— Да пошел ты. Меня злит, что этот... дебил-пивосос зачем-то вспомнил про Миху, и я рассерженно ухожу в зал — следить за счетом. Рик заходит ко мне: — Че, я мать твою прогнал, что ли? — Ты, «мать твою», — цежу я сквозь зубы, — никого не прогонял. Она сама уехала. Потому что она... — ...нервная у тебя? — ...потому что она переживает за свою дочь. — И поэтому бросает ее в пасть к волкам? — И поэтому, — не даю сбить себя с курса, — предоставляет ей возможность самой разбираться в собственной жизни. — И в чем тебе там надо разбираться? — А хрен тебя, — говорю, — знает, в чем мне там надо разбираться. Он садится рядом со мной на диван, а я не обнаруживаю желания придвинуться к нему ближе, чтобы начать разбираться. «Следить за счетом» оказывается неимоверно нудно, поэтому я вскоре снова ухожу на кухню — доделывать неправильный плов. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Люмумба Хоть спонтанное знакомство с мамой и не заладилось, но выходные проходят на удивление неплохо. Во-первых, несмотря на то, что немцы прояривают, после матча Рик с хорошим настроением заходит ко мне на кухню и совершенно неожиданно принимается мне помогать. При этом выясняется, что играла не Херта, а Лейпциг («Ты че, Херта — в ЛЧ... да я б на радостях заранее нахерячился...»), и проиграли они не итальянцам, а англичанам. Бог с ними. Я до сих пор пребываю в некотором замешательстве и особо с ним не разговариваю. Его это не напрягает. Во-вторых, ему нравится обед, который мы вместе с ним приготовили. Он даже спрашивает: — Как это называется? — Неправильный плов. — По-моему, правильный. — М-м, спасибо за комплимент. А ты ел правильный? — Да. В «Самарканде». Понятия не имею, хорошо ли его там готовят, в Кройцберге. — Тогда приятно вдвойне, — замечаю только. Затем вкратце объясняю, что меня связывает с Самаркандом — настоящим. Забавно, но в Самарканде когда-то познакомились отец и мама. Родилась-училась-то мама в Ленинграде, а в Самарканд ездила на каникулы — «посмотреть» город. — Мой папа родом из города Шахризабса. Это недалеко от Самарканда. Рик слушает безэмоционально, но, как я теперь знаю, внимательно. А я рассказываю ему про то, что после войны, прежде чем перебраться в Шахризабс, дедушка строил Янгиабад, в котором потом добывали уран, а теперь местные приезжают зимой кататься на лыжах, как будто в узбекскую Швейцарию. Отмечаю, что неправильный плов от моих рассказов кажется только вкуснее — по-моему, в нас нормально его влезает. Рассказываю дальше — как к моменту встречи с мамой папа уже учился на физмате в Ташкенте, как оказался в Самарканде «по личному делу» — приехал знакомиться с девушкой, которую ему прочили в невесты. – И познакомился. С мамой. В одном автобусе ехали. Рик, до этого евший молча, даже на мгновение поднимает на меня глаза — мол, я это серьезно? Не знаю, каким образом их угораздило не растерять друг друга. Будучи в аспирантуре, папа «забрал» маму — молодого специалиста, педагога-«математичку» в солнечный Узбекистан. Потом свадьба и медовый месяц, которого не было. Потом — общежитие. Потом — я. Потом, через два года — Берлин. И пусть то, что они создали когда-то, спустя много лет развалилось в Берлине — зарождалось оно в Самарканде. — Я с ним говорил, — спокойно сообщает Рик. — С твоим отцом. Он грамотный. Ты к нему не ездишь, потому что твоя мать против? Не без огорчения подмечаю, что у него, по-видимому, успела сформироваться некая неприязнь по отношению к моей маме. Но даже не это застает меня врасплох: — Да... с чего ты взял, что не езжу? — Мачеха не принимает?.. — чуть резче. — Какая мачеха? — до меня и не сразу доходит, что он подразумевает Пину. — А-а... Да не-е, все нормально. Просто сложно сейчас... пандемия и все такое. — М-гм-м. «Просто-сложно». Ты там была когда-нибудь? — Где? — В Узбекистане. После. — Не-а. Не приходилось как-то. Я природу люблю. Будто это взаимоисключаемо или будто в Узбекистане некрасивая природа. Удивляюсь его расспросам. Сам он наглухо замалчивает собственное прошлое, как и всё, хоть сколько-нибудь связанное с его семьей. Мне хочется порасспросить о его детстве, но, по-моему, он и теперь не станет рассказывать. Все же от моих излияний «обо мне» все в этот вечер делается необычайно теплым и уютным. Секс получается нежным и даже трогательным: его почему-то тянет на оральные ласки, миссионерские позы и долгие, сладостные поцелуи. В полусне отмечаю для себя, что, видимо, почаще нужно погружать его в мое прошлое. А ночью мне снится, что я либо где-то загораю, либо просто нахожусь не то в сауне, не то в духовке, не то еще в каком-то неимоверно жарком месте. *** На этом выходные не кончаются, потому что — в-третьих — есть же еще и воскресенье. Воскресным утром от моего жаркого сна меня не менее жарко и ласково будят губы. М-м-м... как приятно просыпаться от поцелуев. Как приятно, когда, разбудив-расцеловав, губы настойчиво спрашивают: — Термос где у тебя?.. Пока соображаю, что это — глюк или сон мой не кончился еще, губы вместо того, чтобы целовать, продолжают меня пытать: — Я говорю: термос у тебя есть ваще?.. — Какой термос?.. Вспомнить бы для начала, где я. — Э-эх... — отмахивается от меня Рик. Да, это он, и губы тоже его (а чьи еще). Очевидно, Рик впечатлился моей сказкой про метаморфозу Янгиабада в узбекскую Швейцарию, поэтому поднял ни свет ни заря и теперь тащит прямо в неприятную, колкую февральскую рань. Мы едем в Рудные Горы кататься на лыжах. Правда, ни у него, ни у меня лыж нет. Нет даже лыжных костюмов, что обнаруживаю, проснувшись в дороге. Но Рик лишь с энтузиазмом отхлебывает подаваемый ему кофе. Ума не приложу, где, но нашел-таки термос. Это доходит до меня не сразу, поскольку я с трудом помню, как мы собирались, и как я очутилась в машине. Кажется, он подгонял меня и говорил, чтобы одевалась теплее. В ответ на мои сонные колыхания относительно костюмов Рик уверенно заявляет, что ничего, мол, будем без костюмов. Я впервые отправляюсь на лыжню и до сих пор не имела представления о том, что это такое. У нас в Берлине даже снега сейчас нет. Поэтому у меня уже по дороге захватывает дух от того, что тут даже деревья белые, а когда вылезаю из машины, на меня при виде самой что ни на есть белой зимы накатывает самая настоящая эйфория. Перед нами немногочисленный — рановато еще — народ с обмундированными детьми и лыжами навскидку тянется на лыжню, громоздко переступая в лыжных ботинках, а мне кажется, что я даже от их спин ловлю энтузиазм. Моя эйфория держится какое-то время и не падает даже, когда я для проформы спрашиваю Рика: — А ты катаешься? — а он говорит: — Ну да. Сегодня, вот. А ты, разве, нет?.. Затем то ли начинает хотеться есть, то ли в «замаскированной» очереди за снаряжением становится нечем дышать, потому что движется она медленно — короче, запал мой понемногу остывает. А когда мне в спину втыкается мое имя, потому что меня окликают с задов очереди, я чувствую, что запал только что сошел на «нет». — Франк, — спрашиваю, оглянувшись, — а ты-то почему без своего эквипмента приехал?.. В ответ Франк и ЭфЭм дружно смеются, а мне не до смеха. К счастью, подходит наша очередь примерять лыжи и ботинки, а им еще стоять и стоять. Я вообще-то не знаю, как они должны правильно сидеть, эти долбаные лыжные ботинки. Если на манер испанского сапожка, тогда «мои» мне, значит, как раз впору. Волочу ими по ковролину на глазах у Рика — ему, блин, все уже подошло — а сама чувствую, что после этой каторги можно уже никуда не ходить. Затем мы вместе с пацаном из проката решаем, что они мне, кажется, как раз, и я понимаю, что идти все-таки придется.