— А что, за каждый шаг перед тобой отчитываться должна? Слушай, ну тебя ж не это вовсе интересует. Наверно, хочешь знать, о чем мы говорили? — Да ладно. О чем вы там могли говорить... Что это с ним? Ведь что-то его гложет. Ему не понравилось, что я разговаривала тогда с Михой? — Да, об этом говорили. — Я думал, для тебя все это в прошлом. — Просто он не знал, как у меня тогда все было. Он не знал и отчасти поэтому и... — ...заехал тебе тогда? Глаза его сужаются. В это мгновение будто чья-то невидимая рука тянет за шнурок и включает над его головой лампочку. Свет этой лампочки озаряет не только его лицо, но будто и всю его душу, и то, что сейчас творится в его голове, тоже показывает. Я вспоминаю, в какую ярость его привело рукоприкладство Михи. «Он ненавидит, когда бьют женщин» — наконец-то прозреваю я. — «Он этого хронически не переносит. Не может терпеть. И ему даже плевать, наверно, что за женщина — своя, чужая. Он пасть готов за это порвать. Что угодно сделать. И он... Тогда он защитил меня, да... Но будь на моем месте какая-нибудь другая женщина, на улице, там, в метро или в том борделе, он...» — думаю с внезапной грустью — «...защитил бы и ее. Да, он не терпит насилия по отношению к женщинам, но отчего мне вдруг от этого так стремно? И мало ли что он когда-то сам про них... про нас, то есть, говорил — сам он никогда и пальцем женщину не тронет, какой бы она ни была — такой, как его бывшая или такой, как... я». А на лице его теперь еще кое-что. «Да» — говорит его лицо. «Я — это я, а он — это он. Да, я настоящий мужик, а он настоящий говнюк. И я и пальцем не трону женщину, а он, тварь, тронул. Ту, которую любил когда-то. С которой жил. Которая когда-то носила его ребенка. Которую он трахал. Тебя. И как же ты после всего этого, после того как я разбил ему ебало, могла вообще в его сторону смотреть — не то, что разговаривать с ним?» Я вижу, он не понимает. Во взгляде его колючее недоверие и даже неприязнь. — Он должен был знать, — настаиваю я. — Я должна была ему рассказать, как это было у меня. — Ты ничего ему не должна. Тут он, кажется, прав — а меня судорогой сводит от недовольного осознания этого. Он недоволен мной, а я недовольна им. И мы, кажется, немножко недовольны каждый — сам собой, я, по крайней мере. Еще он не слышит меня, кажется. То ли мое недовольство, то ли еще какая-то злость на него заставляют меня зацикливаться на том, что он, якобы, опять и попусту приревновал. — Слушай, чего ты про него вспомнил? — Это не я про него вспомнил, а ты, — говорит Рик. — Ты каждый раз про него вспоминаешь, когда разговор заходит о детях. — Да потому что... в моей... гребаной жизни... они только от него и возникали, эти дети. Так вышло. Ты выяснить хотел — ну, выяснил. А хочешь, давай теперь тебя поразбираем?.. — Меня? А что тебя интересует? — В самом деле, что меня может интересовать. О себе ж как не рассказывал, так и не расскажешь. — Ну, расскажу — и что с того? Давай, спрашивай. Где-то я это уже у него слышала и видела. Ах, да. Когда попробовала как-то раз завести разговор о его матери. Что же там такое было с его матерью?.. — Ну, например, про родителей твоих, — говорю. — Про маму... Недоверие, разочарование и недовольство теперь видоизменяются. Теперь в его взгляде уже откровенная враждебность, угроза даже. Будто сказать он мне хочет «Нарываешься? Давай, попробуй». Наверно, когда-то они вдрызг разругались, возможно, не разговаривают уже много лет и ему неприятно об этом говорить. Инстинктивно чувствую, что его неприязненное отношение к моей маме тоже берет свое начало в этом неблагополучии. Черт, понимаю, что сейчас чертовски не время для этого — и твердо решаю приберечь это, оставить на потом, но обязательно как-нибудь выяснить. Я чувствую, что я не просто сержусь и раздражаюсь — что мне теперь прямо плохо, реально больно, кажется. Так больно, что мне даже не хочется говорить ему: «Да пошел ты к черту, не буду я у тебя ничего расспрашивать, пока сам не расскажешь. Я тебе не инквизиция». На этом все замирает. Мы уходим в себя и не разговариваем друг с другом, затем все будто затирается и возвращает нас к вечерним ласкам и объятиям, как будто не было ничего. И лишь какое-то время в воздухе витает этот запах. Еле уловимый, но тревожный, пугающий запах слов «разлад», «расстройство», «размолвка»... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Ванзейский бриз На выходных Рик везет меня в дорогой стейк-хауз на Ваннзе. Мы собирались встретиться там с эфэмовцами, но прежде Франк устроил им катание на озере, и они припозднились. Отпрошен только Рик. Мы заказываем без них. Я подкалываю его, что, мол, так и знала — не любит он слишком долго ждать мяса. Но мне уже менее весело, когда Рик и меня заставляет взять себе стейк, а когда мне его приносят и я вижу, сколько мне придется проглотить его, полусырого, сочного, еще почти шипящего, веселье мое улетучивается. Мужественно вооружаюсь вилкой и острющим зазубренным ножом с деревянной рукояткой, но, смалодушничав, начинаю с фри из сладкого картофеля. Рик требует, чтоб не тянула, а не то остынет, и возвращается к недавнему разговору о нашем совместном бизнесе. Очевидно, Рик надеется, что дал мне достаточно времени, чтобы я «отошла». Он, наверно, не намерен отступать перед такой призрачной преградой, как мое недавнее «жеманство». И его тем более не останавливает мое вытянувшееся вмиг лицо. До того момента я пребывала в некоем мечтательном, даже романтическом состоянии и, в свою очередь собиралась вновь заговорить об отпуске. Но, как и было замечено ранее, отпуск и бизнес — вещи несовместимые... — Так че — замутим вместе? — Мы и так мутим, — говорю, безучастно жуя стейк. — В смысле: дело. Стейк, вообще-то вкусный и дорогой, в момент кажется мне невкусным и резиновым. И вообще — по-моему, у меня от них несварение. — Слушай, — отзываюсь я. — Уволь, а. — Ты это серьезно? Пожимаю плечами, мол, куда уж серьезнее. С минуту он молчит. Не сказать, что поражен или удручен — просто думает и сопоставляет в уме. Его перебивает мой телефон: меня оповещают об очередном ЧП на одной из строек. Встречаю известие, как будто речь идет о моей стройке и моем доме, незамедлительно делюсь им с Риком. Он слушает и замечает: — Охота всю жизнь на «дядю» работать? Пожимаю плечами: — Мне нормально. Не меньший стресс — работать на себя. Вернее было бы сказать «на тебя», но я не говорю. Лишь делаю вид, что верю в искренность его предложения сотрудничать «на равных». Что верю, что он и сам в это верит. — Так ты со мной не хочешь? Почему?.. — допытывается он. На мгновение мне кажется, что вижу в его взгляде затравленность, и даже боль. Мне должно бы хватить этого с лихвой и мне хватает, но... — Да ладно, — усмехаюсь невесело. — Достанешь, вон, чем-нибудь и кидану тебя так же, как та... А ты потом со мной будешь... рыцарство свое проявлять. Меня совсем не по-рыцарски прерывает кряканье утки на озере. Кажется, ее в конец достал селезень или же она его достала. Хорошо, им обоим не надо искать, где бы освежиться. Пусть себе крякают — я в принципе сказала уже все. Он разочарован, я вижу. Я ведь не такая, как «та». Как «все они». Я ведь могла бы не допускать даже мысли о том, чтобы кидануть его — не то, чтобы шутить об этом вслух. Да я, кажется, специально так сказала — чтобы он не слишком уговаривал. Как будто обрубаю что-то. Зачем?.. Наверно, я тогда уже чувствовала близость обрыва, а за ним — глубокую пропасть. Он не говорил мне, по краю ли обрыва бродит сам. Только, бывало, подначивал — как сегодня. А я хваталась за его подначки, подогревалась ими — так значит так. Использовала — не его, а просто то, что он готов был и хотел мне дать. И я брала, не боясь. Согласно своему обычному отношению к жизни: не бояться. То ли подстыла я на этой веранде, то ли холодок этот скорее изнутри меня холодит — чувствую, что мне нужно подвигаться. Расправляюсь с обедом под негромкое, мерное баханье внутри себя: «Так надо. Так правильно». Или, может, это звякает что-то с Павлиньего острова?