— Как так можно! — Что — можно? Корректирую свои маникюрные старания под причитания мамы: – Очертя голову бросаться на первого встречного!.. Откуда ты его, такого, выкопала? Где ты с ним познакомилась?!.. — Ну, где обычно выкапывают... и знакомятся... И... не только знакомятся... — ...на работе, что ли? — не слушает меня мама, тем самым избавляя от необходимости врать. — Вот никогда не могла понять, что за профессия у тебя такая, а? Для девушки... Бог его знает, все люди как люди, работают где-нибудь... в школе, в университете, в банке. Да хоть в больнице, наконец... — Окстись, мам Лиль. А корона? — возражаю спокойно, преисполненная решимости доделать маме этот чертов маникюр. Хотя бы на одной руке. — Хорошенькое дело! Вон — машину ему уже даешь! У него что — своей нет? — и, прежде чем возникает надобность что-то на это ответить: — Да мало ли, как он ездит... Вон, пиво дует как... Надеюсь, за рулем-то хоть не пьет... — Да, а ведь правда, — «припоминаю» внезапно, будто встрепенувшись. — Постоянно пиво дуть — эт вредно. Вот Миха, для примеру, такого никогда не делал. Мама нервно закатывает глаза. Достала я ее: если припугнуть хочу, упоминаю Миху. Сейчас будто ведром холодной воды ее окатываю, и она смолкает. Молчу и я да так и работаю молча. Мне удается сделать не только одну руку, но и начать другую. Когда, по-видимому, особенно удачно тянусь за чем-то, мама видит незаживший синячище у меня на руке. У нее спирает дыхание. Пытаясь осторожно взять меня за руку, она спрашивает упавшим голосом: — Катюш, ты что, видела его недавно, да? — Кого? — до меня не сразу доходит причина явных душевных мук моей мамы. — Миху. Он... угрожал тебе или что? — Ничем он мне не угрожал. Ты что, Миху не знаешь? Мамино лицо искажается страдальческой гримасой. Почти совсем, как тогда. Да я как маленькая — на черта было Миху при ней вспоминать? И вдруг до меня доходит, что я еще в прошлый раз намекала маме про какие-то там побои. О, бляха... — Мам Лиль, да это мы на лыжах же... — С Михой — на лыжах?! — Да не с Михой! Я и Рик! Естественно, после этого плохим и виноватым во всех моих шрамах и увечьях, по крайней мере, физических, оказывается Рик. В общем, мы все равно отлично проводим вместе это воскресенье. Мама не успевает уехать «вовремя»: под вечер со своего воскресника возвращается Рик. Он цел и невредим и сообщает мне в дверях, пока, не удержавшись, целуюсь с ним, что все нормально. Объект подорван, вернее, расчищен, жилой комплекс рядом не пострадал. Его взрывная смета сгодилась, подрядчик не запорол. Франк доволен. Он и сам доволен, я же вижу. «Так ты, оказывается, работать можешь... и любишь» — соображаю, вдыхая его запах — от него пахнет холодом, недосыпом, сигаретами и усталостью, вспотевшей, даром что мороз. И... чувствую, что необъяснимым образом довольна и сама. Что вот не думала что-то мастерить из него, а он сам смастерился. — Тогда пойдемте ужинать, — говорю ему и вышедшей к нам маме. Но маме «пора» (так я и думала). Правда, когда она уезжает, ее вид уже чуть-чуточку поменьше, чем в прошлый раз, говорит «я вам тут мешаю» и «не провожайте меня». И она не спрашивает Рика, не расколотил ли он мою машину, хоть — я же вижу — спросить ей хочется. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Весна в заповеднике Пахнет весной. Что давно уже март-месяц, я-то знаю — мониторю сроки в проектах и все у меня под контролем, по крайней мере, в таблицах. Но теперь в воздухе появляется запах, определенный, еле уловимый запах. И он, этот запах подтверждает: не врет моя проектная документация, все верно: весна, правда. Это первый год у меня такой — бегаешь, бегаешь, ничего вокруг не замечаешь. Носишься по этому Берлину — контора, трафик, стройки, ведомства... серость, холод, ветер, дождь... Потом в один прекрасный день выскакиваешь из дому и... — о, вот оно. Пора... обратно домой: переодеваться, переобуваться, прореживать гардероб. Блондинкам всё идет, говорит Рози, и она права, конечно. И это она права, а не те, кто завидует и врет, будто не всё. Неважно, что разница в погоде мало ощутима и то и дело рецидивы у весны, то и дело «назад на старт» — выходишь на улицу и сразу хочется одеться в зеленое, бирюзовое, голубое. Чтоб выглядывало из-под кожаного плаща, для которого рано еще, да и ходить в нем нараспашку тоже рано. Но ты ходишь все равно. Твоего форса хватает ненадолго, да и солнце — оно-то, будем откровенны, тоже ненадолго выглядывает. Так — подразнить, голову вскружить, пощекотать, подначить. На мысли дерзкие натолкнуть, чтобы, к примеру, в обеденный перерыв бежать побезобразничать в Тиргартен-Зоосад, там сейчас все распускается. И это неважно, что, конечно, ни в какой Зоосад ты не побежишь, потому что еще холодина, а Рик занят на другом конце города или его вообще в городе нет, до Зоосада он доехать не успеет, а значит, побезобразничать вам не удастся. Да, Рик занят теперь по-настоящему. Значит, ты не только спишь с ним. Ты поселила его у себя, устроила на работу? Оригинально. На такие заявления способна только Каро. Весна у нее в Милане не такая, как у меня: дождем хлюпает. Наверно, поэтому и Каро раскисает. А так как потихоньку раскисать она не может, то после успокоившегося молчания длиною в несколько недель возникает из ниоткуда, кажется, только для того, чтобы задать мне этот вопрос. И еще один: Интересно, зачем тебе все это? До этого следом за возникновением ее самой возник вопрос, где «он» работает — а вдруг ей стоит мне завидовать. Когда я вкратце обо всем рассказала, она решила, что не стоит. Спрашивает ехидно: Что, в Берлине совсем туго с мужиками? Как и везде — сама ведь знаешь. Знаю, но это оригинально. Прям не знаю, как назвать. И не знала, что ты... В общем, была о тебе другого мнения. А чем я хуже людей? Тебе привет от мамы. ??? От какой? От моей, конечно. Хоть мама никогда ее особо не любила и, расскажи я про нее, скорее всего, сделала бы вид, что «не помнит», кто такая Каро. Но прямо спелись они: мама тоже сетует, что я «не думаю» и призывает «не шутить». Да я-то думаю, но мысли у меня все сплошь порывистые и мимолетные, как весна. Выглянет солнце — хватай, подставляйся, не спрашивай, надолго ли оно. А то оно ведь ненадолго. Ненадолго — отчего-то я это чувствую. Может, сама себе внушаю, может, весна мне порошит глаза — ветрюган-то, чего только не нанесет. Каро спрашивает, для чего мне Рик, а я не знаю, что ответить. Я ведь не знаю по утрам, во что правильнее было бы одеться, а просто надеваю, что захочется, и бегу — и пусть ветер ерошит волосы. Я ведь не спрашиваю его, для чего я ему, потому что, стоит начать спрашивать, окажется, что... да я не знаю. Как, например, пока не начнешь расспрашивать, «где был», он и бывать нигде не будет, и расспрашивать будет не о чем. Нет, конечно, такое ненадолго. Я не мечтательница, потому, наверно, и чувствую это. Вопрос Каро не раздражает меня, не заставляет определиться. Время сейчас такое. Поймет, не поймет — у них дожди, говорю же.