне сидеть и слушать, как эта нервная студенточка, у которой парень кретин, толкает слезливую речь про убитых и мечтает покорить самый пошлый телеканал страны? Надо выбираться из этой трясины”.