* * * Прием закончился поздно, и Мономах, поднявшись из кресла, в котором просидел, не вставая, почти три часа, с наслаждением потянулся, разминая затекшие мышцы. Наступило время реализации квот, и наплыв пациентов был огромен. С одной стороны, хорошо — у всех будет много работы, а значит, и прибавки к зарплатам. В этот раз квоты сбросили пораньше, а не под самый Новый год, и это, опять же, отлично, ведь у отделения полно времени, чтобы принять большое количество больных. Тем не менее возникли проблемы. Желающих оперироваться оказалось столько, что Мономах боялся не справиться. Кроме того, он предвидел неприятности с заведующим отделением травматологии и ортопедии Тактаровым, душевным другом главного. Несомненно, Тактаров начнет ныть, что отделению Мономаха выделили больше квот и что часть операций вполне можно провести в травматологии. Мономах и сам удивлялся такой щедрости со стороны Комитета по здравоохранению, но не собирался ее оспаривать и терять возможность дать своим врачам подзаработать: если уж представился шанс, надо хвататься за него обеими руками! Он вытащил из шкафа пальто, распахнул дверь и застыл на пороге: из кресла в фойе навстречу ему поднялась мадам Суркова! Он узнал ее сразу и с первого взгляда понял, что в следователе что-то изменилось. Во-первых, она была одета не в траурный наряд своих любимых серо-коричневых тонов, а в симпатичный салатовый костюм, подчеркивающий аппетитные формы, но не выставляющий их напоказ. Во-вторых, ее лицо, красивое, несмотря на полноту, было умело накрашено. И, в-третьих, она улыбалась. — Вы… выглядите иначе, — пробормотал Мономах вместо приветствия. — Лучше или хуже? — не переставая улыбаться, поинтересовалась она. — Гораздо лучше. Не пойму, что произошло! — Я сбросила семь с половиной килограммов, — похвасталась следователь. — Следую вашим рекомендациям! Однако Мономах понимал, что дело не в этом. Суркова изменилась не только внешне. Раньше в ней присутствовал какой-то надрыв, скрытая печаль. Теперь она прямо-таки источала уверенность. Что-то определенно случилось — может, влюбилась? Говорят, женщин любовь красит. А из мужчин она вытягивает жилы! — Вы не на консультацию, надеюсь? — нахмурился он. — Боже сохрани! Я специально дождалась окончания приема. Владимир Всеволодович, нам нужно серьезно поговорить. Вы можете уделить мне время? — Заходите! — Я предпочла бы не здесь. Как насчет кафе напротив? — Вы на диете? — И поэтому должна есть в определенные часы. Да и вы наверняка голодны! Мономах и правда ощущал недвусмысленное посасывание под ложечкой: со времени его раннего завтрака прошло больше восьми часов. — Ну, так что вы хотели мне сказать? — поинтересовался он, сделав заказ. Суркова не врала. Попросив у официанта кофе, она достала из сумки пластиковый контейнер с куриным салатом, прикрытым сверху кусочком цельнозернового хлеба. Мономах предчувствовал, о чем пойдет речь, и специально оттягивал этот момент. Значит, делом Яны Четыркиной занялся Следственный комитет! Чем беременная девчонка, терпящая побои от сожителя, могла их заинтересовать? — Не делайте вид, что не понимаете, — ответила Суркова, перемешивая вилкой салат. — Я всегда была высокого мнения о ваших умственных способностях! — Мне казалось, что Мартынюк — не ваш человек? — Районный опер. Ему наше вмешательство не понравилось! — Почему? — удивился Мономах. — Разве он не должен радоваться, что с него сняли груз? — Дело может стать громким, а кому не хочется снять сливки? — Мы об одном и том же деле говорим? Беременная девчушка попала под машину… — Вы не все знаете, Владимир Всеволодович, — прервала Мономаха Алла. — Мартынюк считает вас главным подозреваемым по делу, но у меня есть основания не доверять его суждению по причине того, что у нас, похоже, серия. — В смысле? — Серийные убийства. Мартынюк с вами не знаком, но я-то понимаю, что подозревать вас глупо! — Погодите, Алла Гурьевна, я правильно понимаю: вы говорите, что Яну убил маньяк?! — Я имела в виду, что между жертвами прослеживается что-то общее и что это похоже на серию. Слово «маньяк» я даже не произнесла! И я хочу лично от вас услышать, что связывает вас с гражданкой Четыркиной. В течение нескольких минут Мономах рассказывал следователю о кратком знакомстве с покойной, а также о том, как Мартынюк пытался подловить его на лжи. Суркова ни разу не перебила, не задала наводящих вопросов — судя по всему, его рассказ в целом не шел вразрез с тем, что она узнала у самого опера. — А теперь, Владимир Всеволодович, рассказывайте то, что вы скрыли от Мартынюка! — потребовала Алла, когда он закончил. — С чего вы взяли, что я что-то от него скрыл? — Потому что за время общения с вами я успела понять, что вы похожи на матрешку: снимешь один слой, а там еще один; снимешь его — а там следующий… Давайте колитесь! В этот момент к столику подошел официант, принесший винегрет и мясо на гриле для Мономаха. После того как он удалился, Алла устремила на собеседника испытующий взгляд, всем своим видом показывая, что ожидает ответа. — Что ж, — начал Мономах, — я ничего не скрывал от Мартынюка, но я и в самом деле кое-что сделал. Я навестил квартирную хозяйку Яны. — Что вы сделали?! — перебила Алла, выкатив глаза. — Вы — один из вероятных подозреваемых, и вы делаете ровно то, чего от вас ожидают — входите в контакт со свидетелями по делу? Вы соображаете, что творите?! — Я не мог так все оставить! — попытался оправдаться Мономах. — Этот Мартынюк, он вцепился в меня как клещ, даже не дав себе труда разобраться в том, что произошло! Что мне было делать — прижать уши и ждать, пока меня загребут в СИЗО?! — Ладно, — вздохнула Алла, — и что же вам поведала квартирная хозяйка? — А, так вам интересно? Потому что Мартынюк и к ней приходил, только она не стала с ним делиться! — А с вами поделилась? — Она дала мне визитку некой организации под названием «Дочки-матери». — Это что, приют для матерей-одиночек? — Оказывается, Яна обратилась туда, так как ее избивал бывший парень, некий Денис Касатонов. — Отлично! — обрадовалась Алла, вытаскивая блокнот и записывая имя. — Скажете мне адрес этих «Дочек-матерей»? — Ну… видите ли, я уже туда сходил. Алла едва не задохнулась от возмущения, однако то, о чем говорил Князев, оказалось интересно и полезно, и обвинять его в чрезмерном любопытстве язык не поворачивался. Не говоря уже о том, что ему за короткое время удалось выяснить о Четыркиной больше, чем Мартынюку, и, возможно, даже больше, чем смогла бы выяснить она сама, размахивая удостоверением. Алла не раз убеждалась, что людям, не имеющим отношения к следственным органам, окружающие доверяют охотнее. — Что вы узнали? — Во-первых, у Яны дом в Красном Селе, но она зачем-то снимала квартиру в городе. Я предположил, что она скрывалась от Касатонова, потому-то и съехала со старого места жительства. Кстати, мы встретились в электричке: может, она ездила за вещами? В съемной квартире, по словам хозяйки, мало одежды и прочих мелочей, необходимых каждой женщине. Вполне вероятно, она уезжала в спешке, а потому не успела прихватить много. — Так Яна, выходит, была состоятельной барышней? — удивленно пробормотала Алла. — Какое там! — возразил Мономах. — По словам директрисы «Дочек», она была бедна как церковная мышь! — А откуда деньги на съемное жилье? — Меня это тоже заинтересовало. Как и директрису — у нее создалось впечатление, что Яна одна на всем белом свете! — А как долго Яна находилась в приюте? — Директриса говорит, около недели. — Интересненько… То есть Четыркина жила в Красном Селе. Потом перебралась в Питер и сняла жилье, после чего обратилась в «Дочки-матери», произведя впечатление сироты казанской? — Знаете, — медленно проговорил Мономах, — мне не показалось, что Яна жировала или притворялась: в квартире не было излишеств и ее гардероб не отличался дороговизной и разнообразием. — Да-с, задачка! — согласилась Алла. — А вы молодец, Владимир Всеволодович: вам удалось так много выяснить! Хочется отругать вас за самодеятельность, да не могу. Но не могу и не спросить, зачем вы это сделали? Вы говорите, что видели Яну всего однажды, и я вам верю. Тем не менее вы ведете себя как лицо заинтересованное. Почему вы чувствуете себя обязанным Четыркиной? — Потому что не смог ей помочь, хоть и пытался. Как говорится, благими намерениями… — Вы сделали больше, чем сделал бы любой другой человек, и не ваша вина, что жер… то есть Яна не приняла помощь. Или приняла, но в неудачный момент. Почему она не позвонила и не предупредила о своем приходе, ведь ваш телефон есть на визитке? — Может, она действовала под влиянием момента? Не планировала приходить, просто так вышло… — Вот именно — так уж вышло. Судьба! Или рок? Бедной девочке не повезло, но, если это не был несчастный случай (в чем, кстати, пока нет уверенности), ее убили не вы, а парень в капюшоне, которого описывают свидетели. — Мартынюк дал понять, что алиби у меня нет, — хмыкнул Мономах. — Как и мотива, — парировала Алла. — Знаете, какие три составляющих вкупе являются доказательством вины в суде? Мономах покачал головой. — Мотив, возможность и средство преступления. Допустим, у вас имелась возможность: вы ушли с рабочего места и никто не знает, чем занимались после этого. Ваша машина в ремонте, поэтому вы не оставляли ее на стоянке и не попали в поле зрения камеры. Значит, чисто теоретически вы могли оказаться в означенное время рядом с местом преступления — ну или пока что происшествия. — Это обнадеживает! — Средство преступления — вы сами, ведь, по показаниям очевидцев, Четыркину толкнули под проезжающий автомобиль. Что, повторюсь, требуется еще доказать! Но вот с мотивом проблемка, Владимир Всеволодович, ведь у вас не было причин убивать потерпевшую! Вы не являлись ее лечащим врачом, близким другом, родственником или даже соседом. Вы ничегошеньки о ней не знали, пока не увидели ее труп в прозекторской. Даже без моего вмешательства дело против вас рассыпалось бы еще до того, как попало в суд… Пообещайте мне кое-что, ладно? — Что пообещать? — Что больше не станете действовать самостоятельно. Если, как я предполагаю, жертв что-то связывает, то мы имеем дело либо с одним серийным убийцей, либо даже с целой преступной группой. В таком случае любой, кто окажется у преступников на пути, рискует жизнью. У меня есть предчувствие, что вы не успокоитесь, но я настоятельно прошу сообщать мне обо всем, что узнаете, и предупреждать о своих планах. Действовать в одиночку неразумно! — Хорошо, — согласился Мономах. — Обещаю, что позвоню, если решу что-то предпринять.